Солнце уже село, и тёплые сумерки накрыли утомленный хутор. Татьяна закрыла кур, накормила свиней, подоила корову, а Виктора всё не было. Последние годы, с тех пор, как трагически погиб их единственный сын Толик, Виктор запил. И кто знает, где сейчас он? Толи сидит где-нибудь с такими же, как и он, пьяницами, которых развелось за последние пятнадцать лет великое множество, толи валяется где-нибудь под ларьком. И такое часто бывало. Не раз Татьяне Алексеевне приходилось просить людей, чтобы помогли притащить мужа домой.
Трезвый Виктор молчит, пьяный – плачет. А ведь они прожили долгую жизнь, полную трудов и радостей. Были, конечно, и невзгоды. Но вместе они с ними справлялись. Витюша-то её сроду не пил, об этом все на хуторе помнят.
И если б не это горе….
Сын женился поздно, после тридцати. Всё учился. Страдали они тогда с Виктором – боялись не дождаться внуков. Но тянулись изо всех сил. Сначала Толик поступил в автодорожный техникум, потом – в институт, аспирантуру. Татьяна и выговорить последнее слово не могла, хотя понимала, что у сыночка будет самое высокое образование.
С Толиком она связывала все мечты и надежды на спокойную старость. Жену сын взял себе тоже учёную. Беременная уже была, когда они ехали сюда, к родителям, на хутор. И погибли в автокатастрофе. Об этом писали даже областные газеты. Татьяна хранит их. Её Толик был известным человеком – как же, кандидат наук!
После похорон детей и у неё опустились руки: огород зарос бурьяном, скотину вывела. Но крестьянская привычка ежедневно трудиться одолела горе, и Татьяна вошла в хозяйственную колею. А вот муж не смог!
– Для кого ишачить – пупок надрывать? – спрашивал он, и сам же отвечал:
– Не для кого. Одни мы с тобой остались, мать. Помирать….
Больно было смотреть, как весёлый деловитый человек превращался в развалину. С чёрным лицом, с ржавыми от табака и грязи седыми прядями волос, облепившими мокрый лоб, злой, молча, сидел он по утрам на крыльце и смолил вонючую цигарку. По вечерам та же история, только теперь Виктор не молчал: размазывая по тёмному, будто закопчённому, лицу слёзы, он жаловался на судьбу и упрекал во всех своих бедах жену.
В хате поселился запах сивухи, немытого тела, одним словом, неблагополучия. Татьяна – чистюля, каких ещё поискать. И её терпение лопнуло. По совету сердобольных соседок, она перевела мужа на житье в летнюю кухню.
Первое время носила еду, мыла полы, стирала бельё. Но отвратительная вонь в помещении выталкивала её наружу. К тому же, Виктор приспособился на электроплитке сам жарить яичницу и кипятить воду для чая. И Татьяна перестала ходить в кухню к мужу –
отстранилась от заботы о нём. Ей больно было не только смотреть на Виктора, но даже думать о нём. Она клала на скамейку у входа в кухню хлеб и ставила молоко, собирала у порога пустые банки от солений и шла дальше заниматься хозяйственными делами. Иногда она видела, как муж виновато ползал по курятнику, собирая яйца, или лез, оступаясь на лестнице, в подвал за картофелем или капустой. Она не злилась. Пусть! Здесь всё строилось и создавалось его руками…
Витька же – последнее время его никто иначе на хуторе не называл –этими летними сумерками крепко спал на проезжей части дороги. Машины не беспокоили его. Да какие на забытом Богом и людьми хуторе машины?! Они-то и днём редко проезжают. А хоть бы и появились! Для него жизнь давно кончилась. Ещё тогда, когда в дом привезли два гроба, закрытые крышками. Его сыночка нет, как нет учёной Риты и не рождённого внука. Не сказал малец ему: «Деда, пойдем на рыбалку!» А Витька об этом мечтал, да вышло, что мечтал напрасно.
Сначала он брал бутылку и шёл поминать детей на могилки, потом стал просто пить, лишь бы заглушить горе, забыть о нём хоть на время. Конечно, Виктор осознавал, что спивается, не мешал жене тайно подмешивать в еду какие-то снадобья, читать молитвы святым, отвечающим за трезвость. Но сам и шагу не сделал к тому здоровому состоянию, которое было до гибели детей. Ему было всё равно: сопьётся, замёрзнет на снегу, попадёт ли под колёса машины? Его натруженные руки тряслись, ноги пухли и синели, подводила память…. Виктор с тех пор не смотрелся в зеркало, как накрыли его белой простынёй. Через сорок дней Татьяна сняла с трюмо простыню, но Витька боялся глянуть в него – увидеть себя живого, когда сына уже нет на земле. Ему было стыдно встречать рассветы и закаты, вкусно есть или копать червей для рыбалки.
Проснулся Витька дома. Он лежал на полу у входной двери,
на животе. Слегка приподняв тяжёлую голову, неожиданно для себя заметил в углу козла. Их Доманька, словно человек, сидел на стуле и грозил пальцем.
– Вот я тебя, – с трудом привстал Витька, собираясь прогнать наглую скотину, но козлов было уже два. И они строили ему мерзкие рожи.
– Вот я вас, – опираясь дрожащей рукой на спинку дивана, замахнулся на них Виктор. Козлы прыгнули на подоконник и оттуда заблеяли что-то, вроде: «Похме-е-е-ли!»
Взяв табуретку, Витька бросил, что было силы, ею в козлов. Звякнуло стекло. Козлы всё так же требовали их похмелить, ехидно выставляя жёлтые кривые зубы. Едва передвигая ноги, Витька приблизился к окну и кулаком ударил в морду одного из козлов. Резкая боль повалила его на пол – кровь хлестала из повреждённой руки. Он закричал и пополз обратно к выходу, но дверь была заперта. Татьяна с вечера, доставив мужа в кухню, заперла её снаружи, чтобы наутро он не куролесил во дворе, где свободно гуляли с выводками цыплят две наседки.
Боль куда-то уходила, Витька расслабился и закрыл глаза. Небывалая истома и покой наполняли усталое, изношенное тело. Страдания и тревоги покидали измученную душу…
Только к вечеру Татьяна открыла дверь кухни и увидела в луже застывшей крови мёртвого мужа.
