Плахов и Плаховский

Первого звали Андрей Плахов. Наивысшая должность, которую он занимал, была должность начальника следственного комитета. Продержался он на этом посту достаточно долго, почти два года, пока не проворовался вконец, а, может, вовремя не поделился. Слава богу, добрые люди предупредили за несколько часов до ареста, он резко метнулся за кордон по известному карело-финскому коридору, оставив в Москве жену, детей, любовницу и прочее недвижимое имущество.
Сначала он хотел, по примеру военных преступников, рвануть в Латинскую Америку, но наличных денег в связи со спешкой прихватил не много, а банковские счета его, как выяснилось по прибытию в Хельсинки, те же добрые люди арестовали.
Помотавшись по миру, он высадился в неприметной тайской деревушке на берегу реки Квай, выменял за три перстня с бриллиантами крохотный барчишко, без окон и дверей, с крышей, покрытой пальмовыми листьями, и денно и нощно угощал аборигенов самогонным рисовым пойлом. Там же он и стал жить.
В ходе скитаний он приобрёл паспорт на имя черногорского гражданина Джанго Драговича, местные жители с удовольствием нарушали в его заведении вегетарианские заповеди. Как Андрей Плахов, он находился в розыске Интерпола.
Второго звали Александр Плаховский. Это был широкомасштабный жулик, который продавал неразведанные недра страны налево и направо, иногда по несколько раз кряду, под бурные рукоплескания путан Москвы и Санкт-Петербурга. У него всё шло ровненько, он исправно заносил в МВД, пока не лоханулся и не переступил дорожку крупному банку.
В его случае добрых людей не оказалось, но он сумел бежать из-под следствия, пробился с боями и перестрелками через Украину и Молдавию в Констанцу, где устроился матросом на чумазый угольный пароход. Постоянной жены и детей, во всяком случае, известных ему, у него не было. Паспорта, к сожаленью, тоже.
После долгих приключений он высадился в той же тайской деревушке на берегу полноводной реки Квай, имея в кармане пятьдесят два доллара, отменный капитал для того, чтобы повеситься. Естественно, его тоже разыскивал Интерпол.
— Здорово, начальник! — сказал Плаховский, увидев Плахова. — Не чаял увидеться!
Плахов, который не употреблял спиртного с момента исчезновения из России, молча откупорил бутылку самогона и выпил её почти до дна. Затем шумно выдохнул и спросил:
— Чего тебе надо, сучара?!
— Неласково клиентов привечаете, — сказал Плаховский и нагло уселся за столик. — Жрать давай, скотина!
— Я сейчас полицию вызову! — сказал Плахов.
— Ну-ну! — ответил Плаховский. — Какую именно? Нравов?!
Дело Плаховского было «звёздным» в карьере Плахова. Он лично, по скромной просьбе банкиров, допрашивал его, выуживал по капле все его хитроумные схемы, которыми, чего греха таить, отчасти потом воспользовался сам. Да и сбежал Плаховский из изолятора исключительно по дурости его сотрудников. Точнее, сотрудницы, толстожопой овцы, которая влюбилась в этого ловеласа и оказала необходимое содействие.
— Как бизнес? — поинтересовался Плаховский.
— Процветает, — сквозь зубы процедил Плахов.
— Тогда становлюсь миноритарием, — сказал Плаховский. — Ночевать мне один хуй негде. Заодно на кассе буду сидеть.
— На кассе я сам сижу, — сказал Плахов.
— Не царское это дело… — ответил Плаховский. — У меня лучше получится.
«Это уж верно, — подумал Плахов. — Ты мастер людей объегоривать».
— Одно условие, — сказал Плахов. — Кто прошлое помянет, тому глаз долой.
— По рукам, — сказал Плаховский. — Что-то я устал от этого прошлого…
Жизнь их протекала неспешно. На заре с энтузиазмом висельников они наблюдали за утренним водопоем деревенских слонов, быстро поделив их между собой и присвоив чудные имена: Аскольд, Славомир, Околотошный и прочие в том же лубочном духе.
Местные клиенты были неприхотливые, быстренько выпивали по чарке-другой пойла и уходили домой спать. Особо приближённым забулдыгам разрешалось подремать немного лицом на деревянном столе, после чего они получали добавку и уползали к родным лачугам.
Телевизора у них не было. Это было решение Плахова как главного акционера. «Не хочу знать, что в мире происходит, — объяснил он. — Для меня время остановилось».
Зато было допотопный радиоприёмник, и, иногда, настроив дребезжащую и хрипящую музыкальную волну, Плаховский устраивал рок-вечеринку. Он сидел на барной стойке и увлечённо подыгрывал на венике в такт AC\DC, «Black Sabbath» и «Animals». Зрители цокали языками и радостно аплодировали.
О прошлом, как договорились, они не вспоминали. Всего один раз Плаховский затронул тему жены и детей Плахова. Тот сначала напрягся, но затем сказал как-то очень спокойно и немного грустно:
— С женой у меня давно пустота была. Так, числились супружеской парой, сам понимаешь, статус обязывал. А дети? И сын, и дочка уже студенты были, когда я уходил. Люди вполне самостоятельные. Ну, а квартиру матери покойницы, думаю, не конфисковали, так что без крыши над головой не останутся…
— Ты, верно, уже дед! — сказал Плаховский.
— Возможно… — сказал Плахов и всё-таки замкнулся в себе.
А вот тему возвращения домой они обсуждали часто. Здесь обычно горячился Плаховский. В его неспокойной голове то и дело рождались грандиозные фантастические планы вернуть прежнее положение и состояние, которые, увы, рассыпались в прах после  критических замечаний Плахова.
Плаховский нервничал, будил перебравших лишку забулдыг и кричал:
— Ты пессимист, Плахов! Надо верить в лучшее!
— Надо, — отвечал Плахов. — Но всё очень просто. Путин здоров и вынослив, нас с тобой переживёт. При нём не вернуться. Что будет после него, даже Будда не знает. Зато, как кадровый чекист, знаю, что возвращенцев в России обычно ставят к стенке. Эта устойчивая традиция сложилась с семнадцатого года.
— Что же делать?! — почти в истерике кричал Плаховский. — Гниём заживо в этом тропическом раю.
— Архангела Михаила ждать. С голубем в рукаве, — обычно отвечал Плахов и, как в случае с семьёй, замыкался в себе.
Ещё они увлеклись игрой в го. Игре их обучил один из забулдыг, подрабатывавший уборщиком в даосской школе для монахов. Всех правил забулдыга и сам не знал, но того минимума, который он объяснил на пальцах, им вполне хватило. В проходивших днях теперь появилось больше смысла, они переставляли по доске чёрные и белые речные камушки, и в их лицах читалось иногда вдохновенное приближение к чему-то непостижимому для человеческого разума.
Было душно, самое муторное сиамское время, послеобеденное июльское, почти стопроцентная влажность и сто градусов по этому грёбанному Фаренгейту, которым туземцы заменили старого доброго Цельсия. Партия в го не складывалась.
— Вот ты, если такой жулик, — сказал Плахов, протирая мокрым полотенцем лицо, — придумал бы ещё что-нибудь, как нам домой вернуться. Хочется среди берёзок побродить, в снежку поваляться.
— Что ты называешь домом? — лениво спросил Плаховский. — Республику Коми? Могу также предложить солнечную Мордовию и дивный курортный город Магадан. Берёзок там, броди до усрачки.
— Сука ты, — сказал Плахов. — Ворюга мерзопакостная…
— И тебе не хворать, — всё также лениво ответил Плаховский. — Стоп!
Он резко подскочил с кресла-качалки: — Это что за телепузик?
По дороге к бару приближался, умирая от жары, невысокий тучный человек в соломенной шляпе, широченных хлопковых штанах и гавайской рубашке. Он часто останавливался и обмахивался самодельным веером из лопуха.
— Похоже, к нам гости! — сказал Плаховский.
— До чего приятно увидеть европейские лица в этом туземном мире! — сказал человек, добравшись до бара. — Вы из какой части будете, Западной или Восточной?
Плахов и Плаховский промолчали.
— Извините, не представился, — сказал человек и снял соломенную шляпу. — Уго Тоньяцци. Легендарный итальянский актёр.
Он повторил: — Уго Тоньяцци. Путешествую по Индокитаю. Инкогнито. Изучаю местные нравы, так сказать, воочию.
Плаховский взял со стойки массивный нож для рассекания кокосов и начал им поигрывать.
— Не подумайте чего плохого! — Уго посмотрел на нож. — Я исключительно с добрыми намерениями.
— Ты же помер! — сказал Плахов.
— Шо вы! Шо вы! — почему-то по-одесски зачирикал легендарный итальянский актёр. — Живее всех живых! Свеж, будто мама вчера родила.
— Что-то ты подозрительно чисто говоришь по-русски, Уго! — сказал Плаховский и перебросил нож из одной руки в другую.
— Так вы не знаете?! — сказал Уго. — Моя бабушка была русская графиня и в нашем замке Д”Аруццо в невинном детстве она учила меня родной речи.
— Какая бабушка?! — вскипел Плахов. — Я тебе сейчас ебальник разнесу!
— Только без рукоприкладства! — сказал Уго. — Согласен, с графиней вышел явный перебор. Но… — он сделал многозначительную паузу. — Готов работать только за жрачку. И не поеду в Бангкок рассказать полиции о двух странных русских, которые живут в самой глуши. Так сказать, в тайге.
— Мерзавец! — сказал Плахов. — Посуду будешь мыть и полы пидорасить по десять раз на дню.
— Легко! — сказал Уго. — В роду Тоньяцци не боялись никакой работы.
— И смотри не болтай лишнего! — внушительно сказал Плаховский. — А то я тебя в реке утоплю.
— С кем мне здесь разговаривать?! — сказал Уго. — Разве что со слонами?!
Надо сказать, что анекдотичное появление Уго не привлекло в их жизнь особых перемен. Они также, только уже втроём, наблюдали за утренним водопоем слонов, радуясь, почти как дети, поведению неуклюжего слоненка, которого мамаша учила обливаться набранной в хобот водой.
По-прежнему без фанатизма, но и без лени спаивали туземцев рисовым пойлом. В сезон дождей было невообразимо скучно, но ничего, они уже привыкли.
Уго был дядька работящий и не то что бы застенчивый. Нет, он был абсолютный закрытый. Все попытки разговорить его на предмет: « кто он такой на самом деле?», заканчивались неудачей. «Уго Тоньяцци — легендарный итальянский актёр!» — повторял он как стойкий оловянный солдатик, и сонный, и спьяну. Это немало смущало Плахова.
— Я же профессиональный следак! — говорил он Плаховскому. — Первый раз в жизни человека не могу расколоть.
— У тебя ограничены возможности, — успокаивал его Плаховский. — В морду дать не за что, облегчение участи тоже пообещать не можешь. Даже компромата на него у тебя нет.
— Да, — соглашался Плахов. — Но нутром чувствую, что-то здесь не то…
— Оставь ты его! — говорил Плаховский, когда Плахов совсем уже доставал до печёнок беднягу. — У каждого свои тараканы в голове…
Любопытно было другое. Уго наотрез отказался от игры в го. «Не разделяю я эти восточные премудрости! — сказал он и в его глазах на ничтожную долю секунды мелькнуло зверское выражение. — Я сам себе властелин! Чего мне эти камушки катать…»
«Смотри, как раздухарился! — подумал Плаховский. — Не подводит „чуйка“ Плахова. Какие бездны покрыты мраком в этой легендарной итальянской душе?..»
Уго довольно быстро нашёл себе хобби. Если, конечно, можно использовать настоящий термин в отношении того странного и опасного занятия, которым увлёкся актёр.
Недалеко от деревни было место с жутковатой репутацией, которое местные жители, выпучив глаза от ужаса, называли «Крокодилова заводь». Это был приток реки Квай, крест на крест заросший мангровыми