что ты знаешь, и если кому-то от этого будет прок, уже неплохо. Нет никакой необходимости, чтобы наш разум не ошибался. Достаточно, чтобы наше сознание свидетельствовало о том, что нам хватает решимости и силы выполнить то, что полагаем за лучшее. Лишь в силу великодушия человек начинает уважать себя». Великодушие Декарта это способность души вместить весь мир, каким он есть, и быть недовольным только самим собой.
Такая жизнь не предполагает геройства, скорей, настаивает на скрытности. Как нам хотелось бы, начитавшимся бульварных романов, особенно в телевизионном изложении, чтобы Галилей бросил в лицо своим обскурантистским судьям, что Земля всё-таки вертится, и ради нашего удовольствия взошёл бы на костер, как это сделал Джордано Бруно. И как обидно, что Декарт вместо того, чтобы гордо локоть к локтю встать рядом с Галилеем, не опубликовал свой трактат «О мире», где доказывал вращение Земли вокруг Солнца без эмоционально, математически, то есть куда более убедительнее.
Он просто начал жить в другом измерении. Он изменил саму почву, на которой шла борьба за свободу мысли против авторитета церкви: все драмы — взаимное недоверие, озлобление, ненависть, героизм и мужество, которые порождались этим противостоянием, для него перестали существовать. Фактическое дело философа — он сам, а не исправление других людей. Потому что и законы философии, и законы здравого смысла диктуют нам — если каждый в своей жизни сделает с собой что-то сам, то и вокруг что-то сделается. То, что сделается, не будет, конечно, прямолинейным продуктом рациональной мысли, а индуцируется среди десятка, сотни, миллиона людей, потому что каждый для себя на своём месте что-то сделал. И это, в конечном счёте, важнее, чем бросания на амбразуру и вхождения на костёр.
Пожалуй, Декарт с полным основанием мог бы подписаться под стихами, которые в 1939 году незадолго до смерти, униженный, изгнанный нацистами из Вены Зигмунд Фрейд процитировал в ответе на письмо журнала, организовавшего компанию в защиту евреев от геноцида:
Шуметь — дело фата.
Жалоба — дело дураково.
Мужчина, когда обманут,
Уходит и не говорит ни слова.
В Голландии у Декарта появилось много новых знакомых, вернее, многие хотели с ним познакомиться. Довольно быстро у него сложилась репутация человека малоприятного, скупого на слова, склонного к странным сентенциям. Пожалуй, единственный, с кем он общался по человечески, был математик Бекман, но их разговоры были скучны и непонятны современникам. Декартовы пассажи раздражали жителей страны, которая бежала впереди прогресса. Настоящая философия позволяет философствовать, считал Декарт, когда захочешь, потому что философствуем мы поневоле. Вынуждаемые к этому. Так же, как муха вынуждена вырываться из бутылки. Ей там не место. Я могу перестать философствовать, когда захочу, — и жив. Но тот, кто будет жив, перестав философствовать, когда захочет, другой человек. Вот хочу лежать в постели и размышлять, и размышляю. Ибо абсурдно все время стоять навытяжку, в полной серьёзности. Когда нужно будет — сделаем, шпага выскочит из ножен. Для страны, привыкшей подниматься спозаранку и соперничавшей с Ост-Индской компанией за колониальные товары, это было чересчур.
Конфликт раскалялся медленно, как угли в жаровне. В 1637 году умирает пятилетняя дочь Декарта Франсина. Умирает от скарлатины, знания, сидевшие в глубине его души, не помогли. Чему быть, того не миновать, жестоко, особенно, когда это касается лично тебя. Особенно жестоко, когда понимаешь, что это один из божественных законов, определенных вне твоего я и потому совершенных. В бочке хорошо жить, когда ты один, когда никого не любишь. Цитадель, состоящая из Франсины и её матери Хелен, рухнула.
Два француза, два талантливых медика, нашедших убежище от католических преследований в университете Утрехта, Ренери и Региус явились к Декарту и сообщили, что публично провозгласили с кафедры его учение как новую философию, пришедшую на смену древней. Именно так — провозгласили, а не намерены провозгласить. Они были хорошие ребята, Ренери и Региус, убеждённые сторонники применения новых методов в медицине, в частности, переливания крови, но ни черта не понимали в философии. Почему философия новая и почему на замену древней, в произведениях Декарта нет ни слова хулы в адрес Пифагора и Аристотеля. Все, что по существу сделал Декарт это амплификация — усиление — основных философских определений.
Вот характерный пример. Веками шли споры о бесконечности. Конечна ли бесконечность и, если конечна, то где предел и кто его установил? Или это бег по замкнутому кругу или по закрученной спирали, выражаясь более фигурально, из божественного мрака в естественный свет и обратно. Декарт взглянул как обычно из иной плоскости и определил безупречно: «Бесконечность это ensamplissimum, то есть наиполнейшее существо». И поставил в этом вопросе точку.
На глазах у Декарта начало происходить то, что происходило в человеческой истории не один раз и, наверное, ещё произойдет. Вся сумма знаний, вытащенная по крупицам из самого себя, через экран ощущений и рефлексов, не всегда поддающихся внятному описанию, подвергнутая неоднократно сомнению, при популяризации превращается в набор штампов, где за деревьями почти не видно леса.
Но здесь как в любой схоластике: если вышел из пункта А, придёшь в пункт Б. В пункте Б последовало разделение на своих и чужих. «Тайными католиками» в полемическом задоре назвал своих коллег по университету Ренери и Региуса профессор теологии и главный протестантский священник Утрехта Гейсберт Воэций. У Воэция хватило совести не обвинять в католичестве давнего противника иезуитов Декарта, поэтому он получил промежуточный титул — атеист.
Мемуаристы обычно склонны демонизировать врагов своего героя и Воэций вошел в историю со следующей устоявшейся характеристикой: «Его ученость невелика и поверхностна, он делает в своих выступлениях грубейшие ошибки, так как приводит источники, которые не читал или не понял. Он был обыкновенным боевым петухом во вкусе черни, более всего он ненавидел католиков и философов…»
Едва ли это правда. Воэций был человек образованный, свободно владевший несколькими восточными языками. В его времена книги, если читали, то читали, а не проглядывали и по бложикам в поисках банальностей не рыскали. На портрете кисти Яна Ливенса изображено спокойное неглупое лицо взвешенного и рассудительного человека. В наше время такими физиономиями нередко обладают президенты крупных банков. Такому лицу хочется верить. Так что Воэций просто был прекрасным популистом, он великолепно понимал, чтобы понравиться простонародью, надо говорить то и так, чтобы ему нравилось.
Декарт этого не понимал или не хотел понимать. Зачем разговаривать с писателем, лучше его прочитать. Слово несёт свет, не надо его разбрасывать, как помои из окна.
Отчаянный протестант Воэций слился с католиками иезуитами в одной единодушной точке: философия Декарта подрывает веру в необратимость суда Божьего, поскольку предлагает проживать жизнь здесь и сейчас, без упования на авторитеты, даже божественные. Путь, имеющий право на существование, но слишком опасный для любого мещанского общества в любые времена.
Декарт по мере возможности старался держаться в стороне от конфликта. Воэций тоже некоторое время сохранял политес, написал жалобное письмо Мерсенну. Мерсенн ответил резко, суть ответа сводилась к следующему: «Ну, ты и дурак, Воэций!».
В Утрехте и Эгмонте конфликт гремел в пределах университетов. В 1648 году в Лейдене Декарта вызвали в светский суд. Каково было судейским чиновникам, уже освоившим главную книгу своей жизни — букварь — читать «Discours». Они и читали, матерясь по своему, по-голландски. В Лейдене Воэций почувствовал запах крови. Возможность провести судебный процесс а ля Галилей на протестантский манер: Декарт публично кается, его сочинения сжигаются на площади, замаячила на горизонте во всей привлекательности. Кому же не хочется оставить след в истории?
Спас положение принц Оранский, правитель Голландии. Он приехал в магистрат Лейдена и тихим голосом спросил: «Я не знал, что этот город называется Рим?» Воэций сник, больше в его жизни ничего значительного не произошло, Декарт после двенадцати лет травли съездил в Париж, простился с умирающим Мерсенном и принял приглашение шведской королевы Кристины переехать в Стокгольм.
Вот ведь какая странная штука жизнь. Декарту всегда был противопоказан сырой, промозглый климат. Но большую часть жизни он прожил в Голландии, последний год в Швеции. Нам трудно представить, о чём мечтал этот человек, тщательно скрытный во всем, что не касалось его научных интересов. Допускаю, что его жизнь была бы куда более счастливой, если бы он прожил её на маленьком острове в теплом море, беседуя по ночам во снах с Иоанном с Патмоса и толстяком Плифоном. В конце концов, старый античный принцип: «Мышление — это беседа души самой с собой о былых встречах с Богом», никто не отменил.
С портрета, написанного Хальсом, написанного в годы самой жестокой травли со стороны протестантской церкви, на нас смотрит человек, который выглядит значительно старше своих пятидесяти, с уставшим лицом и с лукавой усмешкой в уголках губ. Так и просится что-нибудь этакое брехтовское: «И всё-таки она вертится!» Или говоря словами самого Декарта: «Достаточно мыслить по настоящему, чтобы мыслить истинно».
Говорят, что польское слово «курва», означающее нечто пограничное между шлюхой и стервой, вошло в широкий международный обиход при следующих обстоятельствах. В 1648 году в рамках торжеств в честь заключения Вестфальского мира, положившего конец Тридцатилетней войне, один юный шляхтич, высокородный, но не покидавший доселе пределов родной Мазовии, принимал участие в королевской охоте Кристины Шведской. Двадцатидвухлетняя королева, властная и честолюбивая, была переполнена энергией: целый день могла провести в седле на охоте, а ночью безудержно принимала членов обожаемого ею ордена холостяков, занимаясь не только тем, что сразу приходит в голову, но и утончёнными беседами. Травили кабанов, косуль, оленей, всех, кто перемещался в этом лесу на четырех ногах. Шляхтича поставили в засаду, с непривычки он перебрал «рейнского» и, признаться, задремал. Кабана он, разумеется, прозевал, и когда перед ним возникла на вздыбленной лошади разгневанная как богиня Артемида королева Кристина, от неожиданности воскликнул: «Курва!»
— Курва! — расхохоталась королева и ловко вонзила дротик в дерево в нескольких сантиметрах выше лба шляхтича.
«Курва!» — ещё долго разносилось по лесу, а потом и в королевском дворце в Упсале, этим нехитрым словом Кристина определяла как степень полного восторга, так чувство полного пренебрежения.
Вот к такой королеве плыл на корабле в 1649 году Декарт. Кристина Шведская была, конечно, дама взбалмошная, как любую женщину её чрезвычайно интересовала анатомия любви. Не зря спустя век она послужила образцом для Екатерины Великой. Кристина имел переписку с Декартом, когда он ещё жил в Голландии, Екатерина писала письма Вольтеру.
Не
