Глава 1. Кризис веры
[justify]О том, что Бог есть, я знала с самого маленького возраста. Бог — на небе, ангелы — на облаках, Баба-яга — в лесу. Все просто и понятно. О Боге в то время не принято было говорить открыто, да и икон у нас в квартире не было. Если я что-то и могла услышать, то это было в те редкие моменты, когда я «грела уши» около взрослых. К семилетнему возрасту понятие «Бог» сформировалось в какое-то внутреннее знание: есть кто-то всесильный, он сильнее всех, сильнее, чем мама и папа. Знание легло на благодатную почву, раннее детство — это время сказок, а читать меня научили рано.
То, что Бог живет не только на небе, но имеет дома и на Земле, я поняла попозже. В центре нашего города стоял собор с прекрасным старинным органом, и класса с пятого я стала ходить на воскресную мессу. У нас в городе не было ни театра, ни филармонии, и это была единственная возможность послушать живую музыку. Больше всего я любила «Аве Мария»: непередаваемой чистоты голоса, наполненные нежностью и восторгом, плыли с клироса под своды собора, зовя с собой ввысь, а строгие, глубокие звуки органа, сопровождая их, подчеркивали торжество и силу момента. Ничего не понимая в мессе, которая была на латинском языке, я просто ждала музыку, а пока ждала — любовалась убранством собора, преломлением света сквозь мозаику окон, рассматривала величественные колонны, поддерживающие свод. Когда я уже жила в Москве, некоторые мои знакомые жаловались на «трудное» детство — родители таскали их на бесконечные спектакли и выставки, и они так от этого устали, что возненавидели театры и музеи. Странно устроен мир: одни тянутся к прекрасному, но этого нет в наличии, а у других это есть, но им неинтересно…
После рождения сестры, а мне было всего шесть лет, беспечное детство закончилось. Папа часто был в море, и в трудные моменты не было никого, кроме Бога, к кому я могла бы обратиться за защитой и утешением. И поэтому, когда в первый раз общество задало мне вопрос: «Как я отношусь к Богу?» — этим интересовались при приеме в комсомол — я ответила честно: «Я знаю, что Бог есть». Ответ был неверный — в комсомол меня не приняли. Маму вызвали в школу. Вернувшись домой, она провела со мной беседу и попросила: «Не надо говорить в школе то, о чем думаешь на самом деле». Аргументы у мамы были железные: «Ведь отца могут отозвать из рейса и лишить загранпаспорта. Анна, на что мы будем тогда жить?» Что говорить, между правдой и куском хлеба выбор всегда очевиден. Так что тема веры была закрыта и оставалась моим сугубо личным внутренним делом вплоть до десятого класса.
В этот раз всё было уже серьезней, так как встал вопрос испытания силы веры. Я была не только лучшей ученицей, но и председателем политклуба, которым руководила директор школы. Как-то в один из дней, когда мы готовились к выступлению на республиканском съезде политклубов, она сказала, что хочет со мной очень серьезно поговорить. Она попросила меня еще раз написать заявление с просьбой о вступлении в комсомол. Аргументация была железной: если я этого не сделаю, то не смогу реализовать свой жизненный потенциал, так как не комсомольцев не принимают в институт. Я несколько дней размышляла о своей будущей жизни, о том, какой её вижу. Представляла, как интересна, наверное, студенческая жизнь; каким уважением пользуются в обществе люди с высшим образованием… и поняла, что если меня спросят о Боге, то я не смогу сказать, что его нет. В те времена атеизм был важен для политического строя страны, а комсомол был неотъемлемой частью государственной машины. В результате я пришла к директору и объяснила, что писать заявление бесполезно. Но она сказала, что решит вопрос таким образом, что мне не будут задавать неудобные вопросы о Боге. В свою очередь я пообещала ей не поднимать эту тему самостоятельно. Вот так, не отказываясь от Бога, я в начале мая стала комсомолкой, а четыре месяца спустя — студенткой математического факультета.
Мне кажется, что математика — это наука, наиболее приближенная к Богу: у нас там энное количество пространств; параллельные прямые, которые пересекаются в точке, причем только в одной; единица, умноженная на ноль, дает в результате единицу, а не ноль. Скажу больше: если есть особое желание, то можно доказать, что дважды два — не четыре, а пять (без шуток). Наверное, поэтому к нам и не приставали на госэкзамене по научному коммунизму с вопросами о существовании Бога. У этих математиков кто только не водится в бесконечном пространстве Вселенной и цифр!
После университета жизнь стала такой бурной и насыщенной, что скажу вам честно, мне было не до Бога. Потом как-нибудь расскажу, как я вышла замуж, находясь в 1000 километров от ЗАГСа, в котором регистрировался мой брак, причем совершенно официально, с выдачей свидетельства о регистрации и штампом в паспорте. Та еще история… В общем, моя жизнь стремительно начала набирать обороты. Напоминала я тогда горную порожистую реку, которая уверенно пробивает себе русло сквозь каменные преграды. Примерно те же процессы происходили в стране, которую раньше знали как Союз Советских Социалистических Республик. Государство перешло на новые рельсы, встало на новый путь, да так неожиданно, что в пути потеряло и мою родину…
Я родилась в Латвийской республике, плотью и кровью впитав любовь к морю и запаху сосен. Мощь шторма наполняла меня энергией, а сдержанный латышский менталитет усмирял мой эмоциональный разум. Родина для меня — это земля, на которой я родилась, научилась ходить и говорить, росла и взрослела. А теперь это не Родина, а государство, у которого надо получать разрешение на въезд, если захочется вернуться в детство: посидеть на лавочке во дворе дома, где прошли детские годы, где я самозабвенно играла с друзьями в индейцев, носилась с самодельным копьем и отзывалась на имя Белое Перо.
Страна теряла не только свои части, но и нравственные ценности, а вместе с ними, до кучи, и моральные ориентиры. В начале 90-х кто только ни появился: маги, колдуны, экстрасенсы, целители, гадалки в пятом колене… Под шумок начала активизироваться и церковь. Вошли в моду церковные обряды и таинства: теперь всех усопших повально отпевали, молодежь торжественно венчалась, деток крестили, машины и квартиры освящали, каждый второй стал носить нательный крест, каждый третий научился бить поклоны в храме и истово креститься. Больше всего меня поражала мода осенять себя три раза крестным знамением, проходя или проезжая мимо церкви. Через какое-то время я стала за собой замечать, что делаю то же самое. Как-то неприлично не делать! Будто все какие-то правильные, а ты, как отщепенец, выделяешься. Но на периферии моего сознания уже начала складываться картина циничности всего происходящего — её отдельные, еще не структурированные файлы. Дело в том, что тогда я жила в Подмосковье, где один населенный пункт плавно переходит в другой, и все люди не только знают друг друга в лицо, но и в курсе, кто чем занимается. Церковь на всю округу была одна, и заходили мы туда часто. Прихожан было много: кто свечки ставит, кто панихиду заказывает. В то время отпеваний было много… Сейчас эти годы называют «лихие девяностые», и каждый вкладывает в слово «лихие» свой смысл.
Неоднократно, находясь в церкви, я видела, как батюшка благословлял крепких молодых ребят (обычно двух-трёх — подобные им редко ходили по одному). Качки в кожаных куртках (или малиновых пиджаках) склонялись целовать ручку батюшки, он их осенял крестом. Я смотрела на это со стороны и поражалась цинизму происходящего: «А батюшка что, не понимает, на что он ребят-то благословляет? Ведь все друг друга знают. И что у них в багажничках лежит — знают! И куда они собираются в очередной раз — знают! И что они там делать будут — тоже знают! Подробности мы все узнаем через пару дней на отпевании. Там и увидим, что осталось от тех, к кому ребята ездили... Церковь-то на всю округу одна». Батюшки все благословляли и благословляли, файлы копились и копились, но мне было не до анализа. Я жила в эпицентре «лихих девяностых», и счет шел не на дни, а именно на года — один, два, три...
Многое уже стерлось из памяти, но цепочку событий, которые привели меня к кризису веры, я помню очень четко. У меня распалась семья. Впрочем, даже раньше. Через четыре года после начала семейной жизни у нас с мужем как-то все разладилось, и я приняла решение, хотя и импульсивное, жить раздельно. Муж, как я сейчас понимаю, хорошо знал мои слабые места и через три недели неожиданно сделал мне (в очередной раз) предложение руки и сердца, предложив обвенчаться. Получается, он знал, насколько серьезно я отношусь к Богу и клятвам в церкви. А я, выходит, не знала, что для него это были клятвы, которые можно легко нарушить. Мы обвенчались, и я второй раз вышла замуж за одного и того же мужчину. Для меня это была серьезная церемония — внутри своего сердца я давала обет быть с этим мужчиной и в горе, и в радости.
А через месяц случились трагические события, после которых муж развёлся со мной буквально за один месяц. Провернул он это дело очень быстро: там позвонил, тут договорился. Ни судов тебе, ни отсрочек — приехала в ЗАГС, подписала бумаги, получила свидетельство о разводе. В феврале обвенчались, а в мае я уже была свободной женщиной.
Вероятно, плохо понимаю я с первого раза, вот и пытаюсь периодически войти в реку дважды. Ничего хорошего из этого, естественно, не получается, и спустя много лет я могу себе только посочувствовать.
Уверенная, что моей любви и преданности хватит на нас двоих, я решила всё вернуть назад… Так о чём мне хочется умолчать? Даже самой себе трудно признаться, что решающим стало довольно приземлённое: «Я вам покажу, кто здесь королева!» Цена вопроса? О! Об этом я точно в тот момент не думала. Речь же шла о любви. Причем здесь королева?
Мы прожили вместе ещё пять лет, а потом расстались уже окончательно, перестав быть теми, кто рядом друг с другом и в горе, и в радости. Только осталось одно «но». Мы забыли, что, обвенчавшись, подключили в свои мирские дела Бога. Мы должны были быть вместе всю жизнь, но не получилось.
Через пару лет я начала собирать по кусочкам своё разбитое сердце, а заодно и представление о новом счастье. И хотя мне было уже целых тридцать пять лет, ничего нового, кроме желания снова выйти замуж, мне в голову не приходило. Вот повстречаю я, думала, того самого прекрасного мужчину, у которого уже будет устроена жизнь, он станет заботиться обо мне, моём сыне и моей маме, а мне останется только родить ему детей, вести хозяйство и быть счастливой. Мне так сильно этого хотелось, что через какое-то время эта прекрасная мечта перестала покидать мои мысли.
…Вот стою я в нежно-розовом кашемировом свитере, поддерживая рукой живот, возле горящего камина, в котором потрескивают дрова. На полу лежит молочного цвета ковер с длинным ворсом, рядом с большущим мягким диваном — овальный журнальный столик, на его зеркальной поверхности стоят два бокала, наполненные красным вином. Мой прекрасный принц, любуясь своей беременной возлюбленной, обнимает и целует меня…
Мне до сих пор непонятно, как я смогла поместить себя в эту молочно-розовую мечту, до сих
