известного любимого простым народом автора Карла Гольдони разоблачает эксплуататорскую сущность порочного западного буржуазного мира. Главный герой пьесы - простой грузчик и слуга, а по сути городской пролетарий, вышедший из самых низов народа, ловко манипулируя пороками отринутого простым населением режима, элегантно дурачит эксплуататорские слои купечества и дворянства и в итоге всё-же добивается своей заветной цели и женится на простой служанке и кухарке. Которая, как известно, может у нас управлять и государством. Создавая таким образом, прочную семейную пролетарскую ячейку. Пьеса реалистично показывает торжество передовой пролетарской мысли над отсталым буржуазным сознанием. Высмеивая пороки западного мира, Гольдони по сути является предтечей ярчайшего пролетарского писателя Горького и поэта Бедного.»
Немного подумав, режиссёр хотел добавить в этот фамильный ряд ещё и селькора газеты Сиплого, строчившего статьи из глубинки с такой страстью, что исписанная бумага просто кровоточила дырами от пера и кляксами от чернил. Но сумел вовремя удержаться, посчитав, что слишком уж ёрнически будет звучать окончание анонса поставившего в один ряд три столпа соцреализма – горький, бедный и сиплый. И его печальный сарказм, станет понятен даже самым не проницательным и не понятливым читателям. Умел режиссёр подстелить соломки там, где это было нужно, знал, где скользкие места грозят ушибами репутации и переломами служебной карьеры. Хотя от самого стиля написания анонса его сильно воротило. Поэтому душевную рану долго пришлось дезинфицировать стаканом крепчайшего знаменского ректификата, тайно поставляемого ему любимой тёщей.
Во время антракта народ небольшими ручейками потёк в буфет. Если зачастую в обыденные дни он просто не открывался, потому что неплатёжеспособные покупатели не заполняли и одной пятой зала, и весь его ассортимент состоял из бледно-жёлтого чая и позавчерашних пирожков с капустой, то в день премьеры заведующий хозяйственной частью разрешил устроить маленький пир. Конечно, со времён царского режима хорошим французским коньяком там никогда и не пахло, но бочку плодово-ягодного вина для такого случая какими-то немыслимыми путями достать удалось. Чему очень радовалась старая театральная гвардия и по достоинству оценили зрители. Слабое сладковатое вино и ржаные пирожки с ливером жаренные на конопляном масле, не противоречили романтическому и весёлому настрою после просмотра первого акта. Вино бойко из под крана растекалось в чайные стаканы, переливалось мутноватым изумрудом и отдавало кисловатым бражным суслом. И даже обычные расшитые шёлковыми петухами скатерти, много чего видевшие в бытность свою простынями в дому у богатой купчихи Миловановой и ещё окончательно не забывшие тяжелые изгибы и лёгкие впадины на её горячем теле, сегодня были белее обычного и не так контрастировали слегка угадываемыми пятнами от прежних трапез. И хоть доктор считался ценителем хороших напитков, но на пробу тоже попросил нацелить двести граммов этого шедевра от местных виноделов. Медленно выцедил стакан, и пошевелив губами задумчиво и немного театрально произнёс:
- В этом вине истины точно не найти, но забвение изыскать вполне возможно! – и строго посмотрел на сидевшую за соседним столиком медсестру с глазами скорбящей человеческой совести, неназойливо, но неотвратимо следующую повсюду за спиной приписанного ей судьбой человека.
Мужчины молча потягивали вино и искоса поглядывали на спутницу доктора. В этом небольшом городишке все театралы знали друг друга. И даже условно делились на любителей разных жанров. Наиболее многочисленной была группа поклонников комедий. Другая на очень обширная предпочитала драмы и трагедии. И совсем уж крохотная секта собиралась на на пьесы с уклоном в соцреализм. В чём же заключалась непреодолимая тяга к театру жителей этого серого городишки? Да в том же самом, что тянет караван верблюдов к оазису в безводной и бесплодной жаркой пустыне. Среди грязи бесприютных улиц и убогого течения однообразных дней им хотелось увидеть почти настоящий праздник и хоть на расстоянии, глазами прикоснуться к чему-то яркому и блистательному! Этот ослепительный свет софитов так разительно контрастировал с чадящим масляным светом домашних коптилок. Эти шитые сверкающим золотом и серебром подолы длинных юбок, и кофты ярчайших расцветок с необыкновенными кружевами так отличались от серой, ненаглаженой повседневной одежды. А изысканные речи совсем не походили на обыкновенные диалоги, слышимые на улицах и рынках городка, и фраза, - «подвинься жирная корова», - входила в список изысканных манер, по сравнению с речами звучащими у пивных ларьков и во дворах домов наполненных коммунальными жильцами. Да, все понимали, что театр это сказка. И он мало соотносится с реалиями, но разум отказывался воспринимать как реалии и то, что происходило на грязных улочках среди вросших в землю деревянных домов. Ну не может быть то, что происходит вокруг происходить в реальности, не могут люди жить в том, что происходит вокруг…
Возможно ли чтобы стакан дешёвого вина из сушёных ранеток открыл дополнительные чакры понимания и видения мира? Возможно! Утверждаем это авторитетно. Потому что в последовавшей после антракта сцене всеобщего праздника это явно отразилось и на актёрах и на зрителях. В этой сцене последовавшей сразу за тем как Беатриче и Флориндо по очереди избили окончательно завравшегося Труфальдино палками, участвовал весь состав трупы. Дальние намёки на праздник, посвящённый кому-то из многочисленных святых, был обозначен лишь эпизодическим присутствием монаха францисканца, роль которого играл главный декоратор театра. Впрочем, в этой массовой сцене участвовали все кто был свободен, и даже те, кто просто проявил желание участвовать! Были замечены свободные осветители, две работницы бухгалтерии игравшие бессловесные роли почтенных матрон и даже дворник и освободившаяся от обязанностей буфетчица. И то, что праздник был религиозным, никак не помешало ему плавно перетечь в Венецианский карнавал масок! Таков был замысел режиссёра. Решивший в этой вакханалии воплотить все сцены которые хотелось ему бы впихнуть в короткую пьесу и все свои буйные фантазии которые по всей видимости вряд ли в другом спектакле могли быть реализованы. Это был настоящий парад крошечных минипьес и сборник средневековых анекдотов, посвящённый любовной тематике. Практически никто из сидящих в зале не был знаком с Декамероном Боккаччо, но после просмотра грандиозной сцены праздника, они вполне бы могли иметь представление о его кратком содержании. Сцена была разбита на несколько частей в каждой из которых игралась своя маленькая сценка а связующим звеном между всеми ними была Смеральдина. Видимо в предчувствии помолвки обретшая крылья на своём уже давно не безгрешном теле. Не очень хочется утомлять читающего описанием содержания хорошо всем известной пьесы, поэтому кто его стал забывать, пусть прочтёт и утомиться добровольно и сознательно сам. Окончание спектакля само собой тоже было великолепно! Потому что все же вроде бы почти уладилось, и дело быстро шло к двум свадьбам. Но тут по вине слуг образовалось ещё одно, последнее, недоразумение после того как Смеральдина, а она своей импульсивностью и обаянием явно в пьесе стала перетягивать роль главной героини на себя, попросила Клариче посватать её за слугу сеньоры Беатриче. А Труфальдино попросил Флориндо просить у Панталоне Смеральдину ему в законные жёны! Речь шла как бы о двух разных претендентах на руку одной служанки. Желание соединить судьбу со своей возлюбленной Смеральдиной все же заставило Труфальдино сознаться в том, что он служил сразу двум хозяевам, что никакого такого придуманного им второго слуги Паскуале не существовало и он один, таким образом, был во всем виноват. И когда он узнал, что он прощён и наказания не будет, то в самом центре сцены сделал радостное сальто-мортале, да так что жалобно пискнули доски подмостков.
Ашкенази в это время сидел задумчиво. Несмотря на весёлый характер пьесы, она наводила на весьма серьёзные размышления. Он размышлял о характере лицедейства мужчин и женщин. Но не на сцене, а в повседневной жизни. Вот если взять например, такой прискорбный, но обыденный факт как измена в личной жизни. Мужчина, уличённый в измене абсолютно предсказуем. Он играет роль самого себя, он её просто в третий или пятый или какой там по счету раз повторяет. Да, сожалею – говорит его вид. Да, виноват – опускает он плечи. Так случилось, и ничего теперь назад не вернуть – опускает он чело! Но ведь жизнь на этом не кончилась, можно меня понять и не закатывать истерики. Жизнь такая сложная и многообразная. Если в нём есть актёрское начало, он купит букет цветов или давно желанную женщиной безделушку и встав на одно колено попросит прощения. Если он актёр плохой, то скорчит скорбную мину и будет ходить молча пережидая гнев жены и надеясь на её доброе женское сердце и мягкий уступчивый характер. Женщина же уличённая в измене ведёт себя совсем по другому! Для неё это не просто житейский эпизод, а другая, параллельная жизнь. Вряд ли она признается, что стала жертвой своих страстей или своей разыгравшейся физиологии. Она найдёт десяток причин приведших её к такому финалу. Ей в этой трагедии нужны статисты и зрители. Она всеми способами сотворит из себя жертву. Порой она просто жаждет, чтобы муж раскалившись до белого каления применил навыки уличного хулигана и врезал ей так, чтобы сразу стало легче на душе. И тогда она будет скорбно замазывать свои синяки и рассуждать, что жить нормальной семейной жизнью с этим чудовищем невозможно. И эта измена просто была предначертана свыше. Это спектакль для себя. И потом будет спектакль для подруг, с намёками о безумных страстях разгоревшихся за её сердце между соперничающими мужчинами, мужем и любовником. Совсем другой спектакль для родных, чтобы и мать и отец как в детстве прижали её к себе и ласково погладив, поцеловали в макушку. И потом ещё множество спектаклей, и отдельных сцен.
Но почему же тогда лучшими актёрами на подмостках мировых театров всегда были мужчины? Может потому, что женщины растрачивают свой талант в этих ежедневных миниатюрах, в этих растянутых во времени любовных драмах и трагедиях? А мужчины в отличии от них выкладывают весь свой накопившийся запас лицедейства только на подмостках? Как в ярком костре выкладывая единовременно весь запас топлива полностью и без остатка? И поэтому неяркий очаг женской игры, в котором дрова расходуются экономно и с расчётом на будущее так и незаметен на фоне этого пламени! Есть исключения, но они столь редки в театральной жизни. Обаятельная Смеральдина мила и непосредственна в своей наивности и простоте и выглядит сущим ангелом, она по идее и должна быть главной героиней пьесы. Но публика с непонятным рвением аплодирует неисправимому вруну, мелкому мошеннику, вору сребролюбцу, эпикурейцу и бабнику Труфальдино! Забыв и о заповедях и о кодексе чести.
