начал размышлять о крови и мести. Волхв правильно истолковал немоту Тереха и продолжил:
— Верю, ты можешь убить десяток поганых набежников, но это будет лишь месть одиночки… Твои люди — полсотни, может статься и сотню, но это будет всего лишь месть десятка… А когда многие тысячи таких как ты, воин, сберутся по всей земле, сольются в одно-единое войско и уничтожат ворогов да закажут им путь назад, тогда это будет зваться Возмездием… У нас оно возникает и торжествует, когда люди и боги бьются на одной стороне, стоят супротив общего ворога. Но чую, не месть сжигает тебя ноне, воин, а жажда человечьей справедливости. Тут тебе самому решать, что она такое есть, ваша справедливость...
— Помоги, старче! Ведаю, мы — разного корня… Но... смилостивись... за-ради той земли, на которой мы стоим, за-ради тех лесов, которыми вместе дышим, за-ради наших, в срок колосящихся полей, за-ради единого хлеба, которым сыты… За-ради тех людей, что ещё живы и их детей, которые придут после нас… — теперь голос Тереха звенел, набирая силу и уверенность. А десятник стал тем, кем был всегда, таким, каким его знали люди — человеком, способным убеждать и быть убедительным. — Мы — не поганые, а как и ты, волх — русичи. Пусть его, у нас разные боги, но земля-то — одна, одна и правь-правда: чужого не возжелай, невинной крови не пролей, слабого защити, старину — чти, а ворога накажи достойно… Прогонишь ты нас, так ведь поделом возвратится — сгинем мы, а поганые вернутся… И быть мировой покорности или вселенской сече… Тогда никому не остаться живу…
В конце речи Терех протянул волхву обе руки ладонями вверх.
— Что, человече, и на колени сможешь встать за-ради исполнения своей просьбы? — шутливым тоном бросил волхв и издёвка вновь мелькнула в его глазах.
— Нет, старче, не смогу… Не неволь, — нисколько не смутился Терех.
— Оно и верно, воин. Униженному по своей воле веры нет. Нет в нём и надёжи… — серьёзно и наставительно молвил волхв, а затем крепко сжал предплечья десятника своими ладонями.
Дальше он заговорил, почти шёпотом, но даже стоящие за спиной Тереха дружинники слышали всё.
— Путь Возмездия — тернист и жертвенн. Чем ты готов поступиться во имя него — жизнью, верой, сотоварищами? Сможешь ли, забыв о себе, умереть не токмо за родичей, но и за других, совсем чужих людей? Внял ли ты, что побеждает месть? — так волхв закончил свои увещевания и сделал шаг назад, в ожидании решения десятника…
В ответ Терех, положив руку на сердце, поясно поклонился служителю старых богов и молвил:
— Благодарствую, старче, я уразумел науку твою. Согласен пройти путём Возмездия к пользе земли нашей… И люди мои, надеюсь, согласны.
Мстиша Червень, Алекса Посвист и остальные дружинники десятка Тереха, повторив его поклон, выдохнули в морозный воздух:
— Сог-лас-ны-ы-ы!
Тот час же волхв сделал Тереху знак — оставаться на месте, сам же шагнул к камню и коснулся ладонью гладкого красного бока. Вмиг цвет камня изменился: он стал белым, как окружающий снег, подёрнулся сверкающей изморозью и превратил полустёртые письмена в чёткие строчки чёрных рун…
Жрец скинул верхнюю одежду... И теперь, когда он оказался обнажённым, Терех перестал представлять волхва согбенным старцем: прямой стан, широкие плечи, прекрасно развитые мускулы. На тёмной, изменённой временем коже, кольцами — от шеи до пояса, располагался силуэт чёрно-зелёного змея — голова у правого локтя, хвост — у левого. Очевидным стало, что очень искусный мастер нанёс столь явственный рисунок — змей казался живым — он двигался вместе с телом хозяина.
Длинными корявыми пальцами волхв стал скользить по знакам на камне, озвучивая каждый, и звуки эти складывались в слоги, а слоги — в слова:
— П-е-р-у-н-е... Г-о-с-п-о-д-и-н-е м-о-й... П-р-и-д-и н-а з-о-в в-е-р-н-о-г-о... П-о-м-о-щ-и ж-а-ж-д-у-т д-о-с-т-о-й-н-ы-е... Б-о-ль-ш-а-я в-о-й-н-а... Б-о-ль-ш-а-я к-р-о-вь... С-н-и-с-п-о-ш-л-и В-о-з-м-е-з-д-и-е с-в-о-ё...
Зачарованно, замерши, словно замороженный, Терех следил за развивающимся действом...
— Господине! Прими же жертву мою... — громкий голос волхва разорвал окружающую тишину.
В его руке блеснул нож и, мгновение спустя, крест-накрест скользнул по груди — брызги крови разлетелись по сторонам, спелыми клюквинами касаясь снега. Ладони жреца прижались к груди, а затем крепко обхватили камень, оставляя длинные потёки крови жертвователя... И камень опять переменился: вновь сделался красным, стал шириться и округляться, как надуваемый бычий пузырь, вот-вот готовый лопнуть. В следующий миг из каменного нутра исторгся пронзительный тысячеголосый волчий вой, поглотивший всю округу, и силой своей, склонившей деревья, заставил Тереха и его людей упасть в сугроб. Волчий же зов-клич рванулся к чёрному холодному небосводу и расплескался там мириадами звёзд.
Когда в зимнем небе вспыхнула настоящая молния, Тереха прошиб холодный пот, а когда она ударила в самый центр костра, десятник лишился дара речи. Костёр же взметнулся ввысь, достигая верхушек только что выпрямившихся деревьев и обдавая искрами близлежащее пространство. Наконец огонь стих, и стал виден огромный, в человеческий рост, котёл, возвышающийся над присмиревшим пламенем...
— Назовись, человече, — властно потребовал волхв.
— Я — Терех из рода Зосимычей, — отозвался десятник.
— Живое тело не сдюжит обряда, потому я должен тебя… умертвить, Терех Зосимыч, — бесстрастно продолжил волхв. — Ты готов умереть, воин?
— Да, волхв! — коротко и решительно бросил Терех.
— Нет, я не пролью твоей крови, русич… Разоболочайся и испей чару сию… до дна, — и в руках волхва оказалась медная чара, от которой исходил пряный пар. — Согрейся последний раз...
После выпитого голова Тереха пошла кругом, горячая волна прошла от пят до затылка: тело разом онемело и стало невесомым, а босые ноги не чувствовали холода снега… Остались только зрение, слух да разум. Волхв с лёгкостью, как ребенка, поднял Тереха и поставил стоймя в кипящую воду котла…
Время как будто остановилось, а все желания и переживания прошлого дня оставили десятника, теперь он стоял и зачарованно смотрел на бурлящую вокруг жидкость. Вот пузыри начали набухать и отрываться от водной поверхности, достигая лица Тереха. Один… Два… Три… И вдруг эти капли горячей влаги обратились сначала крохотными, а затем быстро разрастающимися ромейскими зеркалами, в которых явственнее и явственнее начали проступать знакомые образы: жена, дети, вся родня, лица тех воинов, кого Терех видел в Мещерском лесу. Даже лица совсем незнакомых людей теперь окружали десятника… Сотни, тысячи пресечённых судеб отразились в тех пузырях. А потом плеск кипящей воды начал рождать и голоса: «Терех Зосимыч… Друже, Терех… Терех, брате… Сыне…Терёша, любый… Тато... О справедливости молим… Воздай поганым за гибель и муки наши…» Теперь пузыри, достигнув лица Тереха, начали лопаться и снопами колючих, холодных искр врываться в глаза, нос, рот, уши… И разум померк.
Десятник очнулся, когда волхв вынул его из котла и поставил на снег.
— Теперь, воин, слушай и запоминай… Жизни одноземельцев твоих, недожитые, до срока оборванные, я тебе передал. Тако же поступлю и с товарищами твоими. Теперь не возьмут тебя ни железо, ни огонь, ибо плоть мертва… Властны вы держать дарованное в себе — и столько раз можете умереть и вновь подняться, сколько недожитых жизней приняли. Когда же утечёт последняя, тела ваши обратятся в прах… Тако же властны вы отдать тайное другим, ещё живым, но ходящим под смертью или на смерть идущим… И сделаются преемники неуязвимыми, но умрут как все смертные… Клеймить вас не буду — не наши вы и нашими не станете… — языческий жрец смолк и перевёл свой взгляд на дружинников Тереха — обряд не мог быть прерван надолго.
— Идём с нами, волхв! — бросил Терех с надеждой, но услышал короткое: — Стар я для такой войны… Да и не моя это война.
И десятник, натянув на себя одежду и кольчугу, лёг прямо на снег: тело, разморённое, как после доброй бани, не чувствовало холода да и голода не было, а ели дружинники в последний раз ещё перед Рязанью. Умиротворённый, Терех не заметил, как уснул.
Тем временем волхв продолжил таинство посвящения избранных в воины возмездия.
— Я — Мстиша из рода Червничей…
— Я — Алекса из рода Посвистовичей...
Оставшиеся семеро так же отважно шагнули к котлу — каждый в свою очередь.
— Я — Якушко из рода Брандовичей…
— Я — Елистратко из рода Неустройковичей…
— Я — Васка из рода Малаховичей…
— Я — Петря из рода Филельевичей…
— Я — Филка из рода Добрыничей…
— Я — Гаврилко из рода Клокуновичей…
— Я — Пух из рода Покитковичей…
Глухая ночь пошла на убыль, когда обряд был закончен, а обращенные заснули глубоким мирным сном… С первыми утренними лучами десяток двинулся в обратный путь. Дружинники молчали: каждый думал о своём, вспоминая пережитое, тайком ощупывая свои новые тела, прикидывая чего прибавилось — силы в мускулах или мудрости в голове. А Терех ехал и размышлял:
— Скольких же древних богов кликнул нам на подмогу могучий Перун, вызванный искусным волхвователем? Камень, волчий зов, огонь, молния, вода и железо, Чаша Забвения… Теперь и я ведаю, что побеждает месть — любовь к отчине и всем людям на ней. Ведь совсем неважно, кто каким богам молится, ибо не в вере дело, а в обоюдном доверии… Великую правь подсказал жрец языческий: возмездие это, когда боги и люди бьются в одном строю супротив общего врага, пришедшего на их землю, посягнувшего на их общий мир...
3. «Чтите выбор, братие...»
Вдохновлённые и обнадёженные Коловратом люди стали возвращаться в Рязань. Они покидали лесные деревни, глухие хутора, далёкие зимовья, куда бежали от ужасов нашествия. Шли вместе с детьми и скотом, катили на санях, а кто и вовсе на лыжах — каждый к своей улице, к своему дому… И город постепенно заполнялся гомоном живых людей. Старики и старухи разбирали сгоревшее, находили годное и ладили общие избы да постройки для скота: ухали молотки, звенели топоры, жужжали пилы…
Возвратился и князь Ингварь Ингваревич... Без войска, один, продрогший и голодный, а увидев тела матери и жены, впал в неистовство. Он рвал на себе волосы и одежду, расцарапал лицо ногтями, а затем разразился неудержимым плачем. И вот, упав на колени, стал креститься и класть поклоны куполам Успенского собора да причитать сквозь слёзы: — Грешен я, грешен, люди… Но за что кара сия? Грешен я, грешен… Никто не смог привести князя в чувство и того оставили в покое. По всему стало видно, что рассудок покинул этого человека навсегда.
Рязань снова начинала жить, и первой каплей возрождения стал колокольный звон, раздавшийся со стен Успенского собора. Обедню стояли все вместе: воины и мирные граждане — крестьяне, неимущие, владетельные люди. После чего, так же сообща, на церковном кладбище хоронили павших защитников города.
Князей-воинов и княжью семью погребли рядом с предками славного рода Ингваревичей… Люди плакали: никто теперь не прятал слёз, и никто не стыдился их. Значит, не всё ещё выдавило из душ человеческих пережитое горе, значит, ещё остались в них и память, и верность, и сострадание. Плакали и молчали… А рядом с оживающей Рязанью — прибежищем
