В поисках утраченного дня

Утро – самое жестокое время суток. Сплошное насилие всех над всеми, «война всех против всех». Как и любое рождение, рождение нового дня всегда мучительно. Особенно когда идет холодный осенний дождь и совсем не хочется просыпаться. Где-то в глубине души закрадывается крамольная мысль, а не послать ли все подальше и продолжить спать. Но утро вероломно вторгается в реальность и неминуемо побеждает. Проснулся… Неторопливо поворачиваюсь на бок. Взгляд странным образом блуждает между телевизором и картиной на стене: вверх-вниз, вверх-вниз. Осторожно… надо не дать застать себя врасплох. Я все еще согласен на мировую, если удастся выпросить минуту-другую сна. Но…никаких поблажек… пора. Вот тело вертикально, немного сгорбившись, перемещается в ванную комнату, воспетую в свое время легендарным питерским музыкантом. Спасение… В голове звучит «Ода ванной комнате» Майка Науменко. Еще вчера я был бы готов поспорить, но сегодня более чем согласен.

 Сидя за кухонным столом и потягивая кофе, понимаешь истинное, можно сказать, божественное его предназначение. Не даром говорят, если в доме есть кофе, значит все не так уж плохо… Я пил не торопясь, растягивая время и медленно (боясь спугнуть) вливался в новый день. Собственно торопиться было некуда, работы не намечалось.
 В моей холостяцкой квартирке полный порядок, все на своих местах, хотя друзья говорят, что у меня бардак и вышучивают за то, что я подчас не могу найти нужную им вещь. Ох уж эти вещи! Для меня общение с ними всегда мука, невыносимая процедура, особенно утром.

 Просыпаюсь я обычно частями, и полное пробуждение наступает после чашечки кофе и выкуренной сигареты. Сознание постепенно находит необходимые для ориентации в бытии опоры. Стоп! Что-то я определенно забыл, что-то упустил из виду в пелене пробуждения, что-то очень важное и в то же время простое. Надо бы вспомнить, пока новый день не захлестнул своим потоком и не унес далеко из виду куда-нибудь в универ или к Клер. Но напрягаться не хотелось, да и кофе совсем остыл…
 Я очень ценю своё пространство, место обитания, покой, запах кофе и табачного дыма… Здесь ход времени задаю я сам, то ускоряя, то замедляя его длительность. Эксперименты со временем ставились везде: в кровати, на кухне, в прихожей, уборной, ванной, иногда на балконе.

 Старый кот мирно дремал на деревянном подоконнике между двумя цветочными горшками. Его глаза лишь изредка приоткрывались, потревоженные случайным движением. Он лежал беззвучно, передавая часть своего спокойствия хозяину. Его неторопливость и презрение ко времени, большую часть которого он, впрочем, как все кошки, проспал, внушали уважение. Ему была не нужна мудрость, он сам был ее живым воплощением. Видел ли он сны? Кто знает.

 Кот был единственным существом, которое я был готов терпеть рядом с собой, с кем делил это пространство свободы.
 Выйдя на улицу, я сразу же погрузился в теплую пелену раздувшегося во все стороны тумана, манящего и одновременно отталкивающего своей таинственностью. Я брел по привычному маршруту в сторону центра, мимо этих бесконечных кафе и мертвых осенних деревьев.

 Стоило только миновать улицу Второго интернационала, автомобильный гул Ленинского проспекта подхватил меня и понес, не отпуская ни на секунду. Он смолк в один миг, стоило только повернуть в переулок имени трех философов. Как только это случилось, я замедлил шаг и начал неспешно приближаться к знакомому подъезду стандартной советской пятиэтажки. Ох уж эта магия места – места как события, места как отношения, места как памяти. Нечто всегда требует локализации, границ, рамок. Если их нет, то все размывается, теряется, рассеивается, становится зыбким, исчезает…

 Есть вещи, которые сложно описать словами, вернее, слова для их описания не очень-то подходят, требуется более тонкий инструментарий. И памятуя о том, что слово высказанное есть ложь, мы, тем не менее, продолжаем говорить в надежде удержаться в зазоре между ложью и правдой, поймать момент за хвост или за пятку и вытащить из темноты на свет божий. Страх всегда мешает, он всегда препятствует творческому порыву, рвущемуся к свободе от всякой формы к непосредственному воплощению или смерти.
 Я так устроен, что склонен достраивать картину реальности, причем происходит это, как правило, спонтанно, неконтролируемо, когда к примеру, останавливаюсь на улице, прикованный вниманием к убегающему вдаль трамваю, или когда еду в троллейбусе и вдруг вижу за окном стоящего на остановке старика, напоминающего отца в детстве. Что было бы, если бы я сошел на той остановке и подошел к нему в надежде поговорить?

 Я ощутил его пристальный взгляд и мягкий голос, доносящийся откуда-то из глубины грохочущего троллейбуса. Слова слышались отчетливо, и я, несмотря на грохот, разбирал каждую сказанную им фразу. Он говорил, не ожидая моего ответа, а я слушал, не желая его перебивать.
 Когда все возвращается на круги своя, я еще какое-то время нахожусь в плену этого монолога, еще долго в моем сознании всплывает образ этого странного старика, который, возможно, вовсе и не старик. Я никогда не пропускал свою остановку, признаться, вообще не припомню, когда это случалось последний раз. В этот момент я собран и адекватен, я чувствую холод поручней и высоту ступенек под ногами, легко спрыгиваю на мокрый асфальт.

 Силюсь ли я потом вспомнить, что произошло? Едва ли. В этом нет необходимости. Если нужно, старик придет снова, либо я сойду на остановке или, напротив, он сядет ко мне.
 – А почему рыбы не летают и не говорят, хотя их рот шевелится, – спросила Клер, озорно глядя на меня.
 Признаться, я не знал, что ответить, и только улыбнулся в ответ. Причем здесь рыбы, пронеслось в голове, и какое это имеет отношение к нам? Сейчас мне бы хотелось поговорить совершенно о другом… Иногда я забывал ее имя и помнил лишь стройную фигурку в темноте ночи, сладость губ и изгиб шеи, когда мы бегали по подъездам в надежде укрыться от дождя или, напротив, поиграть с ним в кошки-мышки.

 Эти благословенные подъезды городских домов, которые всегда открыты и рады принять у себя захмелевшего прохожего, остановившегося покурить и перевести дух, или влюбленную парочку, скрывающуюся от посторонних глаз! Они манили и отталкивали одновременно, рождали воспоминания и разбивали надежды, согревали и заставляли мурашки бегать по телу.

 Мы назначали в подъездах свидания, придумав интересную игру в этажи и номера квартир. Это было очень забавно и познавательно.
 Иногда мы уносились далеко от центра в подъезды многоэтажных домов, располагающихся в спальном районе нашего провинциального городка, и изучали их, преодолевая немалые расстояния без лифта. Мы поднимались на этажи, выходили на балконы, целовались и изучали город с разных высот. Столько открытий было сделано в то время!

 – Так почему, а? – прервал мои воспоминания вновь прозвучавший вопрос Клер.
 Я решил подыграть и сказал, что рыбы, очевидно, говорят, но так тихо, что мы не можем их расслышать, а не летают из-за страха перед падением, уж они-то знают наверняка, что удар о воду очень болезненный.
 – Это похоже на правду, – сказала Клер задумчиво, так как будто ее всерьез волновал этот вопрос.
 – Рыбы – странные существа, они живут только в одной среде, как и мы. В этом мы дополняем друг друга.
 – Не хотел бы быть рыбой, – сказал я улыбаясь.
 – Я тоже, – сказала Клер, улыбнувшись в ответ и взяв меня за руку.

 Я ощутил тепло ее ладони и медленно, словно боясь упустить, мягко сжал ее в своей руке. Иногда ловлю себя на мысли, что чувствую ее близость гораздо острее, чем она есть на самом деле… Вот как сейчас, когда, казалось бы, все буднично и мирно. Не могу разобраться, чем это вызвано, что тому причина. Странное свойство – пытаться во всем разобраться, разложить на составные части чувства, эмоции, настроение. Бесполезная, но каким-то странным образом необходимая работа. Выкинуть бы все это из головы, насладиться моментом, окунуться с головой… Эх, причины, причины, причины, причины – и так четыре раза.

 Говорят (по крайней мере, я слышал), что по-настоящему близкие люди могут находиться рядом друг с другом и не чувствовать дискомфорта от полного молчания… Молчим и идем себе, взявшись за руки.

 Тихое молчание старика на остановке. Он провожает взглядом троллейбус, уносящий меня вдаль, и улыбается своей ребячливо-старческой улыбкой. Я не могу улыбнуться в ответ, плачу внутрь себя, не показывая виду, но слезы текут и я чувствую их соленый привкус. Странное чувство одиночества вдруг охватывает меня. Хорошо, что есть эти пути-дороги, помогающие покинуть и обрести место… место внутри себя, поставить себя на место, обрести место в другом, постороннем и тайном. Тайком, исподтишка, причудливо и смело. Вскрыть повседневность кухонным ножом и увидеть ее потроха!!!

 В воздухе рыбный запах. Слово «рыба» написано на грязном стекле детским пальчиком. Да неужто это знак… знак, который вдобавок ко всему еще и пахнет. Нет, это уж слишком. Все просто. Впереди сидит женщина с пакетом в руках, запах оттуда. А как быть с рыбой на стекле, она тоже вроде бы пахнет. Странно… интересно… забавно. Такой логический ряд. Меня так увлекло это совмещение слова и запаха, что я позабыл обо всем. И все же какая-то связь между ними определенно была. Рыба, рыбный запах, разговор о рыбах с Клер, старик с рыбьими глазами и ребячливо-старческой улыбкой, совершенно непохожий на моего отца ни в детстве, ни в зрелости, и еще подъезды, манящие и отталкивающие своей чернотой и пустотой. Они как-то не очень вписывались в эту картину маслом. О, рыбы в масле…

 Я помню, как отец, еще давно, в пору моей юности, чистил сушеную рыбу с таким предвкушением удовольствия, что я всегда наблюдал за ним, открыв рот. Рыбный запах заполнял кухню вперемешку с запахом пива и, казалось, окутывал нас, проникая в самые сокровенные уголки души. Отец улыбался и подмигивал мне, отпивая пиво из кружки. Я подходил к нему поближе и улыбался в ответ.

 Странные воспоминания могут рождать запахи. Они способны вынуть из памяти давно и безнадежно забытое, утерянное, но не стертое, если вообще возможно что-то стереть из памяти совсем.
 Когда мы подходили к остановке, мне показалось, что она пуста, ни единого человека. Только что ушедший трамвай унес с собой толпу пассажиров. Но, подойдя ближе, я увидел фигуру одинокого человека, уже немолодого, с ребячливо-старческой улыбкой, стоявшего в самом конце остановки. Казалось, что