ПЛЕМЯ ЛЮДЕЙ

П Л Е М Я   Л Ю Д Е Й
 
В капле росы отражается мир.
 
0.
 
            …И был свет. И был мир, видимый и невидимый. И уже был Серёжа. И мир ждал его первого крика.
 
 
5.
 
            …Крышка люка ржаво скрипнула над ним, и  железные внутренности бывшей чудо-машины, лишённые привычной игры света и тени, растворились сами в себе. Снаружи раздался смех, потом звуки отдалились, какое-то время наполняли пространство то справа, то слева от него, потом умчались вперёд и затихли. Серёжа ждал.  Вот сейчас злая шутка закончится, люк снова скрипнет, и он выберется наружу, в другой – привычный - мир. Но – нет: секунды падали вместе с капельками дождевой водички, просачивающейся сквозь незримые поры металла, и это были единственные оставшиеся звуки во всём мире. И пришёл страх – из темноты, из этих звуков, из ниоткуда. Про него забыли? Или нарочно оставили здесь, на свалке военной техники (он был сыном одного из приложивших руки к этой свалке человека, и слова «военная техника» имели для  пятилетнего Серёжи вполне конкретное значение: иногда оно было связано с огнём и грохотом, а иногда просто с грудой металлолома, пригодной для игр – вот как сейчас). Однако, какая же это теперь игра? А может – это проверка со стороны его старших друзей? Тогда надо просто ещё немного подождать. И не трусить, ни в коем случае не трусить… Серёжа всхлипнул. Да-а, легко сказать! А вы вот попробуйте-ка не струсить, когда вас проглотило чудовище и не хочет выпускать. А  хотя – почему не хочет-то? Может, как раз и хочет? Он потянулся руками к люку, из-под которого не пробивался ни один лучик света, к этому уже ощущаемому им провалу в темноте, больно ткнулся локтем об услужливо подставленную темнотой железяку и упёрся ладонями в крышку. Она не поддалась. Тогда он напряг всё своё тельце, но крышка всё равно не поддалась. Ни на чуть-чуть. Серёжа тихонько завыл, зашмыгал носом, заработал кулачками, преграждая путь слезам, а они  всё лились и лились…  А потом он отчаянно захотел в туалет – по-большому, забился куда-то в угол, снял штанишки и, ни о чём не думая, облегчился. И – действительно: стало легче. А потом очень сильно запахло. Невыносимо сильно. Тогда он зарыдал в голос и стал бить нежными ладошками в эту преграду между ним и другим – привычным – миром, который никогда так не пах. Когда ладошки засаднили и удары стали отдаваться уже в голове, над ним вдруг явственно скрипнуло и на глаза легла полоска света. Он, ощущая в себе лишь гул и пустоту, упёрся головой в крышку и весь потянулся вверх… И люк пошёл – ровно настолько, чтобы он мог протиснуться наружу, обдирая живот, локти и коленки. Выбравшись, он побежал домой, пытаясь обогнать надвигающиеся сумерки, ловко и не очень лавируя в нагромождениях того, чужого мира, внутри которого он только что был.
            Потом выяснилось, что про него просто забыли. Так Серёже в первый раз в жизни пришлось выбираться из дерьма.
 
            …В садике он подружился с девочкой, которую звали… Нет, пусть она будет просто девочкой. Они вместе играли, кушали и на тихом часе спали на соседних кроватях. Мальчишеский гонор, подстёгиваемый насмешками, ещё не проснулся в Серёже, и до поры до времени ему нравилась эта дружба. Но вот однажды, вместо того, чтобы быстро заснуть, девочка предложила ему показать писю, взамен на аналогичный показ с её стороны. Это потом уже Серёжа узнал, что девочки взрослеют быстрее мальчиков, а тогда он был не в курсе и согласился поиграть. Когда их застукала нянечка, видимо, к тому времени уже закончившая взрослеть и начавшая обратное движение, она, мало того, что сама долго прилюдно орала на них, так ещё и в подробностях пересказала затем увиденное и их родителям. Соответственно, ора стало ещё больше – о проблемах полового воспитания в том мире, где они жили, ходили лишь скабрезные слухи.  Серёга нередко в ходе своей жизни вспоминал  потом об этом непростом для него эпизоде, и ход его мыслей каждый раз был примерно одинаковым: «Ну как, как можно было забыть, что они всего на всего дети – любопытные и беспечные дети? Разве нельзя было спокойно им объяснить, что… ну, к примеру, что мальчики и девочки разные, и это хорошо, но тут кроется тайна, которую они разгадают, когда вырастут». И, уже выросший Серёга, глядя вокруг себя, думал дальше: «А то мальчик у мальчика может видеть – пусть сравнивают, это нормально, а если вот наоборот … Тогда сразу – языком по нервам, ремнём по попе. А теперь ходят вон косяками ладные да пригожие, и только членами друг у дружки и интересуются».  Нет, он не стал гомосексуалистом. Но после той стремительно прекратившейся (после такой-то подставы) дружбы отношения с противоположным полом у Серёги стали складываться нервно, да и девственности он лишился поздновато.
            Вот, собственно, и всё, что касается вопроса о сексуальном воспитании детей.
            М-да.
 
10.
 
            Школа в военном городке была ещё новая, кирпичная, трёхэтажная, добротная, сворачивающаяся в букву «П» и выворачивающаяся из неё далее подсобными помещениями. Главный вход венчала массивная двухстворчатая дверь, которую представители младших классов открывали не без хлопот. Выходила дверь, естественно, на парадную лестницу, которую каждое лето лениво штукатурили, а она также лениво, не теряя достоинства, осыпалась затем в период обильных дождей и снегопадов.
            Серёжа начал ходить в эту школу регулярно – шесть раз в неделю – после очередного переезда семьи на новое место службы отца. Парты в классах были ещё единой конструкции, громоздкие, с неудобными скамьями и наклонными столами с отверстиями под чернильницы. Массовая замена мебели началась года через три, а пока… Пока и так было очень даже ничего.
            Учился он хорошо – желание подкреплялось цепкой памятью. Родители в школе появлялись лишь планово, выслушивали, какой он молодец и спокойно продолжали заниматься своими делами, всё меньше интересуясь его. До поры до времени это себя вполне оправдывало.
            В пятом классе Серёжа влюбился (а что? слово как слово) в отличницу Свету – начал  лихорадочно вертеть головой на уроках, чтобы через парту, у окна, увидеть в зыбком свете февраля её всегда сосредоточенное личико, нередко с закушенной губкой,  разглядеть и пресловутый непокорный локон, и испачканные пастой пальчики – как это всё было восхитительно, тревожно и нелепо! Наконец, томясь в вареве фантазий, вечно парализованный  столкновениями с чужими глазами, он решил действовать. Дружок, Макс, был допущен к тайне, после чего, непонятно каким завихрениям подчиняясь, заявил, что тоже влюблён в Светку (интересно, что Серёжа ощутил при этом лишь чувство гордости за свою избранницу). События начали развиваться стремительно, и к делу была привлечена их соседка по подъезду Танька, которая и взяла инициативу в свои руки, обещав завтра же узнать у Светки, кого та, в свою очередь, любит (ни больше, ни меньше). Так Серёжа дожил до первой своей бессонной полуночи. Конечно же, он был романтиком. Это отнюдь не говорило о том, что в десять лет все из нас романтики – о, нет! Но он, вкупе с горячностью, желанием поскорее всё завершить (несмотря ни на что), и вообще, с непрактичным складом своей души, безусловно, им был. Ну да ладно.
            В школу он пришёл невыспавшимся, и с некоторым даже равнодушием взирал на то, как в большую перемену Танька подбежала к Светке и куда-то её увела. Серёжа уже чувствовал, что всё происходит неправильно, что слишком много людей участвуют в событии, что… Прибежала Танька, довольная сопричастностью к любовному треугольнику, хотя и не она была его главной героиней, и сообщила, что Светка любит маму и папу, а остальных, стало быть, не любит. Серёже было всё равно. Когда на уроке он неосознанно наткнулся на Светкин взгляд, то мучительно покраснел, до выступившей на лице испарине, от внезапного стыда, хотя она и смотрела на него с улыбкой (в каждой маленькой девочке уже живёт женщина). Это был конец – после этого он до дрожи боялся даже взглянуть в её сторону. А через пару месяцев она уехала – военный городок, знаете ли.
            Однако верный способ пощекотать себе нервы Серёжа уже нашёл, и, когда вскоре класс пополнился Надей, он немедленно влюбился в её золотые (или рыжие – как кому больше нравится) локоны, не разглядев даже толком лица. Но тут всё разом пошло наперекосяк. Классный хулиган, не раз досаждавший ему списыванием, решил сам взять новенькую под свою опеку и, быстренько вычислив томные поползновения Серёжи, принял меры. Сам хулиган, памятуя о грядущих контрольных, вроде бы как остался в стороне, но вот два его дружка из параллели (тот класс вообще считался неблагополучным по поголовью отщепенцев, приходящихся на душу среднестатитического ученика) решительно вышли на первый план, и Серёжа  был отловлен в раздевалке, получил под дых – сильно, а потом и прямой в челюсть – не сильно, но очень обидно. В добавок ему было велено прекратить все шуры-муры с новенькой. Ох, как же ему было плохо после этой экзекуции! Как будто он снова оказался в том ржавом танке, снова в дерьме… Здравствуй, ещё одна бессонная полночь! И уже не хочется, чтобы утро поскорее наступало. Что же ему делать-то, а? Продолжать ухаживать за новенькой? Так ведь опять побьют. Какая уж тут любовь – страх один, а не любовь… Но ведь иначе выйдет, что он просто струсил – это он то, запоем глотавший Дюма и Джека Лондона! Нет, он кто угодно, но только не трус. Просто эта новенькая ему совсем не нравится – вот что. Лицо у неё какое-то… обычное слишком, что ли.
            Мы рано начинаем обманывать себя, и быстро достигаем на этом поприще успеха. В первую очередь здесь отрабатывается умение находить изъяны в других, заостряя при этом как можно больше своё внимание на внешнем кипучем мире, дабы отвлечься от вредной привычки погружаться внутрь себя (психологи, кстати, очень это рекомендуют).
            Серёжа записался в две секции разом – бокс и дзюдо, что было довольно глупо: нагрузки были приличные и там и там, он начал сильно уставать и иногда тревожно билось сердечко. Детворы было много, тренера частенько отсутствовали в то ли силу служебной необходимости, то ли энтузиазм в них начинал угасать, и тогда занятия сводились к беспорядочным свалкам и потасовкам. В них Серёжа окончательно  уяснил для себя, что ни драться, ни бороться ему не интересно: в случае победы ему становилось жалко соперника, а в случае поражения – себя. Золотой серединой поэтому в поединках для него была ничья, и Серёжа подсознательно к ней и стремился. Естественно, что тренера, которых всё же охватывал иногда спортивный зуд, особо его не замечали, а полученных всё же сумбурных навыков ему ну никак не хватало, чтобы отражать дерзкие наскоки плохих ребят, периодически раздававшие ему зуботычины для  порядка – гнев и праведная злоба наступали, когда экзекуция уже была проведена и он оставался один. Дошло до того, что ему велели стучать на других, по самым разным поводам. Конечно, он тут же мужественно решил, что доносить ни на кого не будет, и действительно, большей частью так оно и было, но иногда промолчать не