ещё тёмные людишки на улицах небо криком
обрушивают, пугают народ каким-то Истуканом, который от восхода солнца с войском надвигается. И пощады,
говорят, от него даже цветам в палисадах не будет – всё крушит и рвёт, жгёт и калечит!
- Не беда, завьём горе верёвочкой. И не такое про себя слыхивали, - после некоторого замешательства успокоил
всех царь. – А тебе, - обратился к Силе, - Самая пора узнать, что Истукан тот страшный – это я и есть, и
войско моё – вот оно.
- То мне известно, государь Истукан Белендрясович. Ещё в избе Чертополоха догадался. Туда ведь в очередь
перед вашим сыном нетопырь какой-то с болот приползал. Старикан всполошился, узнав,
что вы лучшему другу самого Дуботолка голову снесли. А Дуботолк ведь - сам управитель диванский!
Гадали они долго: за коим делом пропащий Истукан, которого хорошие люди, чтоб не мешался, на край
земли загнали, в наши края подался? Сам-то, что скажешь, царь-государь?
- А то и скажу: жребия свиньи, для которой одна честь – помои, мы не желаем. И не будем сидеть в лесных
запазухах и ждать, когда нечисть разная от нас одну лужу оставит. Я давеча обещал сыновьям, что в дороге
открою замысел свой, да, видишь, как карта легла. И в город идти боязно, и отступать нельзя. Старик Дулу
воочию видел, потому, Силушка, придумай, как в Диван пройти неузнанными. И про Дуботолка – имя-то какое
срамное! – самое полное изложение представь. Да не гляди комом. Ежели удастся за предков наших с врагами
поквитаться, я себя в счастливых почитать буду.
- Но, тятя, вы же сказали, что богатство пойдём промышлять, – скривил губы Дула.
- Червивые у тебя мысли, – фыркнул на брата Псой.
- Уверьтесь, ваше величество, бесчестьем, как кафтаном худым, себяне покроем, - отчеканил Голиндуха.
- Верю. Особенно ему, - Истукан поднёс к межглазью Дулы кулак, - Я тебя до тех пор вот этим изобилием
наделять стану, пока не поймёшь, что богатство да голубые кони редко удаются.
- Молод он ещё, государь Истукан Белендрясович, - заступился за Дулу Сила, - Не понимает, что достаток
умом добывается. Вот вы хотели про жизнь здешнюю узнать, верно? Так я вам и скажу: бывая на ваших
задворках, видел, что народ там, хоть и в нужде живёт, но честно. А здесь правители разбоем и грабежом
усердствуют и людей к тому ломают. Сейчас в Диван-Кушете на троне, помянутый мною, Дуботолк сидит.
О нём молва гуляет, будто глуп он по самый пуп. Только не так это. Хуже угря изворотлив. Корона ему случайно
досталась. Он у отца своего Сумрака по прозвищу Вечный то ли тридцатым, то ли сорок восьмым сыном был.
- От Сумрака все беды земли нашей и пошли, - прервал зверька – не зверька царь, - Редкий злодей был. Города
разорял, людей тыщами в неволю уводил. Бились они с батюшкой моим Белендрясом многажды и люто. Одолеть
друг друга не могли. Тогда Сумрак и пошёл на подлость – заманил отца будто бы для примиренья в лагерь свой и
во время пира отравил. А потом, дрогнувшую от измены, рать нашу побил и запустенье кругом сотворил. И всё
оттого, что, оставшись без царя,всяк воевода себя верхним возомнил.
- Так и было, - подтвердил Сила, - Ты тогда, государь Истукан Белендрясович, в зыбке качался, а многие
изменщики в стан врага переметнулись. Дивно только, как матушка твоя по смерти мужа бразды правленья из
рук не выпустила и не дала последнее растащить.
- Ну и дела! – вертел головой Дула.
- Ты зачем такое под спудом держал, отец? – укоризненно смотрел Псой.
- Проясняются наши цели, – обрадовался Голиндуха.
Как мог, царь объяснил сыновьям, почему так мало беседовал с ними о прошлом: тяжело было душевные раны
бередить, да и по малолетству своему многое бы они поняли?
- Выйдет срок, сами всё узнаете, а пока давайте Силу дослушаем, -
извинительно попросил он.
Но зверёк отчего-то съёжился и поник. Рассказывать дальше о Дуботолке отказался. Заметил только, чтоб
опаску имели, ибо челюсти его осиные – жвалы больно кусают. А вот как в Диван проникнуть, он, пожалуй,
уже и придумал.
Вскоре шкурники, башмачники, свинопасы и прочие насельники диванского предгородья ахнули от удивления.
По ломаным улочкам меж кукольных домиков и дурно пахнущих живодёрен, мимо открытых купален и крикливых
базаров мосластая коняга с траурным венком на тощей шее из последних сил тянула колёсный катафалк, дубовые
плахи которого выгнула торжественная невидаль – гроб с мезонином. За этим печальным одром одиноко плёлся
молодой оборванец. И постав головы его – с укосиной вниз – показывал зевакам, что всё плохо. Очень плохо.
У главных городских ворот из ряда вон процессию остановили стражники. Походив вокруг да около, образовали
ссору меж собой: «Не положено такое!» - кричали одни. «Чего не положено, значит, можно», – смеялись другие.
В перебранке замаячили тени зуботычин, потому, опомнясь, решили будить начальство – пущай само разбирается.
Из сторожевой будки вынес себя похожий на обезьяну караул-зауряд-урядник, известный всей округе тем, что
человеком честным бывал только по вторникам и четвергам. В остальные дни совестью он не пользовался.
Выслушав подчинённых и оценив обстановку, оберстраж уныло подумал про себя, что явную поживу принесло
именно в четверг, а раз так, то надо решительно расстаться с вредной привычкой и отныне справедливость сеять
уже по средам и пятницам.
Сказано – сделано. Босяку, сопровождающему катафалк, было велено открыть домовину для осмотру и отсчитать
в казну три монеты положенного сбора, плюс три монеты для чистки дороги от оставленного лошадёнкой добра, ещё
три – за неудобства, прописанные в артикуле охранной службы, и три монеты для того, о чём будущий полковник
непременно вспомнит.
Псой (а именно он играл роль иссохшего от горя оборванца) денег таких, конечно, не имел – ну не могли они с
отцом помыслить, когда снаряжали этот балаган, что за провоз усопшего мзду потребуют! А вот осмотреть гробовину -
воля ваша.
- Там, наверху, оконце имеется, - смиренно указал он на гроб караульщику, - Любуйтесь покойниками сколь душе угодно.
- Ты, блошка-вошь, советы тут не раздаривай, иначе стрелянье учиню, - злобно глянул зауряд. И приказал своим
подручникам нести лестницу, приставлять её, залезать, смотреть и докладывать. Всё исполнили. Полез самый храбрый.
Вперился в окно: лежат рядком трое новопреставленных, всё как положено – ноги синие, носы восковые, на
лбах венчики из белых лилий. Бархаты кругом, рюшечки. Никаких нарушений. Сообщил о том начальнику. А того,
судя по взглядам, более палец Псоя интересовал, на котором подарок матушки – яхонт светозарный в солнечной оправе
красовался. Псой просящую слезину в глазах урядника приметил и, как бы незаметно, протянул ему кольцо, шепнув:
- Вот, примите с поклоном и сделайте распоряженье, а уж мы вас с усопшими до скончанья дней своих…
Зауряд-караул отставил для важности ногу и, поглядывая в сторону своих «гренадёров», зашипел: «Ты что, козявец,
мою непорочную службу испачкать хочешь? Спрячь подношенье, не искушай!» Сам же проворно схватил драгоценность,
сунул её себе за щёку и замахал стражникам – пропускайте!
Лошадёнка напряглась и гроб с мезонином, покачиваясь, медленно покатил к открытым воротам. И тут уряднику
поблазнилось, будто в окне мезонина занавесочка отдёрнулась и чей-то глаз – ну чисто разбойничий – подмигнул ему.
Державному побирушке стало плохо. Ослаб он в коленях. И, забыв про яхонт во рту, судорожно сглотнул. Камушек
гладенький скользнул в тот момент по языку и угнездился в горловой протоке, стеснил дыхание. А потом и дорога с
небом стали зачем-то местами меняться. И вроде как черти уже у котла с кипящей смолой заплясали. Хорошо, Псой
на выручку подскочил. Вздёрнул урядника вверх ногами и ну трясти обмякшее тело, пока кольцо изо рта не выкатилось.
Подобрал его Псой и побежал догонять своих покойников. А что там за спиной у него деялось – то и нам не интересно.
Удивительно другое: почему ретивый служака не повелел схватить явных обманщиков, когда те ещё рядом были?
А он, говорят, как залез тогда со страху в свою будку, так по сей день в ней и сидит. Задумчивым стал и плаксивым.
Заменить его, горемычного, некем – начальству не до него, а подчинённым воришкам даже в радость: пусть плачет –
им легче будет.
Между тем кляча благополучно дотащила свой груз до только ей известного места. Остановилась у глухой
каменной стены с коваными воротами. Ворота те ненадолго распахнулись, пропустив катафалк, и снова затворились.
Псой открыл домовину и весело предложил её обитателям пожаловать в дом настоящий, где им предстояло на
время укрыться.
Прошла неделя. Царь все эти дни шептался о чём-то с Силой, посылал его куда-то. Сам часто, облачившись в
азиатский халат, где-то пропадал. Но вот одним прекрасным утром толкнул дремлющего в углу одной из комнат Дулу.
- Поднимайся, бездельник и стой, слушая. По случаю объявления войны - и к выгоде нашей – Дуботолк праздник
устроил, поэтому пойдёшь нынче вечером во дворец на увеселенье. Машкерадом по-здешнему зовётся. Ну, это когда
рядятся во всякое звериное и другое тряпьё и пляшут разно. Высмотришь там птицу одну заморскую, райской
вдовушкой зовётся. Перья на ней ещё такие приметные – дыбом, как у петухов наших во время драки. Глаз с неё
не спускай. И как только оркестрион играть начнёт: «ля-ля, ля-ля», изготовься. В четвёртой фигуре сей пляски
сунешь птице той послание от меня. И гляди, не перепутай – точно в четвёртой, або в третьей противень дамы в
танце волнительный обхват её осуществляет. Сунешься в сей пикант со своею бумажкой – мордотрещиной не
отделаешься. Могут и в темницу поволочь. А там больно будет, и пропадём тогда все. Кнут, он правду сыщет.
- Да ладно, тятя, исполню. Чай, арифметику не хуже вашего ремня помню, - хохотнул Дула.
- Не перебивай отца, - одёрнул его царь, - Подумай лучше, какой маскарад на себя натянешь, в бал идучи.
Ладнее всего овощем каким предстать, да вот хоть пастернаком тем же: и цветочки у него блёклые,
неприметные, и рожу свою ботвой обовьёшь – в жизнь никто не узнает. И, главное, - собака не съест!
- Ну, уж вы страху напускаете.
- Я дело говорю. Было такое. Давно, правда. Дурак один притащился на гулянье кулебякой, так им у дверей
собака полакомилась. Кхе, кхе.
Дула не поверил, но деловито спросил:
- А где взять-то овощ этот?
- У кого возьмёшь, тому и спасибо скажешь.
До вечера было ещё далеко. Дула подумал и резонно решил, что искать корнеплод вернее всего на торжище.
Приклеив усы и бороду, отправился туда. И овощ раздобыл. Но негоцианты ещё долго вспоминали залётного
детинушку, который расплатился за товар невиданным образом – взял, да и взвалил себе на плечи продаваемого
кем-то неподалёку быка, играючи подтащил его к торговым рядам и угрожал пустить бугая в лавку с пряностями,
пока не получил искомое.
Вернувшись с базара, Дула долго, высунув язык, возился с бальным нарядом. Перед тем, как отправиться во
дворец, показался отцу. Тот выпучил глаза: «Мало я тебя порол, орясина! Ты зачем ботвой ноги опутал, а сам
овощ на голову
