самом углу, от всех закрытом, и сидела почти без движения весь день, с закрытыми глазами, прислонив голову к скале, и дремала, тяжело дыша. Как я только показывался, Мари открывала глаза и бросалась целовать мне руки. Я уже не отнимал, потому что для неё это было счастье; она всё время, как я сидел, дрожала и плакала. Она бывала как безумная, в ужасном волнении и восторге. Однажды поутру у неё уже не хватило сил выйти из дому; она лежала в своей постели одна-одинёхонька. Два дня ухаживали за ней одни дети, но в деревне, кажется, стали жалеть Мари, и к ней стали ходить старухи, как там принято. Они отгоняли детей, но те подбегали под окно, чтобы только сказать: "Здравствуй, наша славная Мари!" А та, только завидит или заслышит их, вся оживлялась и тотчас же, не слушая старух, силилась приподняться на локоть, кивала им головой, благодарила. Через них она и умерла почти счастливая. Через них она забыла свою чёрную беду, как бы прощение от них приняла, потому что до самого конца считала себя великой преступницей. Они, как птички, бились крылышками в её окна и кричали ей каждое утро: "Мы тебя любим, Мари!" Она очень скоро умерла. Накануне её смерти, пред закатом солнца, я к ней заходил; кажется, она меня узнала, и я в последний раз пожал её руку; как иссохла у ней рука! А тут вдруг наутро приходят и говорят мне, что Мари умерла. Тут детей и удержать нельзя было: они убрали ей весь гроб цветами и надели ей венок на голову. На похоронах народу очень мало было, так только, из любопытства; но когда надо было нести гроб, то дети бросились все разом, чтобы самим нести. А потом они все бежали за гробом и плакали. С тех пор я рядом с детьми забыл всю мою тоску, которая часто охватывала меня в начале моей жизни там. И даже больше, во все эти годы с ними я и понять не мог, как тоскуют и зачем тоскуют люди. Вся судьба моя пошла на детей. Мне казалось, что я всё буду там, и мне на ум не приходило, что я поеду когда-нибудь сюда, в Россию. Я там много оставил, слишком много... Всё исчезло. Главное в том, что уже переменилась вся моя жизнь. Я сидел в вагоне и думал: "Теперь я к людям еду; я, может быть, ничего не знаю, но наступила новая жизнь. Я положил исполнить своё дело честно и твёрдо. С людьми мне будет, может быть, скучно и тяжело. На первый случай я положил быть со всеми вежливым и откровенным, больше от меня ведь никто не потребует. Может быть, и здесь меня сочтут за ребёнка, – так пусть! Меня тоже за идиота считают все почему-то, я действительно был так болен когда-то, что тогда и похож был на идиота; но какой же я идиот теперь, когда я сам понимаю, что меня считают за идиота?.. Когда я сел в вагон и вагон тронулся, дети все мне прокричали "ура!" и долго стояли на месте, пока совсем не ушёл вагон. И я тоже смотрел...
АГЛАЯ. Вы кончили?
КНЯЗЬ. Что? Кончил.
АГЛАЯ. Да для чего же вы про это рассказали?
КНЯЗЬ. Так... мне припомнилось... я к разговору... Вы не сердитесь на меня за что-нибудь?
АГЛАЯ. За что?
КНЯЗЬ. Да вот, что я всё как будто учу... Если сердитесь, то не сердитесь. Я ведь сам знаю, что меньше других жил и меньше всех понимаю в жизни. Я, может быть, иногда очень странно говорю...
АГЛАЯ. Коли говорите, что были счастливы, стало быть, жили не меньше, а больше; зачем же вы кривите и извиняетесь.
ЛИЗАВЕТА ПРОКОФЬЕВНА. Как это, наконец, глупо!
АГЛАЯ. Вы, как кончите рассказывать, тотчас же и застыдитесь того, что рассказали. Отчего это?
ЛИЗАВЕТА ПРОКОФЬЕВНА. Не верьте ей, князь; она это нарочно с какой-то злости делает; она вовсе не так глупо воспитана; не подумайте чего-нибудь, она уже вас любит. Не сердитесь. Девка самовластная, сумасшедшая, избалованная, – полюбит, так непременно вслух бранить будет и в глаза издеваться; я точно такая же была. Я её лицо знаю.
КНЯЗЬ. И я знаю.
АГЛАЯ. Это как?
КНЯЗЬ. Я ничего не могу сейчас сказать; я скажу потом.
ЛИЗАВЕТА ПРОКОФЬЕВНА. Почему? Кажется, заметна?
КНЯЗЬ. О да, заметна; вы чрезвычайная красавица, Аглая Ивановна. Вы так хороши, что на вас боишься смотреть.
ЛИЗАВЕТА ПРОКОФЬЕВНА. И только? А свойства?
КНЯЗЬ. Красоту трудно судить. Красота – загадка.
АНТРАКТ КО ВТОРОМУ ЭПИЗОДУ
Князь сидит перед зеркалом, спиной к нему. У зеркала горит свеча. Лицо Князя не освещено.
КНЯЗЬ. Это было в Швейцарии, в первые месяцы моего лечения. Я даже говорить не умел хорошо, понимать иногда не мог, чего от меня требуют. Раз я зашёл в горы, в ясный, солнечный день, и долго ходил с одною мучительною, но никак невоплощавшеюся мыслею. Предо мной было блестящее небо, внизу озеро, кругом горизонт светлый и бесконечный, которому конца-краю нет. Я долго смотрел в эту светлую, бесконечную синеву, терзался и плакал. Мучило меня то, что всему этому я совсем чужой. Что же это за пир, что же это за всегдашний великий праздник, которому нет конца и к которому тянет меня давно, всегда, с самого детства, и к которому я никак не могу пристать! Каждое утро восходит такое же светлое солнце; каждое утро на водопаде радуга; каждый вечер снеговая, самая высокая гора там, вдали, на краю неба, горит пурпуровым пламенем; каждая маленькая мушка, которая жужжит около меня в горячем солнечном луче, во всём этом хоре участница: место знает своё, любит его и счастлива; каждая-то травка растёт и счастлива! И у всего свой путь, и всё знает свои путь, с песнью отходит и с песнью приходит; один он ничего не знает, ничего не понимает, ни людей, ни звуков, всему чужой и выкидыш.
Князь встаёт и садится на скамью.
ВТОРОЙ ЭПИЗОД
АГЛАЯ (подходит к Князю). Спит! Вы спали!
КНЯЗЬ. Это вы! Ах, да! Это свидание... я здесь спал.
АГЛАЯ. Видела,
КНЯЗЬ. Меня никто не будил, кроме вас? Никого здесь, кроме вас, не было? Я думал, здесь была... другая женщина...
АГЛАЯ. Здесь была другая женщина?!
КНЯЗЬ. Это был только сон; странно, что в этакую минуту такой сон... Садитесь.
АГЛАЯ. Только всё-таки я бы никак не заснула на вашем месте; стало быть, вы, куда ни приткнётесь, так тут уж и спите.
КНЯЗЬ. Да ведь я всю ночь не спал, а потом ходил, ходил...
АГЛАЯ. Ну, довольно, я за делом пришла; мне много нужно вам сообщить. Вы знаете, что вечером у нас будут эти... гости?
КНЯЗЬ. Да, я приглашён.
АГЛАЯ. Я не захотела с ними спорить об этом; в иных случаях их не вразумишь. Отвратительны мне были всегда правила, какие иногда у маман бывают. Я про папашу не говорю, с него нечего и спрашивать. Маман, конечно, благородная женщина; осмельтесь ей предложить что-нибудь низкое, и увидите. Ну, а пред этою дрянью преклоняется. Я не про Белоконскую одну говорю; дрянная старушонка и дрянная характером, да умна и их всех в руках умеет держать, – хоть тем хороша. И смешно: мы всегда были люди среднего круга, самого среднего, какого только можно быть; зачем же лезть в тот великосветский крут? Сестры туда же...
КНЯЗЬ. Послушайте, Аглая Ивановна, мне кажется, вы за меня очень боитесь, чтоб я завтра не срезался... в этом обществе?
АГЛАЯ. За вас? Боюсь? Отчего мне бояться за вас, хоть бы вы... хоть бы вы совсем осрамились? Что мне? И как вы можете такие слова употреблять? Что значит "срезался"? Это дрянное слово, пошлое.
КНЯЗЬ. Это... школьное слово.
АГЛАЯ. Ну да, школьное слово! Дрянное слово! Вы намерены, кажется, говорить завтра всё такими словами. Жаль, что вы, кажется, умеете войти хорошо; где это вы научились? Вы сумеете взять и выпить прилично чашку чаю, когда на вас все будут нарочно смотреть?
КНЯЗЬ. Я думаю, что сумею.
АГЛАЯ. Как жаль, а то бы я посмеялась. Разбейте по крайней
мере китайскую вазу в гостиной! Она дарёная, мамаша с ума сойдёт и при всех заплачет, – так она ей дорога. Сделайте какой-нибудь жест, как вы всегда делаете, ударьте и разбейте. Сядьте нарочно подле... И потом, я бьюсь об заклад, что вы о какой-нибудь теме заговорите, о чём-нибудь серьёзном, учёном, возвышенном?
КНЯЗЬ. Я думаю, это было бы глупо... если некстати.
АГЛАЯ. Слушайте, раз навсегда: если вы заговорите о чём-нибудь вроде смертной казни, или об экономическом состоянии России, или о том, что "мир спасёт красота", то... я, конечно, порадуюсь и посмеюсь очень, но... предупреждаю вас заранее: не кажитесь мне потом на глаза! Слышите: я серьёзно говорю! На этот раз я уж серьёзно говорю!
КНЯЗЬ. Ну, вы сделали так, что я теперь непременно заговорю и даже... может быть... и вазу разобью. Давеча я ничего не боялся, а теперь всего боюсь. Я непременно срежусь.
АГЛАЯ. Так молчите. Сидите и молчите.
КНЯЗЬ. Знаете что: я лучше завтра совсем не приду! Отрапортуюсь больным, и кончено!
АГЛАЯ. Господи! Да видано ли где-нибудь это! Он не придёт, когда нарочно для него же и... о боже! Вот удовольствие иметь дело с таким... бестолковым человеком, как вы!
КНЯЗЬ. Ну, я приду, приду! И даю вам честное слово, что просижу весь вечер ни слова не говоря.
АГЛАЯ. И прекрасно сделаете!.. О какой это женщине вам приснилось?
КНЯЗЬ. Это... об... вы её видели...
АГЛАЯ. Понимаю, очень понимаю. Вы очень её... Как она вам приснилась, в каком виде? А, впрочем, я и знать ничего не хочу; не перебивайте меня... я не для того вас позвала... а вот для чего: я хочу сделать вам предложение быть моим другом. Что вы так вдруг на меня уставились?
КНЯЗЬ. Я никак не думал... ну... что надо делать такое предложение.
АГЛАЯ. А что же вы думали? Впрочем, вы, может, считаете меня маленькою дурой, как все меня дома считают?
КНЯЗЬ. Я не знал, что вас считают дурой, я... я не считаю. По-моему, вы даже и очень умны иногда.
АГЛАЯ. Не считаете? Очень умно с вашей стороны. Особенно умно высказано.
КНЯЗЬ. Вы очень похожи на Лизавету Прокофьевну.
АГЛАЯ. Как это? Неужели?
КНЯЗЬ. Ей-богу, так.
АГЛАЯ. Я благодарю вас; я очень рада, что похожа на маман. Вы, стало быть, очень её уважаете?
КНЯЗЬ. Очень, очень, и я рад, что вы это так прямо поняли.
АГЛАЯ. И я рада, потому что я заметила, как над ней иногда... смеются. Но слушайте главное: я долго думала и наконец вас выбрала. Я вас считаю за самого честного и за самого правдивого человека, всех честнее и правдивее; и если говорят про вас, что у вас ум... то есть что вы больны иногда умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки говорю), то зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, какой им и не снился, потому что есть два ума: главный и неглавный. Так? Ведь так?
КНЯЗЬ. Может быть, и так...
АГЛАЯ. Я это всё сразу поняла, как вы впервые к нам пришли... Я не хочу, чтобы надо мной дома смеялись, я не хочу, чтобы меня считали за маленькую дуру; я не хочу, чтобы меня дразнили, потому что... я не хочу, чтобы меня беспрерывно выдавали замуж! Я хочу... я хочу... ну, я хочу бежать из дому, а вас выбрала, чтобы вы мне способствовали.
КНЯЗЬ. Бежать из дому!
АГЛАЯ. Да, да, да, бежать из дому! Я не хочу, не хочу, чтобы там вечно заставляли меня краснеть. Я не хочу краснеть ни пред ними, ни перед кем, а потому и выбрала вас. С вами я хочу всё, всё говорить, даже про самое главное, когда захочу; и вы ничего не должны скрывать от меня. Я хочу хоть с одним человеком обо всём говорить как с собой. Они вдруг стали говорить, что я вас жду и что я вас люблю... Я долго ждала вас, чтобы вам всё это сказать, с тех самых пор ждала, как вы мне то письмо оттуда написали, и даже раньше... Я хочу быть смелою и ничего не бояться. Я не хочу по их балам ездить, я хочу пользу приносить. Я уж давно хотела уйти. Я двадцать лет как у них закупорена, и всё меня замуж выдают. Я ещё четырнадцати лет думала бежать, хоть и дура
