— Бритт не один здесь, будь он один, это было бы бегством, а он собрал целое посольство. По всему видно, что правление отца вызывает недовольство. Лишь друиды поддержат старика, и то не потому, что довольны им. Просто Админий их устроит еще меньше: молод, горяч. Хочет перемен, ищет покровительства Рима. Это удобный случай…
Калигула еще раз покачал головой, не соглашаясь.
— Подумай, — сказал Клавдий. — Сам Юлий Цезарь ушел, не оставив ни легиона на острове, знал, что не удержит. Трижды Август собирал силы для борьбы с бриттами, не сумел, помешали. Галлы, да иберы в Испании, сил не хватало со всеми сразу. У тебя — есть легионы… какая честь, справиться с тем, с чем не справились отцы и деды. Сочти за долг, за исполнение их воли…
Племянник не отвечал. Клавдий стал перечислять, быстро, с напором.
— Соляные шахты. Железные рудники, на юге их много. Серебряные… Есть и золото. Олово и свинец… Рабы: выносливые, сильные. Кожи, кость огромных морских животных, которых бритты добывают. Янтарь… Собаки, породистые, сильные, ими славится остров, хороши для охоты…
Калигула стоял напротив дяди, напряженно заглядывая ему в лицо. Быстрые, короткие, повторяющиеся взгляды: это говорило о многом. Сигнал к установлению внутренней связи. Кто-кто, а Клавдий это знал. И голова племянника склонилась набок, свидетельствуя о заинтересованности предметом разговора.
— Ты спрашивал меня, откуда бритт со знанием языка, цезарь. Отвечу тебе: Рим велик. Он притягивает. Со времен первого Юлия торговля наша с бриттами расширилась. Они узнали Рим, а с Римом и мир. Есть среди бриттов те, кто хотел бы жить в мире, не запертом водной гладью. Админий среди них. Он нашел учителя.
Калигула поглаживал подбородок: раздумывал. Жест говорил и о желании принять решение.
— Тринованты, верно, предпочтительнее, — говорил Клавдий, внимательно присматриваясь к племяннику. — Давний союзник. Но ведь и племя атребатов[16] представлено в посольстве Админия. А предводитель регниев[17], Верика, знаком тебе самому. Через него нашел меня Админий. Верика здесь, жаждет встречи с тобой. Он пострадал от притеснений катувеллаунов. Просил твоего заступничества еще год назад.
— Прекрати, дядя, — попросил племянник.
Он подошел к стене, прислонился к ней спиною, руки выбивали дробь по дереву. Признак нетерпения.
— У меня голова болит, живот подвело, а ты дикарей каждого по имени перечисляешь. Ни к чему это. Покажут себя друзьями, увижу, что преданы мне, так сам и помогу, и награжу. Ты знаешь, я к друзьям ласков…
Клавдий знал: Калигула не лжет. Что бы ни говорили о нем, он умеет быть благодарным. Не менее чем мстительным. Для многих своих друзей он создал эфемерные государства на Востоке. Ирод Агриппа, внук Ирода Великого, получил титул царя, свою Иудею и Самарию, еще две старые иудейские тетрархии из кармана тетрарха Филиппа. Это в придачу к деньгам. И к той золотой цепи, что Калигула подарил иудейскому князьку взамен железной тюремной, которою Агриппа был когда-то прикован. Три сына Котиса[18] получили Фракию, Малую Армению и Понт. Антиох Коммагенский[19] трон на своей родине. И милый пустяк в качестве дополнения: миллион полагающихся Антиоху сестерциев тоже выплатил ему Калигула.
Клавдий молчал, не мешая племяннику думать. Он мог бы добавить. Например, сказать, что тайны жрецов-друидов не дают ему спать по ночам. Он хотел бы владеть ими! Он хотел бы сказать, что нетерпение исследователя гонит его в закрытые прежде для мира земли…
Он не мешал, понимая, что это нужно. Цезарь должен думать сам. Он в ответе за всех, решения, принятые им, обязательны для Рима. Это нелегко. Это страшно, пожалуй. Недаром у племянника болит голова, есть на то причина.
И тут он подумал: «Может, поэтому я и не рвусь. Готов помочь этому, молодому, но такому больному и измученному. Многие ждут от меня иного. Я и сам к этому «другому» шел всю жизнь. И не спешу. Мне бы к Мессалине. Меня ждет труд, который я затеял, я люблю мои письмена, и я снова буду их выводить, не торопясь и обдумывая. Я бы сходил в термы, дал бы размять себя опытным, сильным рукам. Может, заснул бы после в прохладе. У меня есть все, чего по-настоящему хочется. Я наделен лишь толикой власти, но и она уже отравила мне жизнь. Что же будет, если придет «другое», что мне с ним делать?».
Замолчавший на время Калигула вдруг оживился.
— Дядя, Цезарь, когда он захотел перейти через Рейн, он через него и перешел, не правда ли? А ведь дикари полагали, что Рейн — преграда. Наплавной мост, вот что придумал первый цезарь…
Клавдий кивал головой, внимая племяннику. И жесты, и мимика говорили о том, что Калигула воодушевлен, захвачен. Император держит руки открытыми ладонями к собеседнику, голова вздернута на выпрямленной шее, губы растянуты в улыбке, глаза сияют…
— Я читал записки Цезаря. Помнишь, что помешало высадиться на берег? Вначале его крутизна, когда переправились через залив. Когда нашли пологий берег и все же пристали, то мелководье да меткая стрельба бриттов из лука. Колесницы, вражеская конница; а с нашей стороны — тяжесть снаряжения. Невозможность сойти на берег! Цезарь ввел в бой метательные машины, бритты смешались. А все равно, когда бы ни орлоносец десятого легиона…Я ценю мужество человека, бросившегося в атаку — в воду, прямо со снаряжением! Если глубоко, так утонешь, того гляди; если мелко, так ноги переломаешь себе! С ним, аквилифером, этого не случилось, боги любят героев… но я не могу рисковать жизнью людей. Мой ХХ легион, да я же каждого в нем, кажется, поименно знаю, некоторых — с детства! Я не могу обречь их погибели! Да еще попусту!
Клавдий улыбнулся почти незаметно, едва дрогнули губы. Двадцатый легион предпочитал Тиберий. Двадцатый легион любил Калигула. Такие разные властители! Приглядеться к двадцатому: что там такого, что привлекает сердца?
Принцепс улыбки не заметил. Он вообще не придавал значения выражению лиц и жестам.
— Мой мост в Байях, он прообраз будущего похода, залог успеха. Если твои дикари знают дороги, то мы начнем свой поход не в заливе. А с реки, с большой реки.
— Tamesis[20], — заметил Клавдий. Есть такая на юге острова. Верика плавал. Он покажет…
— Вот! И мне нужны, кроме кораблей, осадные орудия, как можно больше. Литоболы, баллисты, камнеметы…
Калигула расхаживал по комнате. Вот уже несколько минут следил за ним со своего ложа очнувшийся соглядатай, Тень. Клавдий провожал глазами мечущегося племянника, успевая следить краем глаза за третьим участником разговора…
Калигула же ничего не видел. Он рассуждал.
— С такого моста без препятствий сойдет любая пехота, конница понесется ветром. Реку перекрыть кораблями несложно, я закрывал и залив. По широким сходням я всех спущу почти безопасно, если наши осадные орудия закроют атаку бриттов…Решено, дядя, мы пойдем весною на бриттов, решено! Я устрою им триумф, этим наглецам в Риме! Ты знаешь, я ведь подспудно, когда примерял мой мост к Рейну, вспоминал и бриттов, и даже мечтал… но ты вывел меня из спячки, сам бы я не решился. После всего, что было этой осенью, я, кажется, перестал сам себе верить!
До сих пор безгласный участник этого разговора, Тень, вдруг бодро соскочил с постели и двинулся к двери. Император не мог этого не заметить. Он отвлекся от рассуждений.
— Куда ты, вечно бодрствующий?
Бесплотный, бесшумный и всесильный человек как будто предпочел не заметить насмешку цезаря. Впрочем, все же сказал, подойдя к двери:
— Подготовить твой триумф в Риме. Сдается мне, нелегко это будет! А тут-то мне делать нечего, тут у тебя всего довольно: и дядя, и легионы, и синие эти — ведуны, колдуны…
И, пустив эту парфянскую стрелу[21], закрыл за собою двери.
— Дядя, — сказал Калигула, — перед тем, как уехать, повидайся с Цезоннией. Женщина моя носит ребенка под сердцем… и так уж вышло, что теперь нет у нее попутчиц, кроме рабынь. Да уж лучше рабыни, чем мои сестры. Я говорил с Агриппиной, ты знаешь, после всего этого… Мне кажется, она способна на многое; выгрызла бы моего ребенка из чрева ненавидимой ею женщины… если б знать, что ее Луций, ее мальчик, выиграет заезд! Я, бывало, мог хлестнуть плеткой чужого возницу у самой меты, это правда. Кто не борется до последнего в состязании колесниц, не ты, так другой сплутовал! Это борьба! Только ведь Агриппина сестра мне, и мы не в цирке…
Клавдий кивнул головой. Что можно было сказать? Такое страдание было в голосе принцепса, мука такая...
— Я не каждый день выбираюсь к ней из лагеря. Что ей в лесу со мною? Ей грустно, хоть она и не признается никогда. А ты все же навестишь, поговоришь. Ты умеешь успокоить женщину. Вот уж она обрадуется, что зиму придется провести в здешних лесах! В снегу! Сплетутся в одну тоскливую песню волчий вой и ветер…
Помолчали оба. Шумели за окном еловые ветви, качались на ветру. И впрямь тоскливо.
— Я приму при свете дня твоего синего вместе с другими бриттами. Так, чтоб было ясно: я и Рим в моем лице приняли предложение помочь обиженным. Весенний поход неминуем. Мы возьмем остров. Приказ о сборе судов на берегу залива будет дан. Возвести Риму, что пока он веселится, обжирается, пьет, спит, ласкает женщин, император лишен всего этого! Он в трудах и в заботах!
Злоба в голосе, ненависть, гнев. То же самое в лице: челюсти сжаты, верхняя губа приподнята, ноздри расширены, взгляд уничтожающий…
Император и впрямь перезимовал в рейнских и галльских землях. Здесь, в лесах, принял консульское звание в третий и последний раз.
Принимал в лагерях посланников сената, моливших его о возвращении. Они звали его «отцом отечества», «благочестивым». Они призывали его осчастливить Рим своим правлением, а не правлением приближенных к нему, в частности, Клавдия, например…
Цезарь отмахивался от особо назойливых. Он ждал весны. Весною ждал и дядю к себе, а не этих, с раздвоенными жалами вместо языков. У них было общее дело. Калигула знал, что Клавдий желает того же, что и сам принцепс. Во всяком случае, во всем, что касалось таинственного острова бриттов.
Когда сошли снежные завалы, когда прекратились ледяные ветры, когда солнце стало греть, а не пригревать слегка пригорки, когда по-настоящему громко запели птицы, когда проснулись деревья, началось движение соков по их стройным стволам…
[justify]Когда зацвели и зазеленели луга, когда небо стало постоянно радовать синью, в чересполосицу с редкими,
