возбужденной, глаза с поволокой горят, - ей захотелось у меня на ночь остаться. А нельзя – только до одиннадцати. И студенческий у нее внизу, у вахтера.
Не прочь, конечно, и я был, чтоб она заночевала. О, то чудесная могла бы быть ночь, - такие и во сне не снятся!
С вахтершей, - а баба в тот вечер дежурила поганая, - сладить не удалось, я забрал ее студенческий, и мы вышли на крыльцо.
Я не мог смотреть ей в глаза: она растерянно мигала, понурив голову, чуть не плача.
«Ладно, - сказал я, - есть идея». Короче говоря, я попытался, как это привычно делали наши иностранцы, подсадить ее через открытую оконную раму в любую из комнат первого этажа, снаружи, - там было не высоко.
Бедному жениться – и день короткий, не повезло. Как на беду, на месте оказывались только иностранцы, публика вредная и завистливая, - и ни в одной из комнат, даже напоказ – нашего русского Вани, тот бы не преминул удружить. Ну, в общем, комнат уже пять обойдя, прося и унижаясь, я не вытерпел наконец, сорвался, зло меня тут взяло, ну, и врезал одному черножопому в «бубен», - хоть драться вообще я не люблю и не умею.
Ну, и стало быть, комсомольское собрание, вопрос стоит круто, – об исключении (они бы и исключили, но денег бюджетных наверху-то жалко, как никак за шесть лет поиздержались, это ж не один семестр!)
Спрашивают, доложьте нам, что там было и как.
Говорю, это невеста моя была, вот дипломируюсь через месяц, уеду домой и сразу женюсь.
«А за что же вы нашего иностранного студента избили?»
«Да я вообще его не трогал. Попросил только, чтоб окно открыл».
«А он?».
«А он ни в какую».
«Ну, и вы тогда…».
«Да не трогал я его и пальцем!».
«Хорошо, - говорит из парткома один, - вы его после этой драки видели?».
«Нет. Не видел», - простодушно признался я.
«А вы сходите к нему, посмотрите. У него же такой «фонарь» под глазом, что в лесопарке нашем смело и ночью не заблудишься».
А надо сказать, что мордобой между иностранцами и русскими у нас, учитывая специфику вуза, дело почти подсудное – враз всякие «голоса» могли подхватить; достаточно и того, что без конца вопили, мол-де наш университет – рассадник терроризма.… Хотя черт его знает, может, так оно и было…
Короче, думаю, труба.
И тут подымается Настя, резко опрокидывает сиденье и заметно волнуясь, краснея, говорит со слипшейся челкой на виске.
«Товарищ секретарь, а ведь вы не правы».
Тот нахмурился и холодно спросил:
«Это почему же?».
«Да, не правы, - как ни в чем не бывало, переступая через стыд, продолжает Настя. – Ведь они любят друг друга… Если свадьба скоро. Кто же виноват, что в общежитии у нас такие пуританские законы, - до одиннадцати. Вот и пришлось Саше как-то выпутываться… как сумел. Чтоб перед девушкой своей в грязь лицом не ударить… А вы что же, не так бы поступили на его месте?..».
Ну, а дальше уж, как положено, - проснулся «колхоз», хай, гвалт, короче, меня отстояли.
А ведь она любила. И приревновать свободно могла; а в ревности женщина таких дров наломает…
Наконец-то, с Божьей помощью, мы все диплом защитили, и Нодарик, тбилисский буржуй и кутила, зазвал весь курс к себе в гости, на «отвальную», ходуном ходила его трехкомнатная на Остоженке.
Тут-то я и получил приглашение на «раут» уже открытым текстом, и было это так.
Сидели, помню, за сдвинутыми впритык столами плотно, но не в тесноте. И, когда я уже пообвык к застолью и не очень привычным для славянского уха грузинским тостам, то оказалось, что по правую от меня руку угнездилась Кира, а вся надушенная сладкая Настя – с нею рядом, как и положено.
Я сразу и не туда, только потом догадался, что устроено так у девчонок было не случайно, и все только для того, чтобы Кира в интимной обстановке, улучив момент, мне прошептала:
«Саша, ты себе что-то думаешь? Или так и будешь продолжать пить?»
Я с недоумением повернулся в сторону и посмотрел долгим, изучающим взглядом.
«Ты о чем, Кира?».
«Я о Насте», - сказала она.
«А причем тут Настя?»
«В том-то и дело, Саша, что она уже шесть лет как ни при чем. Любит тебя молча… а то ты сам не знаешь».
«Откуда? – хмель тут же улетучился из головы. – Ну, откуда мне это было знать, Кира, если мы ни разу и близко не заговаривали с ней на эту тему…».
«Ну, вот и поговорите, - сказала Кира. – Момент самый подходящий».
Минуты две прошли в полном молчании. Я поневоле чуть подался вперед и, опершись локтями о край стола, все пытался поймать, хоть мельком, непроницаемый Настин взгляд. Но та, в тесноте совсем не задевая Киру, небрежно, и, казалось, нехотя, с изысканным очарованием нарезала ножом в низкой фарфоровой тарелке голубцы с грибами; не вызывало ни малейшего сомнения, что она совершенно не в курсе того, что происходит тут, у нее под боком.
«Поздно», - сказал я и скривился.
«Нет, не поздно, Саша»,- сказала Кира с нажимом.
«Да, ну, ты что, - сказал я ей, чуть не плача. – У меня уже и билет на поезд…».
«Ничего, сдашь, - сказала Кира. – Это не в Америку ехать».
«Да ей это, может, вовсе и не надо», - хватался я за соломинку, не глядя Кире в глаза.
«Надо», - сказала Кира.
«Откуда ты знаешь?»
«Знаю, - сказала Кира. – И ты – знаешь. Решайся, другого случая не будет».
А я по-прежнему все силился понять - без спросу, сама ли Кира затеяла этот разговор, неужели Настя, девушка гордая, хоть и не спесивая, ее об этом упросила? Вряд ли, полагал я. Тогда не много ли Кира на себя берет? И отвечал тотчас же: нет, не много, она за Настю горло любому перегрызет, если надо.
«Поздно, Кира», - повторил я, с комом в горле. – Раньше надо было думать».
«Ну, а кто тебе виноват, что ты не думал? – как будто и со злостью произнесла девушка и вполоборота взглянула на подружку. – Не самой же ей тебе на шею бросаться, сам понимать должен», - Кира повернулась ко мне, пододвигаясь все ближе и быстро заглянула мне в глаза.
«Ну, так как? Что ж ты сидишь, как истукан, ведь ты ее любишь, я знаю».
«Ну, да, - пробормотал я растерянно. – Люблю».
«Так давай… я пересяду, а ты садись рядом с ней, поговорите… завтра сходите куда-нибудь… так оно и прояснится».
Надо тут сказать, что меня так удерживало от решения все эти годы. Как ни странно - опостылела мне Москва, надоела; это попервах я все на метро катался, на брюхе весь центр прополз, выставки, «Иллюзион», музеи – все было мое. А курса уже со второго под водительством соседа по комнате, монархиста и трижды «академика» (три академотпуска!) Гришаньки Вохмянина обленился напрочь и дальше ближайшего гастронома редко и выбирался – разве только на Шаболовку. ПТУ сторожить. Короче говоря, лыжи основательно наострил я «додому», и никакая, пусть самая славная женщина тогда меня остановить не смогла бы. Застенчивая Настя – тем более. Вознамерился я вернуться домой один, и дома уже жениться, а на ком – особой разницы не было, - только бы не в Москве.
Конечно, застолье у Нодарика как банально началось, так и кончилось – нализался вдрабадан и сам не понял, где и когда уснул.
Тяжким выдалось похмелье: несколько дней бродил я в ступоре, как полоумный, по опустевшим университетским аудиториям и все думал: может, я не прав? Может, эти все мои схемы «домой», «домой» наивны, надуманны, эгоистичны и утопичны, и стоит, в самом деле, послушаться не лживого, коварного рассудка, а непременно отклика – сердца?
А мое сердце без устали твердило одно: ты ее любишь, останься!
Через три дня, - уже разъезжаться стали, выбрались мы в последний раз за город, в Подмосковье, на Пахру.
Солнце в то утро взошло малиновое, полное, и не мешкая, прямо с раннего утра, неумолимо принялось поджаривать речной берег.
Нас в этом невеселом походе набралось человек восемь; девчонок, кажется, не было совсем.
Напились, как последний раз. Переночевали.
Едва рассвело, Темик первым выкатился из палатки и стал налаживать дымно курившийся с вечера костер, неопохмеленно и тоскливо закладывал в яму сосновый непахнущий хворост.
Поднялись с ленцой и остальные, зевая и потягиваясь, подтянулись к задымившемуся котелку; Темик колдовал с заваркой – чай по-азербайджански был его plat du jour.
Утро схлынуло несуетно, незаметно; кто читал, кто прокрикивал песни флотские, затем изрядно опохмелились, выдвинулись стайкой на пляж.
Темик, - как я его потом лаял, - говорит: «А что, давай останемся. Все равно кому-то надо «поляну» сторожить, и винца вон в рюкзаке немеряно».
Палатки мы разбили на опушке, почти у самого края склона, густо поросшего недавно отцветшим вереском, поэтому сосновые разлапистые кроны не защищали, и солнце, высокое в зените, жгло мучительно.
«Надо было нам первыми пойти», - сказал я.
«А зачем? - удивился Темик. – Мы потом пойдем, после них. Я покой люблю, чего там таким кодлом чудить…»
Вскоре ребята вернулись, возбужденные, помолодевшие, уже без мешков под глазами, - и наперебой принялись докладывать, что там, на пляже, творится.
Выяснилось, что никакого эксклюзива, в сущности, там и нет, вот только…
«Знаете, кого мы встретили? – спросил Иван из испанской группы. – Настю и Киру».
«Да не может быть!» - вскочил я, едва не сбив рогачик у костра.
«Да честное слово, - забожился Иван. – И вдвоем только купались, вроде ухажеров даже с ними не было».
«Чудеса, - сказал Темик, искоса поглядывая на меня, - такое совпадение…».
Я, дальше не слушая, пулей кинулся в палатку, наспех натянул плавки, и выскочив, скомандовал Темику:
«Ну, теперь и мы пошли!»
И что ты думаешь – не нашли мы их на берегу, облазили все. Да, сказали нам, были две, одна, ну, очень миленькая, просто пальчики оближешь, ну, так они в воде саму малость побарахтались и вскоре ушли.
«Куда, куда ушли?» - кричал я, поднимаясь с корточек.
Ребята уставились на меня с заметным интересом.
«Да, черт его знает, - сказал один, - туда куда-то, - и он, повернув голову, указал рукою на отдаленный сосновый бор на пригорке.
«Куда, куда… - бормотал я ошарашено, понимая, что в выходной в этом красном бору сейчас сотни палаток, и ее, конечно, не отыскать.
Откупались нехотя и молча вернулись.
День протелепался муторно, мрачно, и в сумерки, изрядно хлебнувши винца, я один вышел на поиски. Что бы я ей сказал, отыскав, не знаю, но точно, - не молчал бы, как предыдущие шесть лет.
Я орал так, что перестали петь птицы. Я звал. Я даже плакал.
В ночной лес, страшный, темный, неприветливый, едва освещаемый жидкой холодной луною, углубляться было бы наивно и бесполезно: если Настя и не уехала вечером, то сейчас, наверное, уже спала.
Я все-таки продолжал кричать, хмель повыветрился; неистово, дико, во весь голос, - и вдруг меня осенило, будто кто обушком перешиб – да ведь зову-то я не ее!
Я себя звал, того молодого, уверенного в себе, неунывающего, занятного абитуриента, а затем и студента, который однажды увидел ее с маршей мраморной лестницы и теперь, шесть лет спустя, похоже, никогда не увидит больше. Если не дозовется.
Я орал, вопил (странно, удивлялся я, в промельках омраченного сознания, - никто не выйдет и не даст по морде, видно, лень), вопил о бездарно отлетевшей юности, о своей могучей неприспособленности к жизни с ее каверзными метаморфозами и вывертами, и о том, что в который уже раз не смог
