Советская мандала

К тому моменту во мне жизни осталось совсем мало. И стало, ох, как огорчать, почему-то, что жена называет меня не по имени, как мама и сестра, а исключительно по фамилии – Елизаров. Елизаров я по матери, по отцу – Ванеев, но так как отец от нас ушел, когда мне и пяти еще не было, попросту пропал с концами, мы всей семьей решили расквитаться не с ним, так с его фамилией, и вычеркнули ее из моих метрик. Хотя фамилия тут, конечно, ни при чем – под ней могли себе жить-умирать и хорошие люди – мои по отцовой линии бабушки-дедушки, которых я не знал и к которым никаких претензий у меня не имеется.
Жена приучила меня к чистоте и порядку. Успела-таки вымуштровать раньше, чем из меня вышла последняя толика жизненной силы. Приходя домой с работы, я уже на коврике у порога разувался, балансируя, как цапля, то на одной ноге, то на другой посреди компактного прямоугольного островка или газончика из ворса. Затем с ботинками в руках крался к тапочкам, нырял в них и – прямиком в ванную, где раздевался, складывая всю одежду на крышку унитаза, и лез скорее под душ. К жене, не помывшись, не прикасался – гигиена. В прихожей никаких поцелуев и обнимашек – сначала очиститься от уличной грязи, от вынужденных антисанитарных рукопожатий, чужих потожировых выделений, следы которых остаются и на дверных ручках, и на поручнях в транспорте. На кухне практически ничего не трогал – там особенно нужна стерильность – даже чайник, если и брал иногда, то через салфетку, холодильник открывал, только вымыв предварительно руки с мылом, но очень редко. Готовить мне воспрещалось – вдруг что-то с чем-то не так смешаю, и у кого-то из нас в результате будет несварение.
Столь строгая дисциплина помогла мне первые три года брака продержаться молодцом. Мать говорила, что моя благоверная половина могла бы из людей веревки вить. Но в лице муженька ей попался скверный скоропортящийся материал. На четвертом году супружества вылезла червоточина, гнилая сердцевина моей натуры. Испортился я не вдруг, а как бы пошагово. На начальных порах куксился, впитывал обиды, расстраивался из-за мелочей, и сам не заметил, как жизнь принялась обесцвечиваться, теряя интерес, точнее, интересность. Книга на середине делалась какая-то скучная, а еда с пятой-шестой ложки превращалась в безвкусную массу, хоть в унитаз выбрасывай. Я не дочитывал книгу и выбрасывал тайком от жены еду, стыдясь такого кощунственного отношения к женскому труду и заботе. А главное, я сам не заметил, как потерял прежнее чувство цельности и стал ощущать себя собранным из множества несуразных частей. На эти части я, к примеру, распадался, отправляясь в командировку: паспорт в одном кармане пиджака, билет – в другом, чемодан в правой руке, сумка спортивная – в левой, зонт в чемодане, там же рубашки, брюки, сменное белье, часть денег в плаще, другая в сумке, несколько купюр в паспорте, еще пакет с продуктами и средствами гигиены – для него не помешала бы третья рука. Вселиться в гостиничный номер, заполнить командировочное, созвониться, провести деловые встречи и переговоры, подписать нужные документы, составить отчет… Мои вещи, мои дела, мои обязательства откалывались от меня, и каждый осколок требовал к себе внимания. На внимание уходили силы – капля за каплей, как из пореза. Прошло еще время, и я понял, что сил на оставшуюся жизнь мне уже не хватает. А тут еще жена: Елизаров да Елизаров, – как будто вместе с жизненной энергией я потерял право на собственное имя и обезличился, по крайней мере, в ее глазах. Мало ли на свете Елизаровых? – батальон. Меньше, конечно, чем Ивановых… Так или иначе, когда она меня Елизаровым ввела в привычку называть, я как бы штучность свою утратил. Хотя, с другой стороны, и имя у меня нередкое, расхожее, и тезок моих можно накликать не один миллион. Но имя все-таки роднее, и мне не хватало его от жены – мы же с ней не в паспортном столе, или в какой другой конторе жили вместе и общались: «Елизаров, подойдите, распишитесь», «Елизаров, прописка готова» и так далее. От жены ведь неформальности ждешь, душевности…
Я лишился интереса и вкуса к жизни, воли к ней, цельности, имени и, наконец, судьбы. Тогда же началось мое неуклонное измельчание, которое первым заметил начальник. «Мельчаешь, Елизаров», – покачал он однажды головой и перестал давать мне серьезные поручения. А затем срезал все доплаты и премии – я стал уменьшаться и в денежном эквиваленте. На глазах падала моя себестоимость. Теща принялась называть меня уменьшительно-ласкательно «елизарчиком» и «елизарушкой», как бы вторя дочке, моей супруге, которая первая в семье аннулировала мое имя. Тогда-то я и попытался реабилитировать отцовскую фамилию и стал требовать, чтобы все, кто привык меня «елизарить», отныне величали мою персону исключительно Ванеевым, но и эта мера не помогла. Я жил безымянным и продолжал уменьшаться в значении и самооценке.
Вскоре надо мной принялись нещадно подтрунивать немногочисленные приятели, от которых тоже не удалось скрыть, до какой степени я измельчал и погряз в своем семейном болоте, добровольно сделавшись пленником этого бабьего царства. Насмешки знакомых зубоскалов прицельно и больно били по и без того израненному самолюбию. Так голуби из санитарных соображений начинают клевать своего захворавшего товарища и, в конце концов, добивают его. Пришлось занести в черный список практически всех, кто еще недавно составлял мне приятную компанию в кафетерии, пабе или просто во дворе, на лавочке возле детской песочницы. Лишенный общения, я стал еще меньше, как говорится, ноль и вздор.
И все же нашелся один давний знакомый, отнесшийся ко мне с пониманием и сочувствием, – мой однокурсник Серега Сметанин, порядком измученный превратностями раннего и многотрудного брака. Он-то и посоветовал мне серьезно заняться буддийской медитацией. У тебя лучшее, говорит, состояние для начала занятий – все так и вынуждает отрешиться от иллюзорного мира и встать на Восьмеричный путь.
Серега весьма складно изложил мне учение о четырех благородных истинах. Я заслушался. И осознал себя сухой былинкой в потоке страданий. Частью великого потока страданий стало мое рождение, в тот же бурный поток вольется однажды моя смерть. В водовороты страданий вовлекают болезни и неизбежная старость – мне ли под силу отменить их? Нет. Но я могу избавиться от беспокойной неудовлетворенности собой и жизнью, победив в себе ненасытное стремление, «жажду» и очистившись от загрязнений ума. Для этого нужно осмысленно выбрать благородную восьмеричную стезю, о которой поведал Сиддхартха Гаутама, он же блаженный Будда Шакьямуни в «Сутре запуска Колеса Дхармы».
С Серегиных слов я сделал по памяти краткий конспект, да еще почитал кое-что в библиотеке о мировых религиях, отксерокопировал страницы «Философского словаря» со статьей о буддизме. Таким было мое, с позволения сказать, обращение. Университетский товарищ уже не первый год практиковал медитации на мандалу, и я решил к нему присоединиться, как будто это духовное занятие – нечто вроде рыбалки или кросса по утрам: почему бы не разделить его с кем-то? Тем паче Серега внушал доверие и обладал духовным авторитетом. Для регулярных упражнений он приспособил флигель во дворе своего частного дома. Там на полу были постелены тростниковые маты, на стенах развешены мандалы, всего шестнадцать штук – и ничего больше. Ничто в обстановке не должно отвлекать от медитации.
Нужно было расположиться в удобной позе или асане на расстоянии двух метров от висящей на уровне глаз мандалы, с ровной неокругленной спиной и расслабленными, но не опущенными плечами. Руки и ноги перекрещивать не следовало. Ладони полагалось обратить вверх, к небу. Дыхание ровное, размеренное, отслеживать и корректировать можно по движению грудной клетки, добиваясь его большей плавности. Сосредоточившись на внутреннем потоке мыслей, требовалось четко сформулировать свое намеренье. Например, «хочу привести к гармонии ум и тело» или «хочу, чтобы мое сознание достигло ясности, подобной белизне свежего лепестка лотоса». Затем мы закрывали глаза, расслаблялись и отпускали в свободное плаванье все посторонние мысли, терпеливо дожидаясь, когда они исчерпают себя. После этого можно визуализировать мандалу, сосредоточив энергию в области сердечной чакры. Наконец, мы открывали глаза и созерцали объект медитации, то расфокусированно, то фокусируясь на нем, то внимательно рассматривая детали кругового орнамента, то пытаясь схватить его единым взглядом, то двигаясь от периферии к центру, то успокаивая внимание в центральной точке. Постепенная концентрация позволяла приостановить внутренний диалог и раскрыть заключенную в мандале силу единства.
Все поначалу шло гладко, и я успел даже почувствовать благотворное влияние древних духовных практик. Не то, чтобы собрался из разрозненных частей в некое новое целое, но подуспокоился, в повседневных делах стал проявлять большую уверенность и целеустремленность. Как говорится, устаканился, спасибо мандалам. Но как-то раз случился непоправимый казус: концентрируясь на одной из них, на Мандале Тысячелепесткового Лотоса, я вдруг провалился в черную дыру моего прошлого. Из этой дыры вынырнул здоровенный, совершенно сухой и аллергенно пыльный сноп пшеницы, запеленатый в красное кумачовое полотнище. Такой же стоял в вестибюле моей общеобразовательной школы, подавлял меня размером и навевал беспросветную скуку, а порою, когда я подрос, даже тоску: безжизненный и никому не нужный, никчемный; пылесборник, который давно просился на помойку. Я не знал тогда, что это знамение, что моя жизнь со временем приобретет такую же никчемность. Так же высохнет, запылится и запросится на помойку. С той поры черная дыра прошлого не отпускала меня и плевалась пыльным снопом по поводу и без повода. И во время медитаций, которые я вскоре забросил, и посреди ужина, беседы с супругой, реверансов перед начальником, на прогулке и на киносеансе, днем в разгар работы и ночью в душной истоме тревожного сна. Я тут и там отбивался от снопа, упорно рвавшегося в мои объятия, словно очумевшее соломенное чучело-страшило. Мне было невдомек, что это только выкидыш, вернее, череда выкидышей, и что преследующая меня бездна чревата чем-то более значительным, масштабным, чем ей предстоит еще разродиться.
И вот время родов настало. Отошли воды. Черная дыра обдала меня ледяной маслянистой жидкостью. Затем из нее вывалился недоразвитый нетопырь, клейкий, как лопнувшая почка, следом – жестяной барабан, а еще через пару минут на меня посыпался мелкий град молочных зубов, которых хватило бы на полсотни, а то и больше, младенческий ртов. Я замер в ознобе.
Наконец, из бездонной тьмы, огласив пространство жутким первородным криком, явилось на свет гигантское геральдическое дитя, и я узнал в нем герб Советского Союза. Он нависал надо мной, как зловещая туча. Несоразмерный мне ребенок, Гаргантюа, капризно требовал, словно материнского внимания, концентрации на нем и, мгновенно впитывая мой взгляд, понуждал к медитации. Прежде ни одна из мандал так властно и ревниво не посягала на мое сознание. Я оказался в плену у этого