В шестьдесят первом году брат, уже работающий в Брянске телеоператором в Комитете, на время моей практики в Областной библиотеке устроил меня помощником режиссера. Главному режиссеру, Михаилу Самсоновичу Дозорину, я понравилась, и он предложил остаться. Комитет был на набережной Десны, притиснутый к высокому холму, на котором стояла колокольня полуразрушенного монастыря семнадцатого века и каждый день автобус отвозил нас на окраину города, на телецентр, выдавать в эфир новости.
Работа у меня интересная, но иногда часами нечего делать, и я хожу за главным режиссером с просьбой дать хоть какое-либо занятие, а он обычно смотрит на меня, улыбаясь, и пожимает плечами.
Каждый день после работы езжу домой, в Карачев (за 40 км.), и когда автобус подъезжает к Брянску и, переехав Черный мост сворачивает направо, то почему-то всегда мелькает: «Вот всё и кончилось.». И «всё» это - солнце, ароматы земли, травы, деревьев, ветра, а прямо сейчас въеду в застойный запах машин, кирпичей, шум города, мелькание озабоченных лиц, и от этого словно сжимаюсь, как перед прыжком в холодную воду.
Иногда ездим с братом в Карачев и на мотороллере, а вчера, после жаркого дня, мчаться навстречу пахучему лесному ветерку было особенно восторженно!
До самого закрытия библиотеки читала «Новый мир», а потом «Иностранную литературу». Сколько ж интересного открывают мне эти журналы! Читальный зал – мое спасение и от одиночества, и от шума улиц, и от неуюта чужой комнаты. Да нет, мои хозяева люди хорошие, и сын их – тоже, но он так громко храпит за перегородкой, что не могу уснуть на своей раскладушке.
И до сих пор, проезжая троллейбусом через дамбу, частенько отыскиваю глазами тот, прилепившейся на краю Верхнего Судка домик с косо спускающимся в овраг огородом, в котором я сняла маленькую комнату с раскладушкой и столиком. Хозяева относились ко мне приветливо, но именно это и тяготило меня, - может, потому, что чувствовала: прочили за своего робкого сына увальня. Да и в других комнатках, которые потом снимала, было настолько неуютно и тоскливо, что почти не ночевала в них, мотаясь меж Карачевом и Брянском в набитых автобусах, которые зимой изрядно промерзали.
Прислали к нам на радио журналистку, зовут Раисой. Сегодня показывала ей город, потом сидели в кафе. Конечно, она образованней меня, разговаривать с ней интересно, но станем ли подругами? Ведь она слишком уверена во всём, что говорит и поэтому неизбежны споры. Смеётся громко, раскатисто, слегка запрокидывая голову с копной темных завитых волос, которые кажутся ещё темнее из-за бледноватого лица. Высока Раиса, статна и даже сухопара, - ей бы моделью быть! - но не следит за собой, неопрятна, до самых жарких дней ходит в какой-то зеленой кофте и, похоже, не собирается её снимать. А еще любит по утрам есть лук, отчего запах в нашей комнате!.. Я отношусь к этому её пристрастию терпеливо, но каково коллегам по работе? Уже два раза в неделю ходит в школу преподавать французский язык, и делает это для того, чтобы потом, когда здесь отработает положенные два года, уехать в Москву, прописаться там, устроиться на работу и постараться выслужиться перед определенными «органами», чтобы те разрешили ездить в другие страны и преподавать в них русский.
Недавно сняли с Раисой комнату на шумной улице в деревянном домике у старых, тихих и добрых евреев. Единственное наше оконце смотрит в сад, яблони которого никогда не пропускают солнца. В Карачев теперь езжу реже, - с Раисой ходим в кино или просто по городу. Пока мне с ней интересно.
Сегодня приходил к нам Лёва Федоров, Он - лучший журналист на радио, хотя ему часто достается от начальства на летучках, - темы, мол, берёт не те, да и слишком их заостряет. Внешне он – вполне ничего: высокий, блондинистый, с быстрым и неожиданным взглядом… который часто бросает на Раису, но она не отвечает ему, хотя, - знаю! – он тоже ей нравится.
Едва ли у них что-то получится, ведь Лёвка – обаятельный шалопай, еще не совсем закрепощенный идеологией, так что...
Ездили с Раисой в Аниково, молодежный дом отдыха под Москвой, - это она от Обкома комсомола достала две путевки, - правда, на другой же день сама укатила в Москву, а я подолгу бродила в роще, сидела на берегу речушки и смотрела на тихую воду. А потом познакомилась с негром. Вечерами в холле гремела дискотека, а он, - симпатичный, белозубый, с чуть приплюснутым носом и почти чёрными глазами, - сидел в сторонке с загипсованной ногой и грустно смотрел, как мы танцуем. Стало жалко его. Подсела, улыбнулась, попыталась заговорить, и мы как-то поняли друг друга. А когда вскоре гипс сняли, то жалость моя к Комбо растворилась, но острее вспыхнуло любопытство: а как живут негры в Кении? И он рассказывал, - больше жестами, мимикой, - но понимала и учила его русскому:
- Комбо, вот это – ля-гуш-ка, - показывала ему наше земноводное животное, когда стояли на берегу речушки.
И он смешно повторял:
- Лья гушь-кья.
Добрый, ласковый и веселый был Комбо... Рассказывал, что у него есть брат-фермер, и что на его кукурузные поля часто нападают обезьяны, которых приходится отлавливать, набрасывая сети. Ну, я и сказала… опять же больше мимикой, интонацией: жалко, мол, бедных обезьянок, они же есть хотят, на что он замахал руками: их же, мол, очень, очень много!
По приезду из Аникова, в первый же день, приходил Лёвка. Оказывается, он стал выпивать. То-то жаловался мне как-то: «Понимаешь, у меня душа распадается. Надоело врать! А выпьешь, вроде бы сразу и свободным станешь». Что я могла ему ответить? Ты, мол, не один такой?
Ездили с Раисой в Карачев и как раз мороз был!.. А у меня теплой обуви нет, только туфельки, так что сидела потом у нашей железной печки, отогревала замерзшие ноги и ревела от боли, но когда распили с Раей и Виктором бутылку вина, так-то хорошо стало!
На другой день, когда Раиса уехала, спросила маму:
- Ну, как тебе моя подруга?
На что она ответила:
- Да какая-то она двурушная… всеодно, как бутылка из зелёного стекла. Никак не рассмотришь: и что в неё налили?
И мама права. Живу с ней почти год, а понять не могу.
Получила письмо от Комбо:
«Моя душа Галичика! Я не думал, что молчание будет и если ты будешь забывать меня так быстро… Я не знаю, что могу делать, потому что не могу забыть тебя. Сейчас будет месяца когда я послал письмо, но ты не хочешь ответить. Пачиму?»
Дала прочитать Раисе, а она расхохоталась:
- Ну, и что ты ответишь этому «пачиму»?
- Ну, что-нибудь отвечу…
Странная, конечно, Раиса. Похоже, глядит на всё со своей надуманной высоты, и никто ей не нужен.
Снимали с ней сюжет для «Новостей» в Обкоме комсомола, и потом она пошутила:
- Влюби-ка в себя Хрыськова! – И как всегда громко рассмеялась: - Он же и теперь тает от тебя, но ты еще попробуй.
А Хрыськов - второй секретарь Обкома, «растущий товарищ», о котором говорят, что возьмут в Москву.
- Так он же карьерист! – чуть не вскрикнула я, но, заметив её удивленный взгляд, смягчила своё отторжение: - Да и некрасивый. Толстенький, рыжеватый, с маленькими глазками… Кстати, ему очень подходит фамилия Хрыськов.
- А что тебе от его глазок, - хихикнула, - зато в Москве будешь жить и всеми благами пользоваться.
Нет, не сошлись мы с ней во взглядах ни на Хрыськова, ни на «блага». И, думаю, не сойдемся.
И всё же пользуюсь «благами», - Раисе дали комнату, и она взяла меня к себе. Правда, комната эта с общей кухней, на которой хлопочут еще две хозяйки, но мы обеды не готовим и поэтому соседки нам почти не мешают. А если б ещё каждый день с шести утра какой-то мужик не гремел над нами сапогами, собираясь на работу, то было бы вообще здорово.
Ездили с Раисой на две недели в Сочи. Валялись на пляже, купались, бродили по городу с Сашкой, Володей и Николя, - познакомились с ними в первый же день. Из всех троих Николя, конечно, лучший, - блондин с голубыми глазами, с правильными чертами лица, - но вот ростом не вышел. А мне нравятся высокие, а мне нравятся стройные! Но всё ж подолгу бродила с ним по набережной. И пахло виноградом, персиками, и шуршало галькой море, которое было в двух шагах… Но самой удивительной была поездка на озеро Рица. Да нет, озеро оказалось, как и озеро, а вот дорога туда!.. Скалы нависали над автобусом, а под нами то слева, то справа вдруг открывались ущелья, затянутые голубоватой дымкой! И захватывало дух. И кружилась голова.
Раису приняли в Партию. А ведь как-то рассказала анекдот, как приходит мужик домой и жалуется жене: «Не везёт мне два дня подряд! Вчера в коровью лепешку вступил, а сегодня – в Партию». И вот теперь - сама…
- И зачем тебе это? - спросила.
- А для того, чтобы пускали за границу, - и как всегда, громко рассмеялась.
- Смотри, Раиса, а то станешь «верным ленинцем».
- Да нет, - ответила уже без смеха. - Такого со мной не случится.
Посмотрим.
И всё же Лёвка предложил Раисе руку и сердце! Просила совета, что, мол, делать? А я сказала:
- Конечно, Лёвка умный, обаятельный парень, но такие, как он, больше ищут поддержки в любимых, чем сами… Поэтому решай, если хочешь быть опорой ему, то…
Нет, она сама ищет опору, ведь впереди у неё – Москва, а столица требует «крепких рук и надежных сердец», как сказал какой-то из её любимых журналистов, так что сбудутся, наверное, мои предположения: ничего у них не получится.
Она пришла, присела на свою кровать:
- Обсуждали сегодня Лёвку на Комитете.
- За что? – встрепенулась.
- А-а, - махнула рукой – зачем-то в своём репортаже сказал, что не дают квартир молодым архитекторам, которые приехали к нам работать.
- Но ведь так и есть, – предположила я.
- Ну да, так и есть… - хохотнула. – Но зачем об этом объявлять на всю область?
Я только руками развела, а потом спросила:
- И ты об этом сказала на Комитете?
Нет, на Комитете она не сказала, а вот Лёвке - да.
- И что ж он?
- А, ничего, - махнула рукой. - Только взглянул на меня и ухмыльнулся.
Вот и думаю: ну, разве смогут эти, такие разные «миры», стать одним?
Лёвка попал в психлечебницу, - «белая горячка». Когда за ним приехала «скорая», то всё кричал, чтобы отогнали меня. Почему меня, а не Раису?
Вскоре она уехала в Москву, и увиделись мы с ней только через пять лет. К тому времени она успела поработать в Мали, в Бельгии и за деньги, что там заработала, купила квартиру, в которой и жила с матерь. Помню, спросила её:
- А твоя тётя где? Ну та, о которой ты говорила, что растила тебя?
На что она ответила:
- Да мы её оставили там, в поселке, - и взглянула непонятно: - Когда она узнала, что мы уезжаем с мамой в Москву, даже отравиться уксусом хотела, но её спасли.
- И как же она теперь там одна… без помощи?
[i]- Да ничего, - и опять взгляд с холодной искринкой, - ей там соседи помогают. – Я молча глядела на неё, а она, словно оправдываясь, добавила: - Ну,
|
