почему?
- Во-первых, службу проходил я аж на Дальнем Востоке. Это очень далеко. А в Ижевск, откуда я призывался, я еще из части написал, что поеду к сестре на Урал.
- Ну, и что?
- Ну, и всё. Тут я решил остаться. Здесь, как-никак, моя родина.
- А работать где собираешься?
- Как где? В СМП, конечно. Заявление я уже написал.
Определили Владимира в ту же бригаду укладчиков полотна, в которой работала Степанова. Поскольку Галка наотрез отказалась приютить родного брата в своем вагончике, то его определили к мужикам в барак, который официально именуется общежитием. И днем, и ночью житье в этом бараке, прямо надо сказать, нескучное: пьянки, гулянки и драки. Но Володьке-то что? Он в драки не влезает и в скандалах не участвует. Он вообще по натуре человек неприхотливый, уживчивый и скромный. С работы приедет, каши себе с тушенкой наварит и садится скорей на баяне пиликать. Мужикам это скоро не понравилось.
- Эй, ты, музыкант! Сыграй нам на своей гармошке что-нибудь путевое! – говорят ему соседи по комнате.
- А что, по-вашему, путевое?
-Ну, чтоб душа развернулась, а потом обратно свернулась.
- Да такое, пожалуй, еще не смогу.
- Какого же черта ты инструмент мучаешь?
- Дак ведь все поначалу так учатся.
-Ну и шел бы учиться куда-нибудь подальше, а то мозги уже все наизнанку вывернулись от твоей музыки.
А тут еще из других комнат возмущения летят:
- Мужики! Заткните, ядрена-мать, этого свистуна! Спасу нет от его музыки!
Ну, и все в таком духе.
Решили мужики отвлечь Володьку от музыки.
- Давай, паря, бросай свою пиликалку и садись с нами за стол: выпьем с устатку!
- Не, парни, я не пью! – ответствует Володька.
- Как это, не пьешь?! Совсем, что ли?
- Совсем не пью.
- А ты чё, больной где-нибудь?
- Да нет, здоровый.
И в доказательство своего отменного здоровья Володька берёт кочергу и в один прием сворачивает её в узел.
Почесали парни затылки и решили воздержаться пока от физического воздействия на этого человека.
Потом стали мужики толковать с Галкой Степановой.
- Слушай, Степанова, ты или забери своего брата к себе, или сделай из него человека. А то он какой-то ненормальный весь из себя. Не мужик, не баба, а так – черт знает что. Прямо невозможно с ним в одних стенах проживать.
- Вам нужно, вы и разговаривайте! А я ему не указ.
Но с братом все-таки затеяла беседу. На работе во время обеда подсела к нему на лавку и говорит:
- Парни на тебя крысятся.
- За что?
- За то, что живешь ты не так, как надо.
- А как надо?
- Как все: по-человечески.
- Ага, я понял! У вас по-человечески жить – значит, жрать водку, бить морды, валяться бесчувственным чурбаном под забором, щупать девок и общаться друг с другом исключительно матом? Так ведь это не жизнь человеческая, а скотское существование. Я так не умею.
- Слушай, Володь, ехал бы ты куда-нибудь! Чего ты вообще сюда притащился? Если ты считаешь, что здесь живут скоты, то поезжай туда, где живут люди.
- А ты?
- Что я?
- Я не могу тебя оставить одну.
- Во-первых, я тут не одна, а, во-вторых, о себе думай, благодетель хренов! – рассердилась Галка. Больше она не затевала с братом душещипательных разговоров.
Володька, однако, не стал в бараке пиликать на баяне. Стал уходить в лес. Забредет куда-нибудь подальше от поселка, сядет на пень, или поваленное дерево и давай наяривать от всей души.
За неделю до ноябрьских праздников позвал начальник Володьку к себе в кабинет. Похвалил за хорошую работу, за примерное поведение, расспросил, где Володька служил, чем занимался до армии, как собирается строить свою жизнь дальше. Володька рассказал, что до армии работал в Ижевске при горкоме комсомола младшим тренером команды лыжников. Точнее, не работал, а числился. А на самом деле постоянно бывал на соревнованиях: то городских, то республиканских, то всесоюзных. Объездил полстраны. Бывал даже на соревнованиях в Болгарии и ГДР. Потом призвали в армию. Служил на пограничной заставе близ озера Хасан на Дальнем Востоке. Когда получил приказ об увольнении в запас, то в Приморском крайкоме комсомола попросил комсомольскую путевку, чтобы приехать сюда на строительство железной дороги. Вот, собственно, и вся биография.
- А что ж ты назад в Ижевск-то не вернулся? Такая спортивная карьера могла ведь открыться, - удивленно воскликнул начальник.
- Так ведь здесь сеструха моя, - сказал Володька. – Я все время мечтал тогда, в детдоме, а потом в интернате, да и в армии тоже, что отыщу её непременно, и мы будем жить вместе. Ну, где-нибудь рядом друг возле друга. Заведем семьи свои, будем помогать друг дружке по-родственному. Ребятишки наши будут дружить между собой, бегать в одну школу. А так что хорошего? Я всю жизнь один был, и она одна. Плохо все это. Когда я маленький был, она нянчилась со мной, как мамка. Мамку я плохо помню, совсем почти никак. А сеструху очень хорошо.
- Да-а! – вздохнул начальник. – Родная душа для человека – это все. Только ты же сам видишь, что у Галины характер – совсем не подарок.
- Это у неё оттого, что пережила она в жизни много. Но мне любой характер люб. Родню не выбирают.
- Слушай, Дубровский, - вдруг переменил тон начальник, - у нас к ноябрьским праздникам ребята самодеятельность готовят. Я слышал, ты на баяне играешь. Может, выступишь с каким-нибудь номером?
- Да какое там играю?! Так, пиликаю понемногу. Хотя, впрочем, ладно, если нужно, то я, пожалуй, сыграю одну вещь.
Володька унес свой баян в клубный вагон и стал теперь там репетировать на законных основаниях.
Через пару дней в вагон забрела Галка с подругой. Володька сидел спиной к дверям, играл и не слышал, как девушки зашли. А они как зашли, так и остолбенели от удивления. Такая чудная музыка разливалась по вагону. Щемящие душу звуки обволакивали тревожной и в то же время мягкой нежностью. Никогда в жизни прежде Галке так сильно не хотелось одновременно плакать и любить. Широко распахнутыми глазами смотрела она на брата, сидящего к ней спиной, и видела его совсем маленьким. Он был удивительно спокойным и послушным ребенком во младенчестве. Мать, бывало, вечно где-то пропадала, а с малышом оставалась Галка. Накормит она через соску мальчонка жидкой манной кашей, посадит в кроватку: он и сидит, кулачок в рот засунет и чмокает, как медвежонок. Сопит и чмокает от удовольствия.
… А теперь, вон, что вытворяет на этом своем баяне. Всю душу выворачивает. Вдруг остановился и оглянулся. Увидел сестру и смутился.
- Что это такое ты играл сейчас? – тихо спросила Галка, подойдя к брату поближе.
- «Полонез» Огинского.
- А почему он такой грустный?
- Потому что Огинский написал его, когда прощался с родиной. С Польшей.
- Почему прощался?
- Потому что ему небезопасно было оставаться в Польше. Он был революционером.
- А-а, понятно! – сказала Галка, - покачавши головой. – Хорошая музыка!
- Тебе понравилась?
- Очень! Ты её на концерте играть будешь?
- В общем-то, да!
После концерта Галка упросила Володьку пойти с ней на вечеринку. Собрались в бригадирском вагончике. Почти все пришли из бригады. Много, в общем, было народу. И выпивки много было, и закуски. Чего там говорить, каждый принес по бутылке на рыло. Все много пили, говорили, пели, тосты провозглашали в честь праздника, советской власти, хорошей зарплаты и всего остального. Понятное дело, обсуждали состоявшийся концерт, который всем понравился.
Галка на радостях от успехов родного брата слегка перебрала по части спиртного. Впрочем, у неё подобный перебор по всяким другим поводам случался и прежде. Ну и принялась она по пьяни придираться и приставать ко всем. В основном, к мужикам, конечно. А тем что? Посмеяться да поиздеваться над бабой – великое дело! Тем более, когда пьяная. Завтра она все равно ничего помнить не будет. Стали парни подначивать Галку да лапать во всякие места.
А Володька трезвый был. То есть, абсолютно ни одной капли в рот не взял. Он же совсем не пьющий. И ему очень даже не понравилось, что к его сестре какие-то пьяные рожи цепляются. Встал он из-за стола да и, не сказавши ни слова, одного из самых наглых слегка приподнял за шкирку и выкинул вон из вагончика. Потом и следующего таким же порядком вытряхнул.
Вот тут все и началось! Мужиков было человек восемь или десять. Теперь уж никто ничего толком не вспомнит, сколько всех было-то. Главное, что все навалились на одного. Драка переметнулась за порог вагончика. И тут дерущегося народа стало прибывать. Володька поначалу еще ухитрялся раскидывать всю эту кучу. Но в ход пошли и поленья, и кочерга, и невесть откуда взявшийся топор…
- Убили!!! – взвился сквозь крик и возню отчаянный вопль. Толпа развалилась, и все увидели на земле Володьку. Он лежал ничком, распластав руки. Из головы сочилась кровь. Галка вмиг протрезвела и завыла, бросившись к брату. Кто-то побежал за начальником.
- Ети его мать! – взбеленился начальник, обнаружив красочную картину. – Звери, а не люди! Один порядочный человек объявился, и того угробили!
Тут же приказал нести Володьку к мотовозу. Колька-машинист оказался пьяный вдупель, поэтому начальник сам повез Володьку в железнодорожную больницу. Галка тоже поехала с ним.
…Могучий Володькин организм отчаянно цеплялся за жизнь, хотя, как оказалось впоследствии, каждая из ран, нанесенных топором и поленом, практически была несовместимой с жизнью. Но врачи делали все, что могли. Целая бригада врачей.
Галка сидела в приемной. Её не пускали к Володьке. А начальник мотался туда-сюда между больницей, станцией и отделением милиции. Потом он спустился в приемную из операционной, схватил Галку за рукав и скомандовал:
- Все! Поехали!
- Куда?! – вылупила Галка глаза.
- В поселок, куда же еще? Ему уже теперь ничем не поможешь!
Она плелась по поселку, ревела и кляла всю свою прошлую и настоящую жизнь. Вдруг, проходя мимо клубного вагона, она услышала ту самую, Володькину, музыку! «Полонез» Огинского!
- Володька!!! – закричала она, встрепенувшись, и рванула к вагону. – Володька, братуха!!
Влетела и замерла… на столе возле окна крутился на патефоне черный диск пластинки…
Я в детстве играл на баяне. И Полонез Огинского играл.
Вы меня расстроили.