— А как в других городах?
Студенец не ответил. Он присел перед телом на корточки и попытался определить, дышит лежавший на диване человек или нет. Так толком ничего не почувствовав, он, преодолевая брезгливое отвращение, коснулся руки. Рука была холодной и на ощупь казалась пергаментной. Впрочем, это не был холод покойника. Все же температура кожи была значительно выше температуры прочих предметов. Градусов 27-28, как минимум.
Лицо лежавшего на диване человека, серое, изборожденное морщинами, как кора дерева, походило на лицо потасканного манекена. Студенец почувствовал, что еще минута-другая, и его вырвет. Он встал и подошел к окну, жадно глотая свежий сырой воздух.
— Кудрявкин Сергей Валентинович, — заговорил тем временем Григорий Кузьмич. — Не женат. В последнее время нигде не работал. Дважды за последние три месяца к нему приезжал дядя из Волгодонска. В последний раз, обеспокоившись тем, что дверь в квартиру все время заперта, обратился сначала к соседям, а потом и в милицию. Дверь взломали сегодня утром в девять ноль три.
— Он жив?
— Трудно сказать, — откликнулся один из санитаров. — Наверняка это можно определить только в лаборатории.
— Каталепсия?
— По признакам — не похоже. При каталепсии тело обычно остается мягким, а здесь твердое, как дерево… В лабораторию бы его.
— Ладно, — сказал Студенец, — можете забирать.
Санитары погрузили так и не разогнувшееся тело на носилки и укрыли его простыней, чтобы не провоцировать зевак на лишние пересуды. Потом, взявшись за ручки, потащили носилки к выходу. Все время, пока санитары возились, Студенец стоял к ним спиной, глядя через окно на сумрачный двор. Толпившиеся внизу зеваки, задрав кверху бледные лица, смотрели на него в ответ. Что-то вроде раздражения почувствовал Студенец в душе. Он снова зашарил вокруг себя руками, но, вспомнив, что эбонитовая тросточка осталась сегодня дома, сунул руки в карманы. Когда шум за его спиной стих, он повернулся.
— Григорий Кузьмич, заканчивайте с понятыми, а то время… А вы, Семен Кондратьевич, можете быть свободны. Заключение к двум часам успеете подготовить?
— Канэшна! — сказал Храмовкин, имитируя кавказский акцент.
Он с сожалением положил детектив на стол и вышел из зала. Пока понятые подписывали протокол, Студенец со скукой разглядывал корешки стоявших на полках книжек. «Агни-Йога», дзен, Кастанеда. Ветхий Завет, Новый Завет. Потрепанный переплет «Тайной Доктрины». «Шри Ауробиндо, или путешествие сознания», «Две жизни» Конкордии Антаровой, «Сидхартха» Германа Гессе… М-да, набор, похоже, стандартный.
За окном между тем пошел снег вперемешку с дождем — крупные невесомые хлопья тут же таяли, едва касались земли. Давешняя закутанная в пушистую шаль бабуся ходила между зеваками, по-прежнему гулко выкрикивая: «А кому чаю?!.. Горячего чаю?!..» Вся тускло-унылая атрибутика мира — и деревья, и серые пятиэтажки напротив, и низкое свинцовое небо — казалась бессмысленной декорацией безрадостного спектакля, за которой, декорацией то есть, и скрывается настоящая жизнь. Надо только… как бы поднатужиться, что ли, чтобы прорвать наконец это адское безысходное бытие, вырваться в солнечный мир, где радость и «несть воздыханий»…
Тут Студенец обратил внимание на то, что, потирая руки одна о другую, как бы моет их воздухом. Он вспомнил, как прикоснулся к этому полутрупу, и недовольно поморщился. Надо бы с мылом руки помыть.
Он отправился в коридор и, отыскав дверь в ванную, вошел, но тут же и вышел — в ноздри шибануло таким резким аммиачным запахом, что находиться в ванной не представлялось возможным. Раковина была забита блевотиной — должно быть, не один он тут оказался брезгливым…
О Боже! Какой яркий душераздирающий свет!.. Я не могу, не могу его выносить!.. Он разрывает мое естество!.. Он убивает меня, как жестокий радиоактивный рентген… Шторы! Скорее! Задвинуть шторы на окнах!.. Чтобы ни один лучик не смог меня потревожить!.. О, какая блаженная полутьма!.. Но звуки, эти проклятые звуки по-прежнему проникают в меня беспрепятственно, разрывая мою душу, как хищные звери!.. О Боже! Я не могу этого больше выносить… Забыться! Упасть! Отключиться!.. От звуков, от света, от запахов, от биения сердца, каждый удар которого отдается во мне мучительной болью… Небытие!..
Студенец вернулся в зал и спросил:
— Что ты, Григорий Кузьмич, об этом думаешь?
Григорий Кузьмич пожал плечами.
— Даже и не знаю. Все это так… необычно. Болезнь, может, какая.
— Инфекции не обнаружено ни в одном из предыдущих случаев. Думаю, что и тут результат будет таким же…
— Тогда я вообще ничего не понимаю.
Они помолчали. Григорий Кузьмич, поигрывая брелоком, сидел на диване, на котором еще совсем недавно лежало тело потерпевшего. Брезгливый Студенец предпочел устроиться на стуле.
— М-да, — сказал он, невидяще глядя в окно. — Вот я тут какую подметил закономерность. У всех пострадавших есть нечто, что их объединяет…
— И что же это?
— А вот эта самая литература. — Студенец кивнул на книжные полки. — Кастанеда, Библия, Агни-Йога… Все то, что истощает душу, лишая ее… ну, скажем, жизнеспособности. Ты Максима Слуднова помнишь?
— Это которого? Журналиста?
— Его самого.
— Не видно его что-то давненько. То проходу не давал — подавай ему, видите ли, горячий материал — а то… Так что с ним такое? Тоже… окуклился?
— Да нет. С ним все в порядке. Уехал, правда, из города. Полгода назад. Сначала в треугольник этот Пермский подался, потом вообще неизвестно куда. Так вот он, на мой взгляд, следовал строго по пути этих… каталептиков.
— Да, помню я его. Коренастый такой, темноволосый. У него глаза были, как у совы, круглые…
— В последние дни он вообще на улицу не выходил. Заперся у себя в коммуналке, работу бросил. Все ему причиняло неудобства: свет, звуки различные… Потому-то я всегда и говорил, что вся эта эзотерическая белиберда только для того и существует, чтобы окрасть у человека жизненные силы… Говоря иначе, эзотерика капсулирует человека в некий психофизический кокон, из которого он уже никогда не сможет выбраться. Ведь поражается не просто его биологическое тело, но его внутренняя природа, то есть некие сферхфизические начала, на которых, собственно, и базируется человеческая личность. Так-то...
— Стало быть, не вирусная эпидемия, а мистика какая-то?
Студенец усмехнулся.
— Может, и мистика. — Он со вздохом поднялся. — Ладно, ты тут заканчивай, а я в Управление… Семен Игнатьевич наверняка уже дожидается.
— Будешь ему про эзотерику говорить?
— Даже и не знаю.
— Не завидую я тебе.
— Да уж…
Студенец спустился по лестнице вниз и вышел во двор. За время его отсутствия там мало что изменилось. Разве что машин стало поменьше да зевак побольше. Давешняя бабуся кинулась к нему со своим термосом, выкрикивая на ходу: «А вот чаю!.. Горячего чаю!..» Она помолчала секунду-другую, помаргивая подслеповатыми глазками, и снова раскрыла свой старческий безгубый рот. «Ну, хоть ты, мил человек, возьми, а? Всего за рубль стаканчик…» Студенец, стараясь на нее не глядеть, подошел к «волге» и забрался на заднее сиденье.
— Куда, Антон Савельевич? — поинтересовался Мозякин.
— В Управление.
Машина плавно стронулась с места. Постылый двор, зеваки, милицейский уазик и бабка поплыли назад, как бы утягиваясь в воронку абстрактного бытия, похожего на убранный на дальнюю полку ненужный компакт-диск с надоевшей игрой. Не смотря на предстоящий разговор с начальством, Студенец почувствовал облегчение. Перекусить бы вот еще да в магазин не забыть бы зайти — купить Иришке подарок. Как все-таки они быстро растут. Казалось, вчера только в коляске лежала, а сегодня уж восьмой класс. Куклами тут не отделаешься…
По Гвардейской шел крестный ход. Впереди, держа иконы Богородицы и Христа, вышагивали монахи в черных и длинных — до пят — одеяниях, следом шел прочий народ: унылые бородатые мужики, тетки в повязанных на головы платках, ведомые за руки дети дошкольного возраста. Все разные, непохожие, но объединенные одним общим осуждающим взглядом на мир. Над головами, как гитлеровские штандарты, торчали хоругви и прочие христианские ценности. Идущие что-то пели, а может, молились на ходу, скрашивая тяготы нужного дела. Скорее всего, читали «Символ веры», или другую какую молитву, но сидевшему в машине Студенцу чудилось: «Наш Бог сильнее!.. Наш Бог сильнее!..»
Мозякин затормозил, ожидая, когда крестный ход пройдет мимо.
— Ну, что ты!? Езжай давай!
— Так это… — Мозякин мотнул головой в сторону крестного хода.
— Ничего, перетопчутся. Езжай, езжай. Мне до обеда в Управление попасть надо.
Машина, сопровождаемая недобрыми взглядами крестоносцев, вывернула у них перед самым носом на дорогу и, прибавляя газу, понеслась прочь…
О, небытие!.. О, неописуемое блаженство и долгожданный покой!.. О неоформленное существование!.. Существую ли я?!.. Что за голос из бездны?!.. Или это я сам говорю?!.. Я… Я погиба…
2004 г.
