Отечеству не представляет. Но кто поручится, что при его образе мыслей он, в недалёком будущем, не ступит на путь заговора? Если бы его байроническая поза была разбавлена трусостью – тогда не об чем было бы беспокоиться. Но он храбр, в этом нет сомнения. Стало быть, не сегодня-завтра он может стать настоящим врагом Престола и Государства. Как спасти, как уберечь его от неминуемой гибели?!»
Даже в эти минуты, после всех оскорблений, я чувствовал невольную симпатию к моему несносному соседу. Мне хотелось помочь ему, и наконец я нашёл выход. Из его бумаг я узнал, что ему предписана служба при дипломатической миссии в Тегеране. Там же, при миссии, находился глубоко уважаемый мной полковник Чердынцев – можно сказать, мой крёстный отец по службе.
«В Тегеране, - решил я, - я передам полковнику подробное изложение своих наблюдений и попрошу его принять участие в судьбе моего соседа. Можно и должно остановить дворянина на пути к бесчестью!»
Не откладывая дела в долгий ящик, я немедленно занялся составлением донесения.
*Далее идёт длинное рассуждение, посвящённое данному предмету. Судя по длине, выспренности и обилию оправдательных доказательств, вопрос этот всё-таки не был решен автором окончательно. (Напомню, что он принадлежал к очень древнему и славному дворянскому роду). Рассуждение страдает многочисленными повторами; здесь автору явно изменяют его бесспорные литературные способности, поэтому я счёл возможным его выкинуть. Добавлю, впрочем, что отрывок свидетельствует о значительной эрудиции автора: мелькают имена Одиссея, Дефо, Бомарше, неоднократно цитируются Монтень и Макиавелли. – А.В.
Прошёл день, другой. Мы почти не встречались с моим соседом, а встретясь, обходились сухими поклонами. Он каждое утро уезжал верхом, а я был занят донесением да изредка охотился. Я взвешивал каждое слово, доказывая, что наблюдение за такими людьми, как мой сосед, и воспитание их в духе истинного служения Отечеству, совершенно необходимы. Я писал о том, что для искоренения преступлений недостаточно за них наказывать, их надо учиться предупреждать. Простое донесение выливалось в обстоятельную докладную записку с изложением целой системы необходимых мер. Постепенно в моих писаниях начали проступать её черты. Я вёл речь об охране Государства, общества и отдельных его членов от неблаговидного развития мыслей, о создании Системы Упреждения не в узком, полицейском смысле слов, но обнимающей все органы, все члены обшественной жизни, доходящей до каждого подданного Империи.
Дух захватывал от того, каким преобразованиям должны были подвергнуться и печать, и учебные заведения, и даже – страшно сказать! – церковь, какие силы и средства потребны для этого!..
Создавая свой проект, я трезво понимал, что для осуществления моих идей не хватит ни моей жизни, ни, как это ни печально, современных возможностей России. Неумный консерватизм, приверженность старым формам также неизбежно затруднят построение величественного здания, черты которого я, грешный, угадывал через толщу лет, но которого первые камни уже заложил, бесспорно, наш поистине Великий Государь.
Пройдёт, может быть, сотня лет, думал я, свершатся великие потрясения, но явится эпоха всеобщего благомыслия, когда Монарх сможет сказать каждому своему подданному то, что сейчас Государь говорит – по справедливости – лишь немногим избранным: «Пусть вы будете я»!..
Признаться, я был рад, что эти мысли пришли ко мне здесь, где над головой нет ни одного немца. В Петербурге я бы не мог рассчитывать на достойную оценку моего труда – там, в последнее время, слишком затирали русских, и только вмешательство Государя спасало многих, небесталанных, но горячих, от служебных шишек. Впрочем, заканчивая мой труд, я уже лелеял надежду, что он дойдет и до Петербурга.
Между тем на селение опустились вязкие серые туманы, карантин продолжался, и конца ему не было видно. Однажды за обедом я спохватился, что уже несколько дней не видел моего соседа.
- Болит, сильно болит, - ответил армянин на мои расспросы, и я решился нанести визит.
Дверь в комнату мне открыл денщик.
- Спит барин, - испуганно прошептал он. Я подошел к кровати. Боже мой! Как сильно изменила болезнь цветущую внешность моего соседа! Он стал худ, жёлт лицом, вокруг шеи был обмотан бинт, а от постели шёл запах каких-то лекарственных мазей.
- Что с ним? – спросил я шёпотом.
- Давеча они ногти чистили и порезали палец, да не залечили ничем, потом чиряк вскочил, а уж два дня по всему телу чирьи идут!..
- Что ж ты, негодяй, довёл барина?! Какой дрянью ты его мажешь?
- Виноват, ваше высокоблагородие, это не дрянь, это мазь такая: от ушибов, порезов, чиряков. Нам её из деревни присылают…
Видно, мы заговорили чуть громче; больной открыл глаза.
- А, это вы… - произнёс он слабым голосом.
- Я съезжу поищу лекаря, - предложил я.
- Какой здесь лекарь… Да и что лекарь… Впрочем, сделайте одолжение…
В горах стоял григорианский монастырь. Я поехал туда и действительно нашёл лекаря, и даже такого, который понимал по-русски. Он осмотрел больного, вскрыл на ноге два самых больших нарыва, начал давить гной, но сосед мой потерял сознание. Лекарь понюхал деревенскую мазь, одобрил её и остался до утра. Ночью у больного поднялся жар и вышли новые нарывы. К утру он всё чаще начинал бредить.
- Слушай, ты! – встряхнул я за шиворот лекаря, когда он сидел в унылой позе на кухне постоялого двора и пил чай. – Я ведь не посмотрю, что ты монашеского звания, душу выну – ни один игумен обратно не вставит… Почему не лечишь?
- Что лечить, господин, что лечить? – забормотал он. – Видишь сам – на всём теле чирьи. Плохой болезнь, очень плохой… Друг твой, да?
- Да, друг, - ответил я, чтоб ему было понятней.
- Зови священника другу, письмо пиши матери, жена есть – жене пиши… Умрёт твой друг, сегодня, может, завтра умрёт…
Ошеломлённый, я вошел в комнату больного. Он был в сознании.
- Ну вот, ротмистр, - сказал он. – Считайте, что дуэль была… Вы победили.
- Не порите ерунды, поручик, - нарочито строго сказал я.
- Какая ерунда? Это ведь чувствуешь… Со смертью встречался, но – ничего не чувствовал, вот и не умирал… А теперь чувствую…
- Я привезу священника, - сказал я. – Может, вам легче станет.
- Да если легче, зачем священника-то? Ну давайте вашего священника! Вам же доброе дело хочется сделать!.. – он сверкнул глазами, как здоровый.
Я молча вышел и поскакал в монастырь. Там, щедро заплатив, я уговорил пожаловать самого настоятеля.
Мы вместе вошли в комнату.
- Вы узнаёте меня? – спросил я своего соседа.
- От царапины!.. Вот глупость – от царапины!.. – пробормотал он, не обращая на нас внимания. – Никто, никто… А тут – от царапины!.. Боже мой, глупо, как глупо!.. Зачем всё?..
Начался бред, несвязный и отрывочный. Настоятель исполнил обряд глухой исповеди. Через два часа случайный сосед мой скончался. Тело, изуродованное нарывами, начало быстро разлагаться, и было решено похоронить его немедленно.
Я исполнил свой долг до конца: заплатил за отпевание, заказал панихиды, отправил печальные извещения по ведомым мне адресам.
Назавтра сняли карантин, и я немедля принялся собираться в дорогу. Последней моей обязанностью было проследить, чтобы над могилой под крестом приладили доску, которую в спешке не установили в день похорон. На доске, под датами жизни и смерти, армянин под мою диктовку написал: «Григорий Александрович Печорин, русский офицер на Кавказе».
Это было лучшее, что я мог сказать о моём соседе, ну да Бог с ним…
В скором времени я добрался до Тегерана, где мой труд получил горячее одобрение со стороны полковника Чердынцева, переславшего его в Петербург с лестными для меня замечаниями. Через полгода в Петербурге, с большим повышением, оказался и я, и принят был самим Государем.
Комментарий
Представленный отрывок имеет, по нашему мнению, бесспорное историко-литературное значение. Он непреложно свидетельствует, в частности, о фактографической основе известного романа М.Ю.Лермонтова. Некоторые неточности писателя (скажем, Печорин в конце событий представлен у него вышедшим из армии, умирает он, по Лермонтову, не по дороге в Персию, а на обратном пути) вполне объяснимы художественными задачами, а может быть, и несовершенством человеческой памяти.
Отрывок представляет интерес и в сугубо концептуальном аспекте. Цепочка случайностей, связанная трагической предопределённостью, которая так мастерски изображена в романе «Герой нашего времени», находит своё подтверждение и завершение в последней схватке Печорина с действительностью. Смерть реального Печорина оказывается, что бывает нечасто, не менее идеологически насыщенной, не менее содержательной, чем попытки гибели, совершаемые его литературным alter ego.
Приведённые воспоминания значительно расширяют наши представления и о реальном контексте событий романа. Его концентрическое построение, являясь, с одной стороны, удачным художественным приёмом, позволившим М.Ю.Лермонтову вскрыть отъединенность Печорина от окружающих, с другой стороны, не дало возможности писателю представить его действительных и достойных противников. Впрочем, такая односторонность и объясняется и оправдывается романтическим миросозерцанием великого русского писателя.
Последнее замечание. Нельзя не отметить хорошую стилистическую культуру автора воспоминаний, свидетельствующую, в частности, об общем уровне культуры в обществе. На этом фоне становятся виднее некоторые стилевые излишества романа М.Ю.Лермонтова, также, впрочем, объясняемые его имманентным романтизмом.
А.В.
