АЛЁША И ДИАНА

Диане на колени, обнимал ее ноги. И теперь наяву, не в ведении Алеши, страшное чувство потери разливалось в сердце у обоих. Они пытались, что было сил отыскать украденное у них счастье, чтобы снова оказаться в том беззаботном пьянящем состоянии, когда забывали обо всем на свете, и казалось, что нет никого кроме них, но произошедшее заметало следы к драгоценной пропаже, и что-то зловещее стояло непроходимой стеной у них на пути.
                                                     
                                                      VI

Больше никогда Диана не приходила в воинскую часть. Полубоярову с почестями и торжественным обедом, на котором всех больных второго отделения угощали пирогами с повидлом, провожали на пенсию. Полубоярову уговаривали повременить. Она и сама была рада остаться, но у любимой и единственной дочери родился сын, и надо было помочь с ребенком. Обед хоть и был праздничный, говорили речи, дарили цветы, но в женских лицах медперсонала было волненье и даже что ли страх. А старшая сестра Прасковья Романовна Соколова уже как месяц была сама не своя. Волнение и страх чувствовали и больные, народ натерпевшийся и от бед и обид на расстоянии различающий где на самом деле беда, а где просто трудности повседневные спутники жизни. Больные, как губка впитывает воду, касаясь водной глади, ежедневно вступая в тесный контакт с санитарками и врачами, становились от раза к разу вес беспокойней и их сердцами также овладевал страх.
Долгий месяц, что не было вестей, от сына военнослужащего срочной службы уже начинал казаться Соколовой чуть не годом, так мучительно было на сердце от выворачивающей на изнанку душу неизвестности.  То-то не могла нарадоваться мать, когда сына единственного ребенка определи на службу чуть ли не за околицей  родного дома в военную часть в родном поселке. И на выходные и на праздники дома. Да и сама Соколова, если что могла прийти и справиться о службе сына, благо в двух шагах от роботы. А тут даже не успела толком попрощаться. Сержант в мыле, выходной день, прибежал в дом, поднял спозаранку и с того злосчастного утра уже пошел тридцать четвертый день, как мать не видела сына. Каждый день Соколова отмечала, и каждый день в военную часть шла как на работу. Так допекла Прасковья Романовна командира военной части, что на КПП отдали приказ о том, что матери рядового Соколова на территории военной части вход запрещен.
«Гони ее сукину дочь!- кричал командир части на ротного.- Сопли распустила! У меня вон, двадцать четыре “цинка” за месяц. Нет там Соколова, нет. Пускай дура, богу молится! Я вон и сам креститься начал. Никогда не веровал, а тут. Целыми эшелонами грузим. И куда мать вашу грузим?!
Одни больные  из разговоров санитарок с врачами не понимали ни слова, другие  как это бывает, больше чем было положено. Санитарки с врачами все шептались о каком-то Афганистане. И у кого были сыновья призывного возраста, были обеспокоены сильнее остальных. Кто был пошустрей и в ладах с начальством у тех дети уже лежали в соседних отделениях, кто пока никак не мог пристроить сыновей, завидовали какой-то страшной завистью, и не специально, само вырывалось со слезами отчаянья наружу, так и норовили побольнее уколоть более удачливых.
-Смотри Вера заколют твоего. И вправду дураком станет.
-Да пускай дураком,- отвечала Вера,- лишь бы жив! Ты что же подруга, думаешь, они оттуда здоровые возвращаются? Вон у Светланы! Сама что ли на похоронах не была? Повесился! Так лучше пусть тут заколют. Я тебя Люба не враг. Матери мы с тобой! Лучше помощи, какой спроси, чем как гадюка бросаться.
- Ой, помоги, помоги Вера. Век не забуду! В ногах валяться буду! Только помоги.
И шли к главному врачу. И договаривались. У каждой дети, у многих сыновья. И как-то сплотились все бабаньки во всех отделениях, даже те, кто был врагами, и стороной обходили друг друга за версту теперь стали водой не разлить. Кто-то просто не успел или вот так же как и у Соколовой забрали в выходной прямо из дома. Не у одной Прасковьи Романовны сын служил в части по соседству с родным домом чуть ли ни за околицей.
И во время самого разгара обеда, когда всех больных угощали пирогами с повидлом, главному врачу потихоньку от всех сообщили, что пришел командир части полковник Царев и спрашивает Соколову.
-Предчувствие у меня нехорошее,-  шептала санитарка на ухо главному врачу, – Может вы сами. Стоит злой, слова не вытянешь!
- Да как я сама, а вдруг,- и главный врач словно проглотила какие-то страшные слова, прежде чем они смогли слететь с языка.
-Вот и я про то. Вдруг если похоронка!
-Типун вам на язык!
-Да что я против.  Хоть два, хоть три. У меня самой сын!
-Сравнили! У вас сын в шестом отделении, а у Соколовой там.
-Так что я теперь, Лидия Сергеевна, не переживаю?- обиделась санитарка.
-Ладно, пойдемте, посмотрим на вашего Царева. Какой он из себя?
-Справный мужик, Лидия Сергеевна, ничего не скажешь, любая за такого пошла бы. Плечищи, волос черный как смола, только больно он злой. Как бы ни случилось чего?
Царев стоял чернее тучи. Лидия Сергеевна в белоснежном халате с шиньоном на голове и в очках была не похожа на санитарку или рядового врача. И твердая уверенная походка и дорогие духи, защекотавшие приятно у Царева в носу как бы говорили полковнику, что перед ним местное начальство.
-Полковник,- сказала Лидия Сергеевна, и Царев почувствовал воспитание и, наверное, начитанность, и почувствовал себя еще хуже.
« Какой я к черту полковник! Сукин сын я,- подумал Царев. – А ну-ка похоронку матери!» И Царев вспомнил, как его мать держалась за сердце каждый раз, когда к калитке подходил почтальон. И так все четыре года. Всю войну. Но им повезло, отец вернулся без единой царапины. Герой! Грудь в орденах. Но сколько их было, которые не вернулись? Но тогда было за что, сейчас же, Царев не знал, за что и это всего сильней его мучило.
Царев и слова не успел сказать, Соколова с растрепанными волосами выбежала на улицу. Царев снял фуражку, не выдержал и смял ее в руках.
Была весна, март и еще лежал снег. Легко одетая  в одной блузе и юбке Соколова не добежала до Царева и у пала на колени. Кто-то шепнул ей в столовой на ухо: «военный какой-то. Полковник! Не по твою ли душу, Прасковья?»
Соколова упала, разорвала на себе блузу и зарыдала навзрыд.
-Да что же это?!- голосила несчастная мать. - И что же ты Андрей Григорьевич на небе сыночка единственного не уберег?!
И скоро на плачь на больничный двор, высыпала пол больницы. И каждый боялся и не знал, как подойти к убитой горем матери.
-Что смотрите проклятые? Что вам до горя моего? Гады вы ой гады! Своих-то по палатам попрятали,- и Соколова показывала на санитарок и врачей. – А мой, а моего. За что? Да что я кому сделала? Гады вы, ой Гады,- и она смотрела на Царева опустившего глаза, скрутившего в рог фуражку. И из разорванной блузки смотрела на всех крепкая грудь, которая Прасковья молодой и счастливой кормила сына.
Диана тихо стояла в сторонке. Похудевшая осунувшаяся за три с лишним месяца разлуки с Алешей выплакавшая все глаза она каждую ночь просила бога уберечь Алешу. Диана не знала молитв и просила так: « Бог батюшка сбереги сына своего Алешеньку, не для меня, для его матушки, сестрице и земного батюшки». А на следующий день по каким-то зловещим следам, протоптанной дорогой полковника Царева, со страшным грузом на сердце, в больницу пришла Зинаида, смазливая хохлушка, медсестра из санчасти. В руке у нее была тряпочная сумка. Медсестра из санчасти попросила одну больную. Фамилии она не знала, назвала имя, Диана. Диана пришла скоро и боязливо смотрела на Зинаиду, красивую, но какую-то растерянную девушку, которая, никак не могла начать о главном, о том, зачем пришла.  Только спросила как-то неловко:
- Вы Диана?
Диана в ответ кивнула.
-Меня зовут Зина,- наконец-то начала странная гостья.- Товарищ Алеши Голубева, Григорий Кузнецов попросил передать это вам, - и Зинаида протянула Диане сумку. – Здесь для вас подарок и письмо от Алеши.
Зинаида сначала, когда получила бандероль с письмом, подумала, что это ей подарок от Гриши и не знала, куда себя девать от радости и счастья, но когда выяснилось что не ей это подарок, от кого и самое страшное при каких обстоятельствах достанется адресату указанному Гришей в письме,  проплакала две ночи подряд. Говорила что ей не нужно таких подарков. Ничего не нужно. Лишь бы живой, лишь бы только вернулся. И в ответном письме Грише обещала стать его женой, чтобы он берегся, не геройствовал. И  послала Грише изображение богородицы на листочке, которое она вырезала у бабушки из какой-то церковной книги.
Диана долга боялась брать протянутую ей сумку, словно предчувствуя беду.
- А почему Алеша сам?- тихо спросила Диана.
-Алеша Голубев погиб при патрулировании города закрыв собой капитана Морозова,- ответила Зина пряча глаза.

                                                        V

Кузнецов что-то царапал штык ножом на пуле и отправлял патрон в автоматный рожок. Алеша спал в шаге от колдовавшего над боеприпасами товарища.
В маленьком классе кандагарской школы стояла с десяток железных коек. Постели были скомканы и не заправлены, не свежие и серые от пыли.  Спали прямо так, не раздеваясь с оружием на полу, приставленным к стене или койке как кому нравилось, и было удобно. Одно единственное окно было заложено мешками с перемешенным  пылью и грязью сухим и горячим афганским песком.  И если не двери раскрытые настежь в узкий  школьный коридор, через который проникал тусклый свет и горячий воздух, в классе стоял бы мрак, и нечем было бы дышать как в накрепко забитом ящике. Единственное что напоминала о занятиях,  проводившихся в школе, была сохранившаяся доска на стене. Но и на ней война отложила свой отпечаток, пустившись в страшную арифметику. На доске были написаны фамилии, напротив которых стояли палочки, где одна, где три. Напротив фамилии Алеши не было не одной отметки, а напротив фамилии Кузнецов  их было  целых восемь.  Рекорд класса!
Алеша перевернулся на другой бок, а Кузнецов продолжал заниматься своим мудреным занятием, когда в класс вошел капитан Морозов.  Кузнецов не испугался, не бросил свое занятие и вообще был спокоен, как если бы Морозов был его старшим братом.  Морозова любили. На войне как само собой проявлялся наружу волчий нрав капитана Морозова. Но на неоправданную звериную жестокость закрывали глаза. За каждого солдата Морозов готов был принять смерть и за каждое свое зверство  расплачивался спасенными жизнями. Что-то страшное уживалось в сердце капитана Морозова с самопожертвованием. Когда однажды в городе случился пожар, он один из первых бросился в самое пекло и на руках выносил афганских чумазых ребятишек с глазами черными как уголь. А когда какой-то парнишка пальнул из старого отцовского карабина на улицы по патрулю, никого не убил и был пойман. Морозов штык ножом отрезал десятилетнему стрелку все пальцы на обеих руках и подарил алюминиевую солдатскую ложку. «Покрестись тебя надо»- говорил Морозову командир батальона, потом молчал и спрашивал: « Ты хоть веруешь?» «Не знаю»-  отвечал Морозов, но каждый раз как после своих зверств,  так и подвигов уходил в себя и подолгу как затворник мог не выходить из своей комнаты. И