как тебя подставили военные? А когда я ушёл из «Аликсара», потому что твой любимый адмирал Маркус устроил примерно то же самое, ты задирала нос и заявляла, что вот уж на твоём «Разведчике» такого быть не может. Мне напомнить, что я тебе говорил?
– Нет. Это долго.
Боргес невесело усмехнулся.
– Итак?
Она недовольно помолчала, затем тряхнула головой.
– Итак. Идиот-капитан, как и ты, не дружил с историей, логикой и математикой. Более того, когда главный инженер предупредил его о том, что гипердвигатель – штука новая и тонкая, и магнитное поле этих бомб может его повредить, наш идиот послал его в Бездну.
– Что, и он тоже ушёл?
– Сразу же. Вместе со своим первым помощником. И тоже никого не предупредил. Видимо, капитанский идиотизм был заразен. Так вот. Хану отправили ультиматум о сдаче, дескать, если не сдашься, мы тебя сейчас новейшим оружием уничтожим. Видимо, оружие было как раз из того, что Хан разрабатывал для Маркуса.
Боргес усмехнулся.
– Талантливый парень… за триста лет техника ушла вперёд, а он сумел догнать и даже разрабатывать что-то новое.
– Солеранно, – объяснила Грайне.
– Спасибо, просветила. А то я не знал.
– Теперь знаешь. Потом группа захвата отправилась на планету. Вместе с группой попёрся наш придурок – мстить за своего погибшего начальника.
– Так почему же…
– Подожди. На группу захвата напали клингоны, Хан их положил.
– Спас тех, кто пришёл его убивать?
– Да.
– Он тоже идиот?
– Нет. Он Хан.
– В смысле?
Грайне терпеливо поглядела на Боргеса. Выпила ещё.
– Он спросил, сколько у капитана этих бомб. Тот ответил – семьдесят две. Хан тут же сдался.
Боргес непонимающе смотрел на Грайне.
– Почему?
– Сложи два и два. А лучше вспомни, сколько солеранне было в криокамерах.
– Ну хватит! Сколько?
– Ты всё-таки пьян.
– Да.
– Их было восемьдесят четыре. Осталось семьдесят два плюс Хан.
Боргес почувствовал, что голова идёт кругом.
– Это же… это же подлость, – растерянно сказал он и тут же понял, как это по-идиотски звучит.
– Ну да. А что из деяний Маркуса не подлость?
Боргес вдруг понял, что ему уже всё равно, что было дальше. Да, наверное, дальше были перестрелки, попытки вести переговоры, Маркус прилетел туда лично и в конце концов погиб… и всё это уже было неважно. Важным оставалось совершенно другое, и надеяться на хоть насколько-то хороший исход было беспредельной наивностью. Он пил, давился янтарной гадостью, которой не помогал и лёд, смотрел на Грайне, которая почему-то ничего не рассказывала дальше. В душе даже возникла злость на неё: почему же она молчит? Если бы говорила, можно было бы попросить заткнуться… потому что всё не то и не так. А она молчит… как будто всё понимает.
Наконец он решился.
– Они все мертвы, да?
– Кто?
– Ты пьяна. Как это – кто? Мы вообще про кого говорим?
– Много про кого. Про патруль клингонов. Про экипаж «Разведчика». Про Хана и солеранне. Кто тебя интересует? Клингоны мертвы, – кроме тех, кто не выходил из кораблей и успел удрать. Из экипажа «Разведчика» двенадцать человек погибли, тридцать четыре ранены. Вместе со мной на землю сошло больше половины экипажа. Солеранне… их никто не размораживал.
Боргес подумал, что сейчас ударит Грайне.
– Они погибли в этих своих капсулах?
– Нет. Остроухий умудрился вытащить их из бомб и доставить обратно на планету. Хана поймали и присоединили к ним. Он так и не узнал, что они живы. Он был в полном отчаянии.
– Почему… почему Остроухий его не убил?
– Я же говорила. Капитан схватил дозу радиации, и его спасли при помощи переливания крови солеранно. Ты же знаешь, как солеранне спасали друг друга и своих людей во время той войны.
– Да, а потом?
– Не знаю. Ты что, предпочёл бы, чтобы его убили?
Боргесу показалось, что Грайне смотрит на него сквозь прицел.
– Что ты несёшь? Конечно, нет. Просто этот народ…
– Да знаю, – отмахнулась Грайне. Взгляд её смягчился. – Ты меня не пугай, дорогой. Я как-то очень не хочу пожалеть о том, что я тебе вываливаю такие вещи.
– Ты не пожалеешь. Это всё, что ты хотела мне рассказать?
– Факты – все.
Боргес увидел, как Грайне на глазах ссутулилась и потускнела. Порыв прошёл, острая, яростная необходимость друг в друге стремительно таяла, скоро пронесётся ночь, и он уедет, и каждый уйдёт в свою жизнь. Он вдруг осознал: да, именно необходимость друг в друге, не только нужда Грайне посоветоваться в трудный момент… ему тоже было надо – быть нужным ей. Пусть и редко. Пусть так. Но теперь эта нужность друг другу исчерпывалась… и пришла горькая тоска. Он не ожидал, что так будет. Раньше бывало иначе, но ту же самую взаимную нужность он всегда ощущал как драгоценность, как будто ты несёшь полный до краёв стакан прозрачной родниковой воды и боишься пролить… Сейчас её было намного, неизмеримо больше, и она тоже заканчивалась. И от этого хотелось взвыть.
– И… чего же ты хочешь?
– Не знаю. Остроухий не смог их убить, но и решить проблему солеранне тоже не смог. Фактически он оставил решение другим поколениям: мол, вот информация, думайте сами, что делать. А делать придётся. Криокамеры устаревают, их можно заменить… но тела изнашиваются даже в них, и даже тела солеранне. Оставить их там – тоже означает убить, и каждый, кто знает и соглашается на это, присоединяет свой голос к тем, кто триста лет назад вынес им смертный приговор. Я – знаю. И я не хочу. Ты теперь тоже знаешь.
Боргес внешне оставался спокоен.
– Ты решила возложить на меня это знание? Заставить тоже знать и принимать решение – безразлично, действием или бездействием?
Грайне возмущённо выпрямилась.
– Ты за кого меня принимаешь?! Ты считаешь, что я такая же, как Рене?
Боргес поднял руку, и она замолчала.
– Нет, не считаю. Причём тут она? Помнится, мы договорились вопрос о ней не поднимать, так что не будем об этом.
Грайне пожала плечами, но возражать не стала.
– Хочешь, я скажу, что сейчас творится в руководстве космофлота? – спросил Боргес.
– Зачем?
– Они поняли, что их чуть было не втравили неподготовленными в войну с клингонами. С самым сильным космофлотом из окрестных планет. Они в растерянности. Они не хотят воевать. Они включили дипломатию.
– К чему всё это?
– К тому, что солеранне в свои времена тоже не хотели воевать. Они хотели просто жить. Они повели за собой в эту простую жизнь множество людей. Поэтому они смогли контролировать треть планеты. Поэтому народ был бы в ярости, узнав об их казни, и снёс бы тех, кто это сделал. Но не сложилось.
– К чему всё это?
– Если вернуть солеранне к жизни, мы все будем на одной стороне, к тому же, живыми они гораздо полезнее. Живыми – и свободными. Думаю, загнанный в угол Хан это достаточно доказал. Надеюсь, тебе удастся внушить это тем, кто отвечает за состояние криокамер.
– Мне?!
– Скажи, пожалуйста, ты давала подписку о неразглашении?
– Относительно чего?
– Относительно того, что было с «Разведчиком».
– Нет. Если бы дала, я бы сейчас с тобой не разговаривала.
Боргес помрачнел.
– Да. Ты бы либо молчала и улетела на «Разведчике», либо сошла на землю и была бы мертва. И это только подтверждает то, что я сказал. Руководство космофлота не хочет войны.
Грайне посмотрела на часы.
– Тебе скоро вылетать на работу. Ты даже успеешь поспать.
Боргес покрутил в пальцах бокал. У него ещё оставалась янтарная гадость, у Грайне не было ни капли.
– Постарайся быть убедительной. Как сейчас.
– Спасибо.
– Не за что.
– Нет, – Грайне встала. – Есть за что. Очень, очень есть за что.
***
Она пыталась найти работу, рассказывала сыну его любимые сказки про мутантов, навещала в больнице тех, кто был ранен на «Разведчике» – и злилась. Злилась на Боргеса, который поманил немыслимо хорошим разрешением запутанного вопроса, показал сияющую дорогу в небо – и ушёл, снова нырнул в свою жизнь, в которой ей не было места. Злилась на военных, которые тянули и откладывали разговор с ней, невнятно объясняя причины. На себя, – потому что снова и снова перебирала свои действия, пыталась понять, всё ли она сделала, что могла, и всё ли было так. Ей везде было плохо, дома ли, на улицах, в офисах, опора под ногами исчезла, уверенность таяла, деньги тоже, и лучше всего она чувствовала себя с теми, кто был заключён в больничных палатах после безумной авантюры. Там, в белом свете, за окнами, выходящими на простор, были те же – и такие же, как она. Там – они были на одной волне, там можно было ничего из себя не строить, а быть собой, быть такой, какой тебя привыкли видеть. Она не сразу решилась говорить о несправедливости по отношению к солеранне, – поначалу просто жадно впитывала эмоции тех, кого, как и её, подставили, и кому пришлось заплатить за это здоровьем… да и работой тоже. Она с радостью увидела, как никто не жалеет о том, что «Разведчик» улетел без них. Да, ей завидовали в том, что она может свободно уйти из палаты, пусть и на очередное собеседование, пусть она и висит в воздухе… но зависть, как и ненависть, могла двигать вперёд – или иссушать и грызть изнутри. Здесь были люди, которые, освободившись из больницы, пойдут делать так, чтобы в их жизни стало не хуже, чем у того, кому они завидовали, – и поэтому Грайне могла приходить к ним снова и снова.
***
В огромном городе наступила ночь.
– Грайне? Это ты?
– Да, Дин.
– Выключи свет. Я хочу, чтобы сюда заглянули звёзды.
Свет гас медленно и неохотно, – белый и тревожный, как бессонные больничные коридоры.
– Ты не увидишь.
– Да, я знаю, – жёсткий смешок. – Чтобы увидеть звёзды, нужно мочь встать. Хотя бы встать. Не говоря уже о том, чтобы ходить.
– Дин…
– Не извиняйся. Ты не виновата в том, что этот придурок притащил на борт солеранно, и понеслась небольшая, но эффектная войнушка. Ты вообще никогда ни в чём не виновата. Тебе-то что, ты всегда хотела приключений. Теперь ты вильнула хвостом и ушла совсем, сидеть и разбирать добытые «Разведчиком» материалы ниже твоего достоинства, а то, что может предложить земля, видите ли, неинтересно.
Молчание. Тяжёлое, горькое, когда душа тянется, и хочется что-то ответить, но понимаешь, что всё будет не то и не так, и будет только хуже. Спрашивается, зачем было приходить, если всё равно будешь неправа?
– Знаешь… когда ты вошла, я думал, что это Смерть. Надоело.
– Нет.
– Что «нет»? Не надоело?
– Не издевайся.
– Я не издеваюсь.
– Я никого не убивала. С Рене был несчастный случай, и я ничего не могла сделать. Зачем ты опять мне это предъявляешь?
-Видимо, затем, что мне нравится смотреть, как ты сердишься. Странно. Обычно, когда люди злятся, с них вся напускная красота слетает. С тебя нет. Ты в гневе хорошеешь.
– Я должна обрадоваться?
– Вот уж не знаю, кому ты и что должна. Точно не мне.
Стук в дверь.
– Да?
– Простите… пришла пресса. Если можно… вы согласитесь на съёмку?
– Интервью? Нет. Мне осточертели дурацкие вопросы и предложения рассказать, что я чувствую. Пусть возьмут симулятор, мою историю болезни и выяснят сами, где у меня что болит. И где ещё не болит.
За дверью разговор – слов не слышно, только голоса. Двое. Мужчина и женщина.
– Нет, не интервью. Просто кадры.
– Мне для них ещё фоном поработать? Нет уж, обойдутся. Ещё я себя напоказ не выставлял. Грайне, ты куда?
– Я вернусь.
– Не вздумай говорить обо мне! Ни слова!
