были восприняты окружавшими Христа простыми людьми и более или менее приурочены к еврейским верованиям того времени, из которых главное было ожидание пришествия мессии.
Появление Христа с его учением, изменявшим весь строй существующей жизни, было принято некоторыми, как исполнение пророчеств о мессии. Очень может быть, что и сам Христос более или менее приурочивал свое вечное, всемирное учение к случайным, временным религиозным формам того народа, среди которого он проповедовал. Но, как бы то ни было, учение Христа привлекло учеников, расшевелило народ и, всё более и более распространяясь, стало так неприятно еврейским властям, что они казнили Христа и после его смерти гнали, мучили и казнили его последователей. Казни, как всегда, только усиливали веру последователей.
Упорство и убежденность этих последователей, вероятно, обратили на себя внимание и сильно поразили одного из фарисеев-гонителей, по имени Савла. И Савл этот, получив потом название Павла, человек очень славолюбивый, легкомысленный, горячий и ловкий, вдруг по каким-то внутренним причинам, о которых мы можем только догадываться, вместо прежней своей деятельности, направленной против учеников Христа, решился, воспользовавшись той силой убеждённости, которую он встретил в последователях Христа, сделаться основателем новой религиозной секты, в основы которой он положил те очень неопределённые и неясные понятия, которые он имел об учении Христа, все сросшиеся с ним еврейские фарисейские предания, а главное, свои измышления о действенности веры, которая должна спасать и оправдывать людей.
С этого времени, после смерти Христа, и началась усиленная проповедь этого ложного христианства, – когда же было установлено среди большинства верующих именно это ложное понимание христианства, стали появляться и евангелия, которые были не цельные произведения одного лица, а соединение многих описаний о жизни и учении Христа.
Истинное же учение великого учителя всё более и более прикрывалось толстым слоем суеверий, искажений, лжепониманием, и кончилось тем, что истинное учение Христа стало неизвестно большинству и заменилось вполне тем странным церковным учением с папами, митрополитами, таинствами, иконами, оправданиями верою и тому подобное, которое с истинным христианским учением почти ничего не имеет общего, кроме имени «православная церковь». Я теперь с этим словом не могу уже соединить никакого другого понятия, как несколько нестриженных людей, очень самоуверенных, заблудших и малообразованных, в шелку и бархате, с панагиями бриллиантовыми, называемых архиереями и митрополитами, и тысячи других нестриженных людей, находящихся в самой дикой, рабской покорности у этих десятков, занятых тем, чтобы под видом совершения каких-то таинств обманывать и обирать народ.
Как же я могу верить этой церкви, когда на глубочайшие вопросы о своей душе она отвечает жалкими обманами и нелепостями и еще утверждает, что иначе отвечать на эти вопросы никто не должен сметь, что во всём том, что составляет самое драгоценное в моей жизни, я не должен сметь руководиться ничем иным, как только ее указаниями. Цвет панталон я могу выбрать, жену могу выбрать, дом построить по моему вкусу, но остальное, то самое, в чём я чувствую себя человеком, во всём том я должен спроситься у них – у этих праздных и обманывающих и невежественных людей.
В своей жизни, в святыне своей у меня руководитель – пастырь, мой приходский священник, выпущенный из семинарии, одурённый, полуграмотный мальчик, или пьющий старик, которого одна забота – собрать побольше яиц и копеек. Велят они, чтобы на молитве дьякон половину времени кричал многая лета правоверной, благочестивой блуднице Екатерине Второй или благочестивейшему разбойнику, убийце Петру, который кощунствовал на Евангелии, и я должен молиться об этом. Велят они проклясть, и пережечь, и перевешать моих братьев, и я должен за ними кричать анафема; велят эти люди моих братьев считать проклятыми, и я кричи анафема. Велят мне ходить пить вино из ложечки и клясться, что это не вино, а тело и кровь, и я должен делать.
Но нет, говорю я им, учение о церкви учительской есть учение чисто враждебное христианству, а название православная вера значит не что иное, как вера, соединенная с властью, т.е. государственная вера и потому ложная! Истинная вера не может быть там, где она явно насилующая, – не в государственной вере: здесь церковь есть название обмана, посредством которого одни люди хотят властвовать над другими. И другой нет и не может быть церкви – вера не может себя навязывать и не может быть принимаема ради чего-нибудь: насилия, обмана или выгоды; а потому это не вера, а обман веры!..
Он всё более и более волновался, пока говорил всё это, и голос его в конце концов пресёкся. Как и давеча за столом, он задыхался и руки его дрожали. Софья Андреевна, ругая себя за то, что так не вовремя начала этот разговор, хотела пойти за мокрой повязкой на лоб, которую она всегда клала Толстому, когда был возможен приступ падучей, но Толстой замахал рукой, показывая, что справится.
Отдышавшись, он сидел несколько минут молча и неподвижно; молчала и Софья Андреевна. Было слышно, как в доме часы пробили полночь.
– Подумал бы ты о нас, обо мне – сказала Софья Андреевна горько и безнадёжно. – Я прожила с тобою целую жизнь, я родила тебе тринадцать детей. Когда-то ты любил меня, жить без меня не мог, чуть не покончил с собой…
– Всё это было, Соня, – ответил Толстой отрешённо. – Было и прошло. У каждого из нас своё предназначение в жизни: ты, например, хотела бы родить сто пятьдесят детей и чтобы они навсегда оставались маленькими, а мне суждено писать и тревожить своими мыслями ещё не совсем погибших людей. А если за мои мысли власть захочет посадить меня в тюрьму, я буду только рад этому: в России, в которой мы теперь живём, для меня не было бы ничего лучшего, чем оказаться именно в тюрьме – в вонючей, холодной и голодной тюрьме.
– Боже мой, что ты говоришь, – покачала головой Софья Андреевна. – Что ты говоришь…
– То что думаю, то что думаю, – повторил Толстой.
Софья Андреевна вздохнула, поправила причёску и сказала: – Я пойду, – все уже, наверное, спать разошлись, надо помочь Саше убрать со стола. Ты ещё поработаешь?
– Я ещё поработаю, – кивнул Толстой.
– Что же, спокойной ночи, Лёвушка, – Софья Андреевна хотела поцеловать его в голову, но не решилась.
– И тебе спокойной ночи, Соня, – ответил он и, дождавшись, когда за ней закроется дверь, продолжил писать: «Вчера в 10 часов вечера подъехали к нашему дому несколько человек в мундирах и потребовали к себе помощника в моих занятиях, Николая Николаевича Гусева…»
