выживших, вырос ещё один город — последнее прибежище убиенных рязанцев, обитель могильных крестов.
— Мести жаждешь, боярин Евпатий? — обратился Терех к одиноко стоящему у сгоревшей яблони Коловрату, пристально вглядываясь в обветренное и посуровевшее за последние дни лицо собеседника.
— Мести? Ну, уж нет, десятник… Месть — удел слабых, тех, кто страшится открытого боя, тех кто бьёт исподтишка… Я же хочу рассчитаться со всеми погаными, за всех наших мёртвых и обездоленных живых… Воздать ворогам полной мерой. И прятаться не стану… Завтра же отправимся вдогон степным набежникам. А Рязань-то на Руси не одна-одинёшенька — кругом земли русские и там беда та же… Так что не один я. Да и ты, десятник, с людьми своими вкупе с черниговцами, мыслю, от меня не отступите…
— А что для тебя Возмездие, боярин, — заинтересованно спросил Терех. По лицу было видно, что в душе десятника происходит какая-то борьба.
— Возмездие, Терех, то — промысел божий, — ответил Коловрат. — Но вершится он людскими руками… Твоими и моими, воин… Что-то ещё томит тебя, десятник? Глаголь — я отвечу…
— Ты ненавидишь поганых, боярин Евпатий? — с последним вопросом обратился Терех к Коловрату.
— Ненависть ослепляет, друже, и делает воина уязвимым, да опосля ещё и опасным для своих, — уверенно ответил боярин. — Не ведал доселе за тобой такой мудрости, Терех Зосимыч. Вопрошаешь основательно, как седобородый старец… Но мнится, о сокровенном речь шла…
Вечером правили поминки по усопшим. Угрюмым и убогим было то застолье под открытым небом, за одним, наскоро сооружённым столом: выпить-то нашлось, а закусить вдоволь оказалось нечем. Черниговский воевода Феодор, чтобы поднять дух окружающим и придать событию больший вес, встал и торжественно обратился к Евпатию Коловрату:
— Боярин, Евпатий! Черниговская сотня порешила выбрать тебя предводителем похода. И я тако же мыслю. Ведь вдогон поганым пойдем по твоей земле, значится тебе нас и вести… Веди нас, Коловрат!
— Веди, боярин! — подхватили черниговцы.
— Благодарствую, братие, — ответил Евпатий и поклонился своей новой дружине.
И тут краем глаза заметил, что десятка Тереха нет рядом. Тереховы люди стояли поодаль и о чём-то оживлённого спорили, слов слышно не было, но жесты спорщиков говорили сами за себя. Вот Терех поднял руку и что-то коротко бросил своим дружинникам, на сей раз они согласно кивнули и направились к столу.
— А что, молодцы-воины, не побаловаться ли нам старинной забавой — померяться силой на руках. Вот и стол имеется… Евпатий Львович, не побрезгуй, прими вызов, — серьёзным голосом молвил Терех.
— Отчего же нет, десятник. Сейчас и приступим, — с улыбкой ответил Коловрат.
Тут локти соперников оказались на деревяшке, а ладони сплелись в единый богатырский кулак.
— Погоди, боярин… Повиниться хочу. Я и люди мои согрешили — отошли от Христа. Нет, не за-ради выгоды, не за-ради себя… Поверь, так надо было… За-ради тебя, Евпатий Львович… За-ради Рязани и всей Руси… За-ради Возмездия… — прямо в глаза Коловрату молвил Терех. — Раньше не сподобился оправдаться, потому как страшился, что изгонишь нас, не допустишь в дружину.
Евпатий с лёгкостью отвёл руку десятника в сторону.
— Не о том печалишься, Терех Зосимыч… Мне сейчас надобны воины, такие как ты и твой десяток. А веру намедни я и сам чуть не утратил, — доверительно произнёс боярин, и тут заметил, что рука его пошла в другую сторону, а на лице Тереха не отразилось ни капли напряжения. Когда тыл ладони Коловрата коснулся стола, легкое мимолетное покалывание пробежало по пальцам, затем холодной змейкой скользнуло по всей руке и угнездилось между лопатками…
— Ох, и силён же ты, Терех Зосимыч, — удивлённо вскрикнул боярин. — Я-то ведь и подковы гну, и полные возы поднимаю… А, гляди-ко же, побеждён оказался.
Следующий поединок выиграл Мстиша Червень.
— Ну и колючий у тебя хват, Мстиша, — потирая ладонь, сокрушённо молвил противник рязанца, черниговский сотник Феодор.
— Так у нас в роду все негладкие, — с насмешкой ответил Червень.
Победил и Алекса Посвист. Чудно, но желающих померяться силой не убавилось. Весь десяток Тереха состязался не покладая рук: до самых сумерек продолжалась потеха, пока вся черниговская сотня не испытала свою силу и удачу. На небе уже воцарилась луна, когда дружина отправилась спать. Утро наступившего дня выдалось хмурым и ветреным. Потягиваясь спросонья, дружинники разжигали костры, грели воду для завтрака, проверяли оружие, доставали из кожаных мешков доспехи, осматривали сёдла и готовили к походу лошадей, торопились — скоро новый воевода объявит сбор.
Рязанцев нашли у поминального стола: Терех, окружённый своими воинами, сидел в той же позе, в которой черниговцы видели десятника вчера… Лица десятка казались бескровно белыми, но спокойными и удовлетворёнными. Все рязанские дружинники были мертвы…
4. Вдогон Батыю
К полудню сотня покинула город. Когда конники выехали на взгорок, с которого открывалась дорога на Муром, Евпатий Коловрат остановил коня и долго глядел на Рязань, что теперь лежала внизу... На редкие дымы жилья, на купола Успенского собора, на дворы и улицы, скованные мертвенной тишиной безлюдья…
— Мы ещё вернёмся… Верь нам, отчина! Отольются твои слёзы поганым… — громко и уверенно, как клятву, произнёс Коловрат. Рука боярина выхватила меч и гордо подняла боевую сталь над головой, и тут же сотня клинков серебристым блеском всколыхнула округу. А из сотни людских глоток грянул старинный боевой клич:
— Ря-зань!
И завихрился тот боевой призыв нескончаемым и вездесущим зовом-эхом через всё пространство северо-восточных русских равнин, через буйные леса, призывно кружась и завывая в тёмных дубравах, через холмы и взгорки, по глади замёрзших рек, набатом взмывая по всей округе от неумолчного гомона церковных колоколов, доносящегося со всех окрестных колоколен. Быстрый, как полёт легкокрылой и стремительной птицы, зов праведной битвы летел от деревни к деревне, от града к граду, от общины к общине, от прихода к приходу, от человека к человеку, встретившемуся на далёком пути, от христианина к язычнику и наоборот…
— Вставайте, люди русские, на смертный бой, последний бой... За нашу землю честную. Не за-ради себя, а токмо за общее дело, не за-ради убитых и пленённых родичей ваших, а за безвозвратно и напрасно сгинувшие тысячи душ народа русского. За всё теперь ответ держать лишь нам, оставшимся в живых… Так верьте мне, идите во след и встаньте в грядущих битвах рядом со мной! — так всегда и везде по пути к Владимиру взывал боярин Евпатий, обращаясь к сердцам и разуму соплеменников.
И простые люди вставали, следовали за Коловратом в заснеженные и голодные чащи, покидая схроны, потайные места, оставляя семьи и родных, но теперь отчётливо сознавая, что на князей и набольших надежды больше нет. Отважные до безрассудства, не воровской ватагой в разбойной набег собирались они, а для сурового ответа захватчикам за поругание своей земли, хотя и не были её полноправными хозяевами и распорядителями. Так множился, креп и разрастался боевой клич народного войска:
— Бел!
— Муром!
— Чернигов!
— Курск!
— Пронск!
— Ижеславец!
— Коломна!
Батыя нагнали в пределах земли рязанской, и редкие, мимолётные стычки сменились короткими сражениями. В бою Коловратовы люди всегда шли впереди, как железным щитом прикрывая добровольцев. Воины сотни получали смертельные раны, исходили кровью, но всегда оставались живы. Почему? Теперь всё чаще и чаще обращались дружинники с этим вопросом к воеводе.
— То Господь ведёт нас на Возмездие… А кто право возмездует, тот не сгинет от мечей да стрел поганых! — неизменно отвечал Коловрат. Но Евпатий ведал причину происходящего, подозревал её с того самого утра, когда попрощался с десятком Тереха, когда хоронил отважных самопожертвователей, с того последнего разговора с десятником. Прозрел же окончательно, сам получив копьё в грудь… Он понял и принял Терехову жертву, но за всю сотню ручаться не мог — в ней крепка была вера в единого Бога, которая объединяла дружинников и не оставляла сомнений в правильности их выбора...
С той поры Владимиро-Суздальская земля полнилась слухами да молвой о Коловратовой сотне, смело, дерзко и нещадно истреблявшей врага: из монгольских туменов, безрассудно свернувших с основного пути орды в леса в поисках припрятанного добра, рабов и пропитания, возвращались лишь десятки до смерти напуганных нукеров. Это они доносили Бату-хану, что неуловимых воинов-рязанцев под Пронском насчитывалось около тысячи семисот, под Муромом — три тысячи, в Коломенских землях — четыре, а у главной дороги на Владимир, — уже пять, и вся эта рать была конной.
Холодными зимними ночами простые монгольские воины, греясь у чадящих костров, шёпотом делились своими потаёнными страхами и впечатлениями от встреч с русской дружиной, бесстрашно нападающей прямо из гущи лесов. И озираясь, нашёптывали друг другу, что эти русы — бессмертны: ни стрела, ни меч, ни копьё не берёт храбрецов, а ведёт их непобедимый Холиврэд — бахадур, за голову которого Джихангир — Покоритель Мира и главный полководец похода, Бату-хан, даёт пятьсот лошадей и должность сотника кешиктенов. Да кто же согласится сразиться с самим Холиврэд-бахадуром: мёртвому не нужны ни чины, ни скакуны. Морозной, но спокойной была эта ночь… Ни Хостоврул, шурич Бату-хана, ни нукеры Субудая не знали, что не увидят завтрашнего заката — бесславно полягут в немилосердных суздальских снегах. А души их рабами отправятся к бурхану Шара-Дарэхэ, пасти его небесные табуны да отары священных овец...
