Одно из скучнейших занятий на том и на этом свете, полагаю, - расслабленно висеть на вешалке из жесткой проволоки в шкафу, где ничего толком не различишь, даже цвета и формы пуговиц на собственных манжетах.
Металлические? Голубые? Перламутровые? Ромбовидные? Круглые? С четырьмя отверстиями или на ножке?
Уже не вспомнить.
Но все же я благодарен темноте и собственной ненужности. Хорошо получается вообразить, что ты сшит из ткани высшего качества, что ты сидишь по фигуре, что можно приколоть к тебе изящную бутоньерку и что ни один джентльмен не побрезгует надеть тебя на блистательный вечер.
А какие там свечи, должно быть, какие великолепные напольные вазы, какой там непередаваемый запах дорогих сигар и фиалковых духов, какие тонкие, остроумные разговоры там, и смех, смех, звонкий смех... И юная девушка в светло-розовом платье изящно положит свою ручку в кружевной перчатке на твой рукав, а потом склонится горящим и счастливым лицом к вороту...
— Отвратительно, — прошипел змеей темно-коричневый (по крайней мере, такого цвета я его помнил) шарф, обвивая соседнюю вешалку. — Жду не дождусь, когда меня освободят от созерцания этого тошнотворного зрелища.
Ах, если бы я умел хоть немного различать предметы в этой непроглядной тьме!
— Истинно, — послышалось в призрачном шелесте шифона из дальнего угла. — А если он совсем разрастется и займет весь шкаф?
— Или у него закончится ткань, и тогда он начнет хватать и разрывать другие вещи на части, чтобы отращивать все новые и новые... — сухой треск молнии на куртке, висевшей от меня через 2 или 3 вешалки, потонул во всеобщем обеспокоенном шорохе и возне.
Они пытались оказаться подальше.
Как я сказал, в шкафу ничего интересного не происходит. Здесь случайно оторванный неосторожным покупателем стеклярус оплакивают неделями.
Нечего и упоминать о том, что покупка соседа по вешалке не забывается годами.
Поэтому в некотором смысле я действительно интереснейшее явление. Все дело в том, что я единственный пребываю не в статике, а в движении и даже в подобии развития, наверное ("Опасные мутации", - многозначительно повторяют некоторые услышанное от очередного посетителя умное словцо).
Я пиджак, и у меня отрастает уже четвертый рукав.
Отрастает.
Никакой ошибки на фабрике или в ржавой игле полубезумной швеи.
Нити в подкладке немного натянуты, да, это так, но больше я не ощущаю ничего. Ничего, что могло бы угрожать другим вещам.
По их мнению, я представляю из себя нечто несообразное. Где тот человек, тот монстр с генетическим сбоем, спрашивается, у которого четыре руки (тоже отовсюду изгнан, полагаю) и где вероятность, что он посетит именно этот ветхий магазинчик винтажной одежды, размещенный на первом этаже древнего особняка седым старичком (он распродавал некоторые из своих вещей и из вещей давно умершей жены, иногда -
необычную одежду, купленную в таких же старых и мало кому известных магазинах)?
Какова вероятность?
Для меня шкаф превратился в усыпальницу, дышащую нафталином на каждого рискнувшего заглянуть в ее нутро, в котором я, изуродованный и исковерканный, мужественно готовился окончить свой долгий век, начав тлеть и осыпаться лоскутами уже через пару лет.
Не то что бы я один был странным. Здесь находились и другие отторгнутые. Где-то недалеко от меня, как и целую вечность назад, висело великолепное платье из синей струящейся ткани. Оно говорило, что принадлежало известной актрисе, и что подобных ему нигде нет. Платье не врало. Ему действительно не было равных: сшитое на невероятную фигурку, оно никак не желало сходиться ни на одной талии.
Высоко-высоко, на полке шкафа, над всеми нами, медленно покрывалась слоями пыли диадема, потерявшая одну из своих ярких хрустальных звезд неясно где и неясно, с чьей головы.
Была белая шифоновая юбка, на которую попал сигаретный пепел и которая однажды тихо сообщила мне, что тоже смирилась со своим положением...
Я знаю все эти едва ли грустно-наивные для человека, но фатальные для испорченной вещи истории наизусть. Мы не умеем плакать, но вместо этого любим долго и обстоятельно рассказывать о жизни.
— Хватит вам шуршать. Кто-то пришел, — звякнуло бусинами из другого угла.
Шевеление мгновенно прекратилось. Тьма потрескивала от статического электричества, и я почувствовал, что в тысячный, стотысячный раз захвачен этим огромным полем отчаяния, надежды и трепета, из которого никогда не получалось выйти, не ударяя током примеряющего или еще долго не сохраняя в каждом своем волокне волнительный заряд.
Сначала все было тихо. Потом послышался нарастающий скрип старого паркета. Одна половица особенно громко взвизгнула возле нашего шкафа, словно ее окончательно изломали ноги приходящих и в этот последний отчаянный крик она вложила всю накопившуюся боль.
До нас донесся приятный голос, принадлежавший юноше:
— Да, понимаете, пиджак.
— Тогда взгляните на те, что здесь. Обращайтесь, если понадобится помощь.
Дверцы со скрежетом распахнулись.
Я вспомнил, что нахожусь у самой стенки и что вряд ли до меня вообще доберутся ищущие руки и внимательные взгляды. Так вышло, что я оказался потеснен новыми вещами почти с самого начала пребывания здесь.
Наверняка и сам хозяин забыл о моем существовании, иначе он бы от меня избавился.
До ткани едва дотрагивались пятна света. Они волновались, тряслись и меркли. Иногда я различал пыль, висевшую в воздухе, а затем все снова погружалось во тьму.
Зато скрипение вешалок раздавалось с разных сторон постоянно. Возможно, он искал определенный фасон, или цвет, или...
Сначала одна бледная кисть, завораживающе мерцая среди вороха ткани, кружев и меха, среди этого безнадежного, оставленного всеми хлама, протянулась в мою сторону, заставляя темноту покорно расступиться, а затем и вторая, раздвигая вешалки, плавно коснулась меня, проведя трепетными пальцами вниз по лацкану и обратно.
Извлек.
— Вот. Я возьму.
Старичок, стоя за прилавком, подсчитывал длинные ряды цифр. Услышав голос, он поднял глаза и выронил ручку.
— Гм... Какая странная вещь. Даже не могу ее вспомнить... Но посмотрите, она же с дефектом... — взволнованно пробормотал продавец, подбегая к молодому человеку и хватая меня за один из лишних рукавов, а потом вдруг замечая и другой ненужный. — И даже с дефектами!
— Ох, о чем это вы? — спокойно спросил юноша, по-прежнему бережно держа меня в руках. — Посмотрите, насколько чистая материя...
— Самая обычная ткань. У него же лишние рукава! Должно быть, какой-то шутник, а я и не заметил...
На эти слова молодой человек тихо рассмеялся, и от его добродушных светло-голубых глаз разбежались тонкие лучики морщинок.
— Ну какие же это рукава?
Продавец совсем растерялся.
— Где же вы видели, чтобы рукава пришивали на спину? — продолжал юноша, по-прежнему улыбаясь. — Что ж, уже поздно. До свидания.
Хлопнула дверь. Музыка ветра, эти металлические трубочки, качнулись пару раз над входом, заподозрив что-то, взволнованно переговариваясь, и вдруг снова поникли, уснули.
Старик немного постоял за прилавком, машинально сжимая мятые купюры в руке. Его взгляд бессознательно остановился на небольшом распятии на стене, почти незаметном среди поблекших пейзажей и портретов загадочных незнакомок в великолепных нарядах.
Потом, охнув и что-то поняв, но все еще отказываясь верить, он кинулся вслед за покупателем.
На улице никого не оказалось.
Темнело. С моря, гладя верхушки тополей, долетел теплый ветер, похожий на усталый вздох человека, всю жизнь искавшего что-то и никак не находившего. Тополя бережно подхватили одинокий вздох, утешая, лаская, качая его, как младенца, на своих гибких, сильных ветвях, подкидывая его высоко-высоко в небеса, чтобы услышал хоть кто-то, хоть один из сияющих...
Редкие крапинки молодых звезд соединяла отчетливая белая линия, прочерченная легким крылом точно над крышей магазина. Вскоре она начала бледнеть, рассеиваться, пока совсем не истаяла.
Мужчина немного потоптался на пороге, глядя на эту белоснежную черту, что-то невнятно проговорил и, старчески шаркая ногами, вернулся в дом.
