ничего больше»…
В конце вечера сосед мой обратился ко мне с такими словами:
- Я знаю, ротмистр, вы обижены на меня. Искренно прошу у вас прощения – у меня проклятая натура и дурной характер. И, если вы не окончательно осерчали, позвольте составить вам компанию на завтрашней охоте…
Он сказал это так уверенно, как будто твёрдо знал, что завтра я тоже поеду на охоту. Что ж, я не стал выдерживать обиду и согласился. Выпить на «ты» я, конечно, ему больше не предлагал.
Утром следующего дня уже он разбудил меня чуть не в пять часов утра. Пока я пил кофе, он нетерпеливо ходил из залы в прихожую и обратно. – Хоть я и старался не торопиться, однако же обжёгся раза два. Попробуйте не торопиться, когда вам только что не заглядывают в чашку!
«Сосед мой – несносный человек!» – думал я про себя, пока мы ехали до опушки горного леса, где предполагали начать охоту. У меня было предчувствие, что на этот раз день будет неудачным. Так и случилось. Напрасно мы несколько часов плутали по извилистым горным тропам, напрасно посылали собак – не было и следа зверя. Даже фазан – глупейшая, как известно, птица! – не пожелал показаться нам.
«Ну нет! – подумал я. – В другой раз постараюсь от него отделаться!»
Соседа моего, по видимости, нисколько не беспокоила неудачливость охоты. Он был весел, иногда даже что-то насвистывал или напевал, рассказал, громко смеясь, два анекдота из жизни охотников, хоть я и просил его говорить в лесу потише, чтобы не спугнуть зверя.
Наконец около полудня, когда я ощутил настоящий голод и собирался было повернуть домой, мы выехали на чудесную поляну, лежавшую у самого края обрыва. Мы спешились.
- Нипочем бы не поверил, что мы забрались на такую высоту, - сказал я, указывая на страшную пропасть, на дне которой игрушечными коробочками виднелись дома селения, давшего нам приют.
- Да, да, - рассеянно отозвался мой спутник. Он глядел вдаль с каким-то странным выражением лица, ноздри его слегка раздувались, руки, сжатые за спиной, беспокойно теребили перчатки. Вдруг он забормотал стихи, и меня поразила страсть, написанная на его лице. Я не знал этих стихов и поэтому запомнил лишь несколько строк:
Сижу за решеткой в темнице сырой,
Вскормлённый в неволе орел молодой…
…………………………
Мы вольные птицы. Пора, брат, пора…
- Вы любите стихи, ротмистр? – неожиданно обратился он ко мне.
- Отчего же? – возразил я, не желая ударить лицом в грязь, и продекламировал:
О память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной…
Дальше я не помнил и оттого прервал чтение вопросом:
- А вот, что вы читали, чьё это сочинение? Очень мило, по-моему…
- Да, да… - он странно посмотрел на меня. – Вы, верно, другие стихи читали. Это Пушкин. Юношеские, ротмистр, грехи…
- Грешил покойник много, - охотно отозвался я, подумав: «Наконец-то разговорились. Он, видно, сам балуется писательством»… Но странный мой сосед в который уж раз выкинул шутку, могущую сойти за оскорбление, если бы не моя сдержанность.
- Ай-яй-яй, ротмистр, - сказал он игривым, лёгким тоном, но с удивительно злобным выражением лица. – Стало быть, государю нашему императору хорош, а вам нет; стало быть, государь наш император простил, а вы осуждаете! Не по чину, ротмистр!
Признаться, я не нашелся, что ответить, а сосед мой между тем прыгнул в седло, хлестнул жеребца и был таков…
Я крепко задумался. Было уже ясно, что нам не ужиться вместе, ну да это дело десятое! В конце концов, я бы не испугался и дуэли. Думы мои были поважнее. Сопоставив различные высказывания моего соседа, я начал лучше представлять черты его натуры. Теперь-то я не сомневался в том, какую окраску имела его история, послужившая причиной для ссылки на Кавказ. Мой долг повелевал мне выяснить, что за характер носит его фронда: одинокая ли это мизантропия или несдержанность вовлечённого в сообщество?
С противной стороны, я ощущал неловкость своего положения по отношению к нему. Мне не составило бы труда выяснить его образ мыслей, ежели бы с самого начала я был поставлен в рамки служебной необходимости. Однако теперь мы уже были соседями, русскими за границей, наконец, сотрапезниками, и целый сонм дурацких, но с младых ногтей привитых предрассудков неприятно тревожил меня. Так ничего и не решив, я вернулся на постоялый двор.
Сосед мой сказался больным и не вышел к обеду. Тем самым он дал мне время как следует поразмыслить и уберёг от разлива желчи; я чувствовал, что теперь каждое его слово будет поднимать во мне неприязнь. Впрочем, размышления ни к чему не привели, а неприязнь моя не уменьшилась из-за его отсутствия; с меня хватало воспоминаний.
Утром я проснулся с тяжёлой головой, попил кофе в одиночестве и вышел на двор. Только успел я прислониться к крыльцу и набить трубку, как в сенях раздался грохот и мимо меня, прижимая руки к физиономии, пронёсся денщик моего соседа.
- Каналья! – услышал я печально знакомый голос. Денщик встал посреди двора, осторожно отнял руки; на щеках его была кровь.
Эта сцена возмутила меня до глубины души. Я сам никогда не бил своих людей, полагая это недостойным дворянина. «Вот они, фрондёры!» – подумал я. Но через несколько минут я стал свидетелем ещё более возмутительной сцены. Сосед мой быстрыми шагами, еле кивнув мне, сошел с крыльца и направился прямо к денщику. Увидев его, малый поспешно закрыл глаза руками и начал, как водится, охать и постанывать. Я не слышал, о чём они говорили, но увидел, как мой сосед положил сначала одну, а потом и другую руку на плечи денщика. Потом он, кажется, дал ему монетку. Я не смог сдержаться.
- Господин поручик! – обратился я к нему, приглашая отойти в сторону. – Простите, что я вмешиваюсь в ваши отношения с вашими людьми, но я не могу не заметить…
- Господин ротмистр! – перебил он меня. – Извольте отдавать себе отчет в том, что вы говорите!
- Господин поручик! Я могу отчитаться перед вами не только на словах!
- К вашим услугам! – воскликнул он и вдруг, совершенно неожиданно для меня, рассмеялся. – Полноте, ротмистр. Прошу прощения и заранее согласен со всем, что вы хотите сказать!.. Не хватало мне ещё и здесь дуэли!.. Впрочем, - добавил он, - ежели вы думаете, что я струсил, сделаем так. На дуэль я не могу пойти из своих соображений, но помериться с вами храбростью согласен. У меня есть пузырёк яда. Пусть наш хозяин нальёт в один стакан чистого вина, а в другой подмешает яд. Мы войдём, и каждый выпьет свой стакан. Идёт?
Пока он говорил, я тоже слегка остыл и вспомнил и о строжайшем запрете поединков, и о бессмысленности глупого риска.
- Вы выставляете это предложение вместе с извинениями или вместо извинений? – спросил я.
- Вместе, вместе, ротмистр! – засмеялся он, и я решил не настаивать, а попытаться ещё раз завоевать его симпатию.
- Давайте тогда решим наши споры в карточном поединке! – предложил я.
- Штосс? – сосед мой сверкнул глазами.
- Нет, нет, не на интерес! В дураки, ежели желаете…
Я обыграл его в дураки бессчётное количество раз, потом обыграл в шашки, потом в поддавки. Наконец он смахнул шашки рукой и сказал:
- Нет, ротмистр, вы гений, а я дураком помру. Прощайте, до завтра, у меня голова болит – нет мочи…
При этом он принуждённо смеялся, но я-то видел, как он уязвлён!.. Вечером, когда мой Алешка стаскивал с меня сапоги, я спросил его, не сдержав любопытства:
- Скажи, братец, а за что это сегодня твоему приятелю перепало?
- Его барин сапогом-с, - ответствовал мой денщик. – Он, говорит, платком носовым, вышитым, который барину-то одна барышня ещё в Петербурге подарила, пыль с сундучка стирал-с, а барин увидел – и сапогом-с…
- Однако они быстро помирились, - сказал я, хотя, верно, и не следовало бы этого говорить при нижнем чине.
- А он мне говорит, у них завсегда так: сначала прибьёт, потом, говорит, приходит, прости, говорит, Семён, я сгоряча. Вот те крест, говорит, прощенья просит! Ну, однако, Семён-то у него давно, мать-то Семёна бариновой кормилицей была, молочные братья, значит… Барин Семёна с собой и на службу взял…
- Ну смотри, - прервал я разболтавшегося Алешку. – Мы с тобой никакие братья не молочные, так что – будешь баловать, отделаю тебя еще почище и прощения просить не приду. Ступай, пока цел…
Алешка хихикнул и выскочил за дверь. Он действительно начал разбалтываться, и пора было менять его. Я менял денщиков каждые два года, чтобы особо не привыкали, а старых отсылал в строй. Мне передавали, правда, что в строю мои бывшие денщики служат плохо, некоторые даже бегают, ну да уж это не моя забота…
Настроение у меня было, по случаю выигрыша, благодушное, и я почти решил не обращать более внимания на моего соседа, но снова вспомнилось мне его братание с денщиком, и в одно мгновение дело предстало так, что я удивился, как мог
раньше сомневаться в исполнении долга. Есть радостный для каждого благородного
человека долг – рисковать жизнью за Государя и Отечество и погибнуть за них, если случится. Но есть гораздо более тяжкий долг – жить за Государя и Отечество так, чтобы приносить наибольшую пользу, жить, каждое мгновение ожидая попрёков в корысти и низком шпионстве. Впрочем, попрёки эти – достояние горделивых глупцов, и я учусь презирать их, памятуя о высших целях моего служения*…
На следующий день я встал поздно; сосед мой уехал в горы вместе с денщиком. Более благоприятные обстоятельства трудно было вообразить.
Я вошёл в комнату и аккуратно просмотрел все бумаги. Гора спала с плеч! По всему было видно, что сосед мой – не заговорщик, а лишь обычный подражатель байроническому герою. Нашёл я дневник, недавно начатый. В нём, правда, говорилось и о старой тетради, но вряд ли в старой тетради могло быть что-нибудь помимо того вздора, который обнаружил я в новой: рассуждения о роке, воспоминания о какой-то неудачной любви, намёки на происшедшую дуэль, непременное желание смерти, и злословие, злословие… Был там выведен и я, но, Боже мой, в каком карикатурном виде!..
«Господь ему судья», - подумал я и взялся за тетрадь с переписанными стихами. Здесь тоже был вполне обычный набор непристойностей, запрещённых сочинений некоторых сочинителей, какие-то переводы… В общем, всё было вполне обыкновенно для молодого человека, уязвлённого модной хандрой. Письма были только от женщин; адреса я на всякий случай переписал. Вернувшись к себе, я возблагодарил судьбу за то, что мне не пришлось подводитьь под монастырь хоть и несносного, но всё-таки соседа.
Однако чуть позже мысли мои приняли новое направление.
«Хорошо, - думал я, - человек этот – не заговорщик и скорой угрозы
