Второй попыткой Бена был дерзкий план пробраться вместе с Томом на корабль, доставивший в колонию продовольствие из Сиднея. Но боцман вдруг перед отплытием надумал спуститься в трюм и обнаружил беглецов. Обоим полагались порка и тюрьма. Со временем упорство Баркера вызвало симпатию и одобрение среди преступников, которые в неволе больше всех на свете презирали плакс и слабаков, считая эти качества самыми низкими пороками.
Прошло почти шесть лет, а Бен уже два раза бросил вызов смерти и гнету заключения. А что давал ему такой суровый опыт? Ничего, кроме шрамов от плетки и двойных кандалов. Но заключенные теперь уже не смели над ним смеяться, хоть и не признавали его вполне «своим». Бенджамин Баркер был каким-то странным, как будто из другого теста. Его незыблемые принципы и убеждения считались неуместными в среде, где грубое понятие о превосходстве диктовало совсем иные правила. И первое из них гласило: «либо ты охотник, либо – дичь». То был неписаный закон любой тюрьмы. Бенджамин оставался вне игры, не угождая сильным и не подчиняя себе слабых. Он был неразговорчив и доверял свои секреты только Тому. Никто не слышал, чтобы он смеялся, никто не видел его слез. Он научился молча выносить удары плети и говорить, когда считал необходимым. Надежда обрести свободу была единственным стремлением, которое поддерживало в нем отвагу. Однажды ночью он воспользовался тем, что надзиратель ненадолго отлучился, и в третий раз попробовал сбежать и переплыть залив, после чего был снова схвачен и приговорен к жестокой порке, карцеру и ряду штрафных работ. Он греб на шлюпках, строил мол по грудь в воде, молол кайенский перец. Последнее считалось самым страшным наказанием: едкая пыль разъедала глаза, а легкие жгло, как в огне. Что еще можно было придумать, чтобы сломить его дух? После четвертой попытки побега с тем же верным товарищем, негром по имени Том, оба отправлены были туда, где безграничное небо и вечно зовущее море больше не будут их искушать – на угольный рудник*. Четыре года в тяжелых кандалах ушли для них на долгую дорогу в самые недра этой прóклятой земли, вглубь темного тоннеля и обратно – в барак для заключенных. Дни медленно ползли по замкнутому кругу. Море шумело где-то далеко, за каменной грядой, а небо словно отвернулось от них. Тогда два друга притворились покоренными, усердно выполняя свою работу, и вскоре за терпение и послушание с них сняли кандалы…
– Комендант распорядился, чтобы этот заключенный снова был закован в цепи и заперт в карцер на две недели! – раздался гневный голос надзирателя. – Следовало посадить его еще два дня назад вместе с теми бунтарями, что учинили драку.
Бенджамин вздрогнул. Приоткрыв глаза, он разглядел в потемках опустевшего барака две пары башмаков на уровне своего лица. Все остальные заключенные, по-видимому, находились на руднике.
– Но мистер Бейс, он еще слишком слаб. Это убьет его! – вежливо, но твердо возразил его спутник.
– Вы каждый раз так говорите, доктор Браун, когда кого-то надо наказать! – довольно резко бросил ему Бейс. – Все эти плуты превосходно притворяются! Держу пари, что он поднимется мгновенно, если я высыплю ему на спину жменю соли!
– Не забывайте, что я – доктор, и меня не так-то просто обмануть! – повысил голос Браун, возмущенный этой грубостью. – За что вы ненавидите своих товарищей? Ведь вы не так давно таскали бревна вместе с ними!
– И если не исполню приказа коменданта, то снова буду их таскать, – отрезал Бейс. – Я, как вы сами говорите, – такой же каторжник, а потому получше вашего знаком с их фокусами и уловками. Когда нам надо притвориться мертвыми, то мы умеем даже не дышать! – с вызовом прибавил он.
Спорить с ним дальше не имело смысла. Не считая личной антипатии к Бенджамину Баркеру, Бейс был звеном искусно продуманного механизма – такие звенья приводил в движение один большой рычаг. Заключенный, назначенный надзирателем, был избавлен от тяжелого труда и издевательств, но прежние товарищи по ссылке видели в нем своего злейшего врага, что отрезало ему путь назад. Стараясь удержаться на посту и неуклонно выполняя предписания начальства, надзиратель поневоле становился столь же беспощадным, как солдаты. А их отряды, набираемые для службы в каторжных колониях, состояли из людей отнюдь не лучших…
Так, несмотря на доводы доктора Брауна, Бенджамин Баркер в то же утро под охраной был препровожден в тюрьму, которая располагалась на берегу залива.
Уже пять раз он безуспешно пытался вернуть себе свободу, и в пятый раз его надежды разбивались в прах. Сейчас, после жестокой порки, запертый в карцере, одно упоминанье о котором внушало страх даже законченным преступникам, какой еще, более суровой меры наказания мог он ожидать? Есть ли место глубже и чернее, чем подземные угольные копи? Разве только ад…
Каторжная тюрьма, построенная на скалистом берегу, стояла к северо-востоку от барака, обнесенного высоким частоколом, где жили заключенные. Ее угрюмо-серые приземистые стены казались высеченными из скалы самой природой. Но то была иллюзия: на дикой, до сих пор еще неизведанной людьми земле эта тюрьма была построена руками каторжников. Чуть поодаль помещались лазарет и солдатские казармы. Рудник располагался южнее частокола. Добраться туда можно было по извилистой каменистой дороге между скалами. На западе, за каменной грядой, тянулись густые, непроходимые леса.
В этом мире, отрезанном от цивилизации, с его дикими джунглями, неприступными скалами, и рокочущим морем, самым жутким, поистине прóклятым местом являлась тюрьма. В ее подземных карцерах, так называемых «крысиных норах» с низкими каменными сводами, запирали по пять или даже по шесть арестантов и держали там неделю-две, а то и дольше, в кромешной темноте. Единственной отдушиной было зарешеченное окошко в железной двери. Через него, не чаще, чем раз в сутки, приоткрыв решетку, в камеру бросали малопригодные для пищи черствые отбросы, которые вслепую «делились» между заключенными. Само собою, доли не бывали равными: пользуясь темнотой, самые сильные старались отобрать себе как можно больше.
Название «крысиная нора» имело смысл куда более ужасный и отвратительный, чем замкнутое, тесное пространство. Те, кто хоть однажды попадал туда, клялись, что лучше вытерпеть три порки сряду, чем заключение в подобном карцере. Говорят, что крысы, запертые в клетке без еды, вскоре начинают пожирать друг друга, и в итоге остается лишь одна – «крысиный волк». Теряя человеческие качества, люди становятся во многом схожи с крысами и волками. Нередко при обходе часовые находили кого-то из заключенных умершими, якобы от истощения или от недостатка кислорода, во что легко было поверить, исключив такие обстоятельства, как яростные драки за жалкие куски сухого хлеба и жилистого мяса. Поскольку в камере сидела сразу группа узников, и все происходило в полной темноте, виновных даже не пытались отыскать.
В одном из этих жутких тупиков, где зрение бессильно перед непроницаемой могильной чернотой, а тело живет лишь осязанием и обостренным слухом, был заточен сейчас Бенджамин Баркер. Спертый воздух, пропитанный сыростью подземелья, был настолько тяжел, что дыхание походило скорее на затяжное удушье. Только, если прижаться лицом к самой решетке, можно было вдохнуть слабый сквозняк, но и это едва уловимое дуновение подбадривало лишь тех, кто сидел у двери. Временами в камере раздавались ругань, сдавленные стоны и гулкие удары о железо – это зажатые между стеной и телами своих соседей заключенные прорывались к спасительной отдушине. Им, в свою очередь, не без усилий, удавалось продержаться у окошка несколько минут, буквально ощущая затылком горячее дыхание остальных.
Так продолжалось днем и ночью; дни были беспросветно-темными, ничем не отличаясь от ночей. Но были ежедневно две или три минуты, по которым арестанты безошибочно определяли время суток – вечер, когда тюремщики приносили им воду и «еду».
Однажды, вскоре после привычного обхода, в коридоре снова раздались шаги.
– Сколько заключенных в этом карцере? – прогудел чей-то властный голос.
– Шестеро, – последовал ответ.
– Отпирай!
– Но… ведь их уже шестеро, – озадаченно повторил подчиненный.
– Надо их проучить! Отпирай, говорю!
В скважине со скрежетом повернулся ключ, дверь приоткрылась, и вместе с потоком сырого воздуха в душную камеру, согнувшись, влетел худой, высокий юноша в разорванной рубашке. Перед ослепленными светом фонаря арестантами промелькнуло его бледное, искаженное ужасом лицо.
– А, это ты, Цыпленок! – ухмыльнулся один из узников. В его басистом голосе, похожем на звериное рычанье, сквозили жадность изголодавшегося хищника и глубочайшее человеческое презрение. – А я уж думал, что ты так и будешь прохлаждаться на кухне в комендантском доме, пока мы тут грызем сырую землю на руднике! Недолго же тебя держали на господском хлебе!
Отбросив с разбитого лба пряди слипшихся светлых волос, юноша замер, уставившись на лысого круглоголового гиганта, похожего на крупную гориллу из африканских дебрей.
– Джим Траверс! – выговорил он дрожащими губами.
В ту же секунду дверь захлопнулась. Камера погрузилась в темноту. Пока за поворотом коридора не затихли удаляющиеся шаги тюремщиков, в карцере слышны были только хриплое короткое дыхание и приглушенное бряцанье цепей.
– И как теперь нам всемером ютиться в этой собачьей конуре? – угрюмо бросил кто-то, крепко выругавшись.
– Вот что, Цыпленок, – прошипел с угрозой Траверс из своего угла. – В этой гостинице места заказывают наперед. Но мы уступим тебе самое почетное: все сидят, согнувшись в три погибели, а ты будешь лежать! А ну топчи его, ребята! Подстелем его под низ! – И говоривший что есть силы ударил новобранца подкованным железом каблуком.
– Не-е-е-ет! Помогите! – Каменные своды содрогнулись от истошных криков, которые тюремный сторож принял бы за звериный вой, окажись он среди леса.
Огромное, со множеством цепких, как щупальца, рук и железных копыт, чудовище с утробным рычаньем заворочалось в своей берлоге, оплетая тело своей жертвы, как змея тугими кольцами обхватывает мелкую добычу, чтобы задушить.
– Выпустите! – Придавленный неимоверной тяжестью, юноша снова закричал, на этот раз уже слабее, и хриплый стон заглох, так и не вырвавшись из зарешеченной отдушины. – О Боже!..
Его безжалостно топтали, как топчут виноград на винодельне.
– Эй, выпустите господина! – раздался издевательский смешок. – Его апартаменты наверху: там спальня с видом на залив, роскошная кровать под балдахином… и мраморная ванная!
Раскатистый злорадный хохот, одобрительная брань… Снаружи