успел шепнуть на ушко ей:
- Ну, что, русалочка - в рот тебе палочка, сильно чешется под чешуей?
Потом всякий раз заходил в гости точно тогда, когда Моря спешила на сходку русалок в Чихачевском пруду. Хорошо, что сходки были не частыми, значит и гостевания Шмуля казались не навязчивыми".
В шесть часов вечера, уже из дома Моря Синеносая предпоследний раз звонила на элеватор:
- Молоко скисло! Ты опять поставил банку в погреб, а не в холодильник! Теперь придется на ужин оладьи есть. Оладьи будешь? Тогда приходи скорее. Ты же знаешь, у меня невозможно болят руки, я даже замешать тесто не смогу. Давай, приезжай быстрее! Нечего тебе там штаны просиживать.
- Вообще-то, я работаю, - привычно вяло начинал оправдываться муж.
- Знаю я твою работу, где платят только для того, чтобы перед соседями было стыдно признаться, что вообще платят. Несись со всех ног домой! Здесь от тебя больше толку. У меня очень болит правый бок и зубы. Я от боли на стенку лезу, обои рву, - кидала Моря затравку, чтобы вызволить Наступику из элеватора или подловить его на бездушии, жестокосердии и всыпать, чтобы помнил о своем заслуженном месте.
- Выпей таблетку обезболивающего, - не к месту вырывался с кашлем из него совет.
- Ты бы мне еще предложил выпить синильной кислоты, чтобы твои муки терпения закончились сразу, - находила Моря повод разрыдаться в трубку: - Почему ты не веришь, что я умираю? Какой же ты негодяй! Потерпи еще немного. Скоро, очень скоро это случится.
- Я же стараюсь терпеть. И терплю больше, чем умею. Правда, иногда меня возмущает, что с другими ты, дорогая, говоришь по телефону задорно, весело, будто нет у тебя никаких проблем со здоровьем, а со мной - сквозь слёзы. Я постоянно раздражаю тебя.
- Ну, и как я с тобой должна еще говорить? Пойми, у меня ближе никого нет. Был бы еще один муж, я бы ему жаловалась.
- На что жаловалась? Я освободил тебя ото всех домашних хлопот.
- И считаешь себя героем? Мне нужно, чтобы ты был со мною как можно чаще и не тратил наше дорогое время на всякую фигню. Вот, поволновалась немного, и снова заболели ноги. Приезжай быстрее!
Надо отдать должное Море Синеносой. С годами она не только научилась вертеть мужем, как хотела, но и неоднократно посягала на самое святое хобби Наступики - рытьё и обустройство подкопов. Хотя раньше считала, что муж занимался важным и нужным делом, должным принести в семью хороший гешефт. Или терпела придурь Наступики, притворившись, что к ночным занятиям мужа относится с пониманием.
Мало, что ли, солидных мужчин, у которых детство в жопе заиграло и не дает покоя седой голове? Покажи Море, кто безгрешен - она первой бросит в того и другого по камню.
Ей ли не знать, что такое быть юродивым. Сама испытала на себе еще в школе, поскольку все десять лет была круглой отличницей. А в окружении поголовных неучей, своим стремлением не упасть до уровня троечников, даже учителей можно было легко взбесить. Ну, не объяснять же каждому, что учеба давалась ей играючи. Ничего она не зубрила. Всё запоминалось само собой, укладывалось на отдельную полку в голове и спокойно поджидало своего рассеянного склероза.
Однажды ей не составило большого труда решить уровнение с двумя неизвестными: вывести из корня кубы земли, отработанные Наступикой; переложить их на потраченное время и деньги; помножить на отрицательный КПД и, расчертив график кривыми, доказать мужу всю бессмысленность и бесполезность его дурацкого хобби.
Наступика согласился с подсчетами, но хобби не оставил. Он вдруг полностью ушел в себя, стал особенно молчалив, отвечал ей однозначно и коротко "да", "нет", "не знаю" и заметно потерял к ней интерес, будто переживал предательство единственного друга.
Тогда Моря, затаив обиду, решила отомстить, казалось бы, прирученному и полностью одомашненному зверьку.
23.
- Раньше он не позволял себе таких вольностей. Никогда голос на меня не повышал. Да и попробовал бы, я бы такой разнос ему устроила! А тут: нате - вам! Выбрал новую тактику: молчит, со всем соглашается и делает всё по-своему! Спасибо тебе, что затопил этот его батискаф "Триест"! - тараторила Моря так , что уши у меня закладывало, словно от пулеметных очередей.
- Да не части ты так! Не видишь, что с ритма сбиваешь? - пристроившись сзади, сопел я. Не легко было пробиваться через её полувековые заросли жесткого лобкового волоса к затянутой, точно болотная трясина, вагине.
Моря не пошла на товарищеский суд мужа, - или что у них там было, партком? - но едва прослышав о приключившейся с ним беде, сразу обо всем догадалась и прибежала на Чихачевский пруд ко мне с просроченным направлением от Мокоши.
- Ты должен немедленно меня оприходовать! - потрясая бумажкой с водяными знаками, завлекла Моря меняя к берегу.
Я вынырнул и спросил:
- А в противном случае?
- В противном случае у меня начнутся необратимые процессы, - ткнула она бумажкой мне в нос.
- Появятся первые морщины на лице к 50 годам? - попытался отшутиться я и напомнил: - По контракту я могу приходовать только недвижимое имущество!
- Не ссы, ваше превосходительство, попытаюсь не шевелиться и буду недвижима, как содержимое гроба.
- В гробу могут быть черви, - представил я нелицеприятную картинку: - Они шевелятся.
- Зачем тебе черви? Мы же не на рыбалку собираемся, - предопределила план наших совместных действий Моря Синеносая.
Спорить с круглой отличницей было бесполезно. Если ей надо выговориться, то она примет любую позу, лишь бы её выслушали и одобрили все прихоти.
Смутно помню: у неё или у..., нет, скорее всего у Мори я спросил, крепко обхватив и обессиленно выдыхая ей в затылок:
- Племянником Элевсестром тоже не гнушалась?
- Не останавливайся! - предупредила Моря: - Попробуй оценить всю прелесть в процессе... выполнения плана и понять, что нам, бабам, ничто бабское не чуждо, а что чуждо... нам этого не понять и не нужно понимать. Племянник посягнул на ляду и попался на ней. Я предупреждала..., говорила ему: "Элевсестр, пользуйся нами, русалками! Никто тебя за это преследовать не будет и жить тебе так будет проще. И все ошибки будет на кого списать, кроме как на тебя".
Был случай, когда один пришлый мужик посягнул на честь ляды, - вывернула голову Моря, посмотрела краем глаза на меня и ухмыльнулась: - В результате, на теле трупа обнаружили 32 колотые раны и 8 смертельных ушибов на черепе, нанесенных тупым, тяжелым предметом. После детального осмотра тела и его признательных показаний выяснилось, что пострадавший поскользнулся, ударился о черенок и упал на вилы восемь раз подряд.
- Не легко, наверно, из трупа выбивать признательные показания?
- Будто ты не знаешь, прудовое вашество, что у нас признательные показания гораздо важнее любого летального исхода.
- Ох, чует сердце, аукнется мне еще моя сердобольность, - сбавив темп, печально признался я Море Синеносой: - Вот, я под собой тебя сейчас ленинцем чищу, а сам чуть не плачу. Мне тебя жалко и Наступику жалко, и Такоть с женой, и жену Облиманта с Фюлером и Наоборотом. Всех обитателей и внештатных сотрудников Чихачевского пруда жалко. Всех, кого успел обидеть, а обидел я, видимо, всех без исключения. Отчего это? От ненасытности, безнаказанности или от необузданного желания продолжить борьбу за мир во всем Мире, за дружбу и Всемирную сексуальную революцию?
- Не притворяйся! Знаешь не хуже меня, что у нас правила неизменны, всегда так: дают - хватай и быстро пользуйся, чтобы не было обидно, когда поймают и станут бить всем селом.
Но тебя это, ваше прудовое снисходительство, не касается. Отработаешь Прудовиком положенный срок, вернешь себе свой прежний облик, и никто тебя не узнает. Ну, может быть, только я, если намекнешь. Но, вряд ли! Потому что ты на следующий же день ничего уже помнить не будешь из этой жизни в пруду. Таковы суровые условия контракта. А ты - ничего! Усердный! Мне нравишься! Руками ловко шерудишь, взбиваешь бабскую тоску и по телу размазываешь. Не останавливайся, отрабатывай приходный ордер Мокоши, пусть и сильно просроченный.
24.
Я чувствовал себя наказанным Природой. Я столько пакостей успел наделать в облике прудовика.
Почему вдруг в память стали возвращаться яркие картинки из жизни в Чихачевском пруду, я не знал, а попытки разобраться заканчивались плачевно. Лучше бы ничего этого не было.
- Узнал меня, гаденыш? - спросил Наступика, вытянув меня за ноги из скафандра.
"Конечно, узнал", - хотел я ответить не кривя душой, но испугался последствий, о которых пять лет назад намекала подо мной Моря Синеносая, и опять начал кривляться перед бдительным Наступикой.
И, вообще, за что ему обижаться на меня? Всё равно через три дня вернулся Егор Борисович, по-дружески снял все обвинения с Наступики и заставил Окунька переписать протокол заседания парткома.
Сложнее было утихомирить Кольку Облиманта из клана Срани Морозной - двоюродного брата Клавки Окунёк.
Облимант принципиально не хотел подписывать переделанный двоюродной сестрой протокол заседания, впрочем, принципиально он отказался подписывать и прежний протокол, объясняя свой отказ тем, что к любой подписи надо подходить философски, много думать и при возможности удалять дурной запашок.
К мнению Облиманта прислушивались издалека.
Определенным авторитетом в своем сегменте он обладал. Клавка-Окунёк, например, утверждала, что он запросто мог бы стать председателем совхоза и, в соответствии с должностью, заслуженно носить звание Героя Соц. Труда.
Но помешала Облиманту родовая травма: предлежание было правильным и выбирался он наружу красиво - головой вперед, однако у матери оказался таз зауженным, и пришлось повитухе вытягивать новорожденного за шею с хрустом в позвонках Облиманта и с предсказуемым набором нецензурных выражений мамки, повитухи, местного пастуха, трех представителей профсоюза и личного ангела, рухнувшего с небес в кастрюлю с кипящей водой.
До конца дядей Балдеем не исследовано - послужило это тяжелое обстоятельство рождения основной причиной, или другой побочный эффект повлиял на то, что к 20-ти годам Облимант нестерпимо вонял, как туалет в общем вагоне поезда дальнего следования.
Жуткий запах портянок, замоченных в старческой моче и фекалиях возникал задолго до того, как следом появлялся Облимант, и тугим длинным шлейфом тянулся за несостоявшимся Героем Соц. Труда.
Трезвые односельчане старались не попадаться ему на глаза и приветствовали его с безопасного расстояния, которое еще в 1956 году определило стадо овец, случайно с ним столкнувшееся в селе, возвращаясь с пастбища: половина стада сдохла от удушья, а другая половина сбросила шерсть вместе с мездрой, лишив село пуховых платков и чуней.
Как ни странно, у Облиманта была законная жена, и сельский врач Чума по многочисленным просьбам колхозников предпринимал ряд попыток, чтобы разобраться в этой странности.
Для этого он принимал её в личном кабинете, ставил на четвереньки, подлезал под неё и после предметного прощупывания и визуального осмотра выносил всегда единственный диагноз: хронический гайморит и полное атрофирование обоняния.
- Чем ты кормишь своего мужика,
