Словом, когда началась настоящая весна, легионы Калигулы, легионы Рима двинулись в путь.
И дошли, дошли они до рукава, до узкого водного перешейка, который именовали еще древние греки «океанус британникус»[22]. До места, что знаменито своими туманами, ураганными ветрами, высокими приливами и коварными течениями…
И было у них все, что требовалось: множество судов и суденышек, множество воинов в покрывших себя славою легионах, конница и пехота, осадные орудия, пилумы и мечи…
И были у них проводники, что могли провести их вначале по коварной воде, а потом и по ощетинившейся стрелами и топорами земле до самого Камулодуна[23]. Проводники с синей, выкрашенной вайдой кожей на открытых частях тела…
И дождался цезарь прибытия своего дяди, с которым хотел разделить честь завоевания острова бриттов.
И вот здесь, на берегу, получил Калигула еще один удар. Из тех, что пережить можно, конечно. Только остаться прежним нельзя. Остаться цельным, остаться добрым, остаться человеком!
Дядя привез недобрые вести. Нити трех заговоров держал он в руках. Трех заговоров, целью которых было убийство императора!
Смешная молодежь, последователи стоиков, уравнивали перед лицом мирового закона всех людей: свободных и рабов, римлян и дикарей, мужчин и женщин. По их мнению, существование императорской власти — препятствие мировому закону, безнравственно. Для самосохранения и самоутверждения необходимо эту власть уничтожить в лице ее носителя…
Этих Калигула мог, кажется, не бояться. Или следовало? Молодость безрассудна. И часто жестока сверх всякой меры. Некая философия может стать руководством к действию у молодого человека, необремененного еще жизненным опытом и душевною болью…
Более серьезным было подозрение в подготовке покушения, павшее на префекта преторианцев, Марка Аррецина Клемента, и его подчиненных…
Часть перепуганных Гаем сенаторов тоже что-то там замышляла…
Солнечным днем прогуливались принцепс и его дядя по берегу залива, за которым скрывался вожделенный туманный остров. С тревогой посматривал дядя на племянника. Очень не нравилось ему то, что он видел. Калигула явственно исхудал со времени последней их встречи, был бледен. Он сжимал челюсти, по временам скрежетал зубами, сам того не замечая. Уголки рта оттянуты книзу, и продолжением их две глубокие морщины на подбородке, складка горечи. Да, все это признаки накопившейся усталости вследствие долгого труда и размышлений. Стремительно нарастающего разочарования. А вот то, что веко императора беспрестанно дергается, подергивается нога, раздражая необходимостью переждать подергивания, чтобы продолжить путь… Это — признаки обострившейся болезни.
Клавдий уже имел беседу с лекарем, Ксенофонтом. Знал о том, что вновь настигли племянника судорожные припадки. За месяц их было уже два. Головные боли и бессонница стали постоянными спутниками цезаря. Он уж себя без них и не помнил, облегчение приносили лишь дни, когда выраженность боли была чуть меньше, когда удавалось проспать ночь несколько часов кряду. Долгая зима в лесах явно не пошла на пользу Калигуле. Тревога и боль разочарования довершили разрушительное влияние климата. Клавдий видел перед собой человека отнюдь не молодого, уставшего и больного, разочарованного и подавленного. И этот человек стоял во главе Рима! И всего известного обитаемого мира…
Гряда скал, обрамляющих берег позади идущих, такая же гряда, уходящая вдаль до бесконечности. А между скалами и обрывами благословенный берег, усыпанный галькой. Безбрежный морской простор. Синь неба и моря. В небе синь разбавлена белым цветом облаков, а в море белизной спущенных парусов. Много тут римских кораблей, больших и малых. Ждут приказа. Которого уже, видимо, не последует.
Легионеры на берегу, кто прилег у костра, кто присел. Пахнет дымом и поджаренным на костре хлебом.
Порциус, дурачок императора, прижимает к груди чашку с полбенной кашей. Порциуса любят и балуют: кто куском ароматного, еще дымящегося мяса, кто рыбой, до хруста поджаренной на огне костра. Но дурачок более всего любит свою кашу. Ее он ни на что не променяет.
Порциуса любят и балуют. Но и посмеиваются, пошучивают над ним тоже. Он мало понимает насмешки. Зато донельзя любит полбу. Любимая шутка легионеров: попытка отнять полбу у Порциуса. Рыжий Руфус, любимец императора, именно этим и занят в это мгновение.
— Порциус, у меня есть приказ цезаря для тебя, а приказы цезаря не обсуждают, ты понимаешь. Кашу отдаешь мне. У тебя дело важное: кентурион тебя ждет. Обрядят тебя, милый, в калиги, получишь балтеус — и вперед! Нам каждый важен, ты бриттов видел, видел, какие важные они да синие. Нам бриттов воевать, Порциус, готовься, а кашу отдай!
Порциус в страшной растерянности. Он бы и хотел получить балтеус. И калиги! Только как же каша? Дурачок бормочет, вызывая улыбки и смех легионеров:
— Не дам полбу! Порциус голодный! Руфус плохой!
Боясь того, что кашу все-таки отнимут, он начинает ее есть, хватая пальцами, роняя. Глаза его вытаращены, руки дрожат. Он весь вымазан кашей, давится, глотая через силу. Взрывы хохота легионеров, выкрики: «отдай», «дай я доем, Порциус, оставь хоть глоточек!» пугают его еще больше. И он отворачивается от них, убегает…
На ходу он видит свое спасение, надежду свою. По берегу моря, сверкая белизной одежд, идет цезарь в окружении своих телохранителей-германцев. Порциус плачет от облегчения, Порциус бежит к морю, прижимая к груди полбу. И кричит громко, навзрыд:
— Калигула! Калигула!
Никто не зовет так цезаря; очень давно никто не зовет. В официальной титулатуре разве принято называть властителя мира «сапожком»? Или, может, сенаторы, льстиво кланяясь, назовут так своего государя? Или легионеры осмелятся сказать: «привет тебе, Сапожок»?
Так звали его в детстве. Так могла пошутить Агриппина. Так могла назвать его Друзилла в минуту нежности. Так звал его отец, среди многих других забот не забывавший о маленьких ножках сына, для которых нужно изготовить обувь солдатского образца…
Руки цезаря ложится на голову дурачка. Он прижимает Порциуса к себе, утешая.
— Полно, глупый, не плачь. Опять, наверное, полбу отнимали? Вот я им задам!
— Руфус, рыжий, полбу отнимает. Ты самый важный, Калигула? Ты самый главный? — с надеждой засматривает Порциус в лицо императора.
— Наверное, да, дурачок, — с грустью отвечает цезарь.
— Полбу не дам! — обратившись в сторону берега, где встали, приветствуя цезаря, легионеры, кричит Порциус. Калигула сам даст мне балтеус. И калиги тоже. Он самый главный!
Цезарь с Клавдием, в окружении дюжих германцев, следуют дальше по берегу. Утешенный дурачок, присевши возле моря, жадно доедает кашу. Калигула главный. По его приказу дадут полбы еще…
Труден разговор, что продолжают вести племянник с дядей.
— Я должен передать тебе то, что было сказано Тенью: возвращайся! Только твое присутствие в Риме может успокоить и эти буйные головы, и опровергнуть эти старческие сетования на власть, якобы пошатнувшуюся в твое отсутствие… Яви им власть высшую, пусть увидят тебя, пусть убедятся, что ты жив. Все остальное — подождет…
— Я-то вернусь, дядя, — слышен ответ. — Я вернусь, коль скоро в этом мой долг. Но только я не знаю, чем это поможет. Я давал им денег. Я устраивал для них зрелища, раздавал хлеб. Я строил дворцы и храмы, я обустроил дороги. Я украшал улицы и здания статуями. Я вернул людям свободу встреч и рассуждений. Я возвратил им вычеркнутые из жизни имена. Я разрешил рабу принести в суд жалобу на хозяина, а судье быть независимым в своем решении. Я предложил им самим выбирать себе магистратов. Я даже ушел воевать ради них.
Клавдий молчит. Когда больной, усталый, вконец издерганный человек излагает горькие истины, жалуясь, что можно сказать в ответ? Прижать его к сердцу, как сам он прижимал дурачка, утешить простыми словами: «ничего, милый, все обойдется, я разрешу все твои незадачи!»? Может, так было бы лучше всего, но когда человек этот — государь обитаемого мира, попробуй, заключи его в объятия да утешь. Разве это возможно?
— Помнишь, мы с тобой растворяли в уксусе жемчужину? По примеру Клеопатры.[24] Интересно же, где правда, где ложь. Похоже, легенды растворяются в воображении слушателей скорее, чем жемчужина в уксусе. И что потом говорили, дядя, помнишь? Что я расточитель, поглощающий жемчужины горстями.
Был такой случай. И впрямь был. И впрямь сплетничают, до сей поры. Трудно не улыбнуться.
— Да, с уксусом и жемчужинами смешно. А вот когда ты собираешь корабли, судно за судном, готовясь к переправе, к сражению, к крови и смерти… А сенаторы болтают, что ты, безумец, собираешь раковины[25] на берегу как великую драгоценность! Дядя, это вовсе не смешно, поверь!
Клавдий действительно вновь позволил себе улыбку, о которой и пожалел тут же. Эту новую сплетню он сам же Калигуле и привез. В числе прочих, куда более важных новостей. Он не подозревал, что она так ранит душу племянника, пожалуй, промолчал бы тогда. Видно, так много у Калигулы обиды и горечи на душе, что и капля лишняя переполняет чашу…
— Я, дядя, устал от всего этого, — сказал цезарь. — Я так устал, ты и предположить не можешь. Я бы тоже улыбался. Когда бы ни так болела голова. Когда бы нога перестала дергаться. Когда бы я спал ночами и не мучала меня бессонница. Если бы ты знал, как тяжко беспокоят меня призраки и странные видения! Бывает, я заклинаю рассвет, призывая его приход, сидя на ложе. А уж если бы у меня не было судорог, может, я и вовсе бы стал счастлив. А когда бы Рим ценил то, что я пытаюсь ему дать, и не поливал меня грязью!
Да разве Клавдий этого не видел или не знал! Все он видел: и устремленные вверх брови, приближающиеся друг к другу, и натянутые уголки верхних век, и опущенные уголки губ, и то, как подрагивают губы, когда племянник перечисляет свои обиды! Все он знал: Ксенофонт не забывал отчитываться былому хозяину, а уж лекарь-то о больном чего уж не знал. Того и не было, чего не знал лекарь о здоровье цезаря…
— Что бы я ни делал, все бессмысленно, — сказал Калигула. Все тщетно. Только умножил число желающих моей смерти. А знаешь, я даже не против. Не против этой самой смерти. Может, она будет добрее ко мне, чем мой Рим…
