«Клянешься ли ты любить избранника своего в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит вас?».
Как просто и легко ответить «Да!», когда сердце наполнено искренней радостью, впереди – целый мир, а за спиною крылья! Но вместо этого вопроса ей суждено ответить на другой: чем ты можешь пожертвовать ради того, кого любишь?
Любовь бывает разной: влюбленность, обожание, привязанность. И ни одна из них не предает, не сомневается, не забывает. Любовь – не млечный путь, не чудеса во сне, в действительности это – испытание и жертва. Любовь – это храм, в котором тебя самого нет вообще, ни капельки нет, а есть – только тот, кого любишь!
Закрыв глаза, Джоанна ясно увидела перед собой лицо отца: оно запомнилось ей до малейшей черточки, до самой глубины его души, чуткой, мужественной и такой уязвимой.
Что будет с ней после того, как роковая клятва сорвется с ее губ? Поймет ли отец, простит ли Бог?..
Она невольно опустила руки, но тут же крепко сжала пыльцы в кулаки.
«Ты уберег меня от роковой ошибки. Ты научил не поддаваться слабости и страху. И я не подведу тебя, отец!»
Всего за несколько недолгих дней она успела полюбить его так горячо, как будто знала всю свою жизнь! Он пробудил в ней бесконечное доверие буквально с первого мгновения их встречи, оставил в ней частицу самого себя.
А если бы… Джоанна вздрогнула. А если бы полиция забрала их багаж?.. Тогда бы бегство было налицо: несколько женских платьев, колье с бриллиантами, якобы потерянное где-то в темном переулке, кое-что из одежды ее отца и самая опасная улика – его бритвы! Цирюльник! Едва услышав это слово, судья бы сразу догадался, о ком речь… Но, к счастью, все произошло иначе!
С трудом переводя дыханье, Джоанна понялась с колен. Сердце билось неистово часто, но в глазах ее не было слез.
Если Бог посылает нам испытания, значит, хочет сделать сильнее! Так написано черным по белому в старой повести, стало быть – это правда. Бог видит все. Снаружи и внутри.
Что будет с нею дальше?.. Сейчас она уверена в одном – ей хватит сил дожить до воскресенья, и тогда станет легче на душе. Если только судья не солжет…
– Мне не страшно, – сказала она себе вслух. Как можно увереннее, как можно спокойнее. И сделала короткий шаг вперед, робко ища опоры. Тишина. Неслышные шаги по мягкому ковру…
– Мне очень страшно, – прошептали ее губы, – но разве можно поступить иначе?..
Когда с мольбой о помощи ты простираешь руки к небесам, до Бога долетает лишь твой невнятный лепет. Отчаявшись, ты падаешь на землю, ползешь, со стонами глотая пыль, и слезы превращают ее в грязь, а голос обрывается от боли – и Бог тебя уже не слышит. Не потому, что глух, безжалостен и слеп, а потому, что слабых в мире больше, чем щебня на дорогах. Просить умеют все, а требовать – подавно. У Бога сотни тысяч рук, возможно даже больше, но их не хватит, чтоб поставить на ноги и половину бесхарактерных лентяев и трусов, хнычущих, забившись под кровать. Лишь только тем, кто не кричит без толку, скрывает боль и подавляет страх, он посылает силы и терпенье. Остальным они незачем: силы – это оружие, а оружие нужно для борьбы! Так было испокон веков и будет – это аксиома. И Суини испытал ее на себе. Впервые – когда наивным юношей был вырван из семьи и брошен в камеру, зловонную, сырую, где даже не подняться во весь рост. В негодовании он тряс решетки, упрямо повторяя: «Невиновен!» – а толку? Не больше, чем от крыльев мотылька, танцующего над огнем! Потом – все новые запоры, стены. Трюмы и бараки, битком набитые несчастными, утратившими волю и достоинство. Не потому, что с ними здесь обращались как со скотом: они позволили себе забыть, что родились людьми. Кто-то совершил преступление, кто-то невинно осужден – все оказались равны. А выжили единицы. Смерть в этом случае грозит гораздо раньше, чем оборвется земная жизнь. Когда ты сам себе сказал «Я уничтожен!», поверил в это и смирился – ты все равно, что мертв.
Когда дверь камеры со скрежетом закрылась, и Тодд остался в полутемном каземате, таком же узком и пропахшем плесенью, как лет шестнадцать тому назад, воспоминанья вновь ожили в его памяти. Такая же тяжелая, обитая железом дверь, и те же стены, по которым сочатся липкие, ржавые ручьи. Возможно, это та же камера…
Тюрьма, в которую, точно в помойку, бросали всякий сброд перед тем, как повесить или отправить на каторгу, располагалась на самом берегу реки. Бывало, что во время половодья Темза так сильно разливалась, что наполовину затапливала камеры.
Из-за окошка, лишенного стекол, донесся негромкий плеск. Суини быстро подошел к решетке: оказалось, окно выходило на реку! В прошлый раз из окна ему виден был только внутренний двор, а сейчас… Рука Суини скользнула вниз, к ботинку, торопливо нащупала твердый продолговатый предмет. К счастью, в тюрьме его обыскали довольно поверхностно: стоит ли рыться в башмаках заключенного, если его перед тем основательно обыскали в участке?
Да, сейчас у него целых два преимущества!
Тодд сел на ржавую решетку без матраца, которая служила здесь кроватью. В углу послышался какой-то странный шорох, затем крысиный писк… Он даже не обернулся. Только теперь, устало сидя без движения, он чувствовал, как сильно болело все его тело. Суини бросил быстрый взгляд на свои руки: наручники оставили свежие ссадины его на запястьях, полностью скрыв поблекшие рубцы давно заживших ран. Тем лучше! На какое-то время это поможет. По всему было видно, что Бэмфорд его не узнал. У тюремщиков тоже не возникнет подозрений. Суини Тодд – не беглый каторжник, он арестован лишь за похищение… А впрочем, и этого вполне довольно, чтобы засадить его в тюрьму на долгие годы! Так что особо обольщаться не стоит. Есть единственный выход – бежать до суда. Если суд вообще состоится.
Он вгляделся в окошечко на двери – никого, на минуту прислушался, – тихо как в склепе, – и медленно вынул напильник…
Дни в тюрьме походили один на другой. Пустые, тусклые, почти что бесполезные… Почти. Время было подобно стоячей воде, но, тем не менее, насечки на решетках постепенно становились все глубже. Еще немного, и прутья можно будет отогнуть – когда стемнеет и часовой в последний раз пройдет по коридору, заглядывая в небольшие окошки на дверях. А река – возле самой стены!
Тодд подпиливал прутья с наружной стороны: из камеры они казались абсолютно целыми. Работать приходилось осторожно, стараясь максимально приглушать визгливый скрежет железных зубьев. Всего один чрезмерно резкий звук мог ненароком погубить его в одно мгновение. Как много можно распилить за день, ежесекундно оборачиваясь и, затаив дыханье, прислушиваясь к эху отдаленных голосов? Неважно сколько: полдюйма в сутки или меньше – гораздо больше, чем ничего! На третий день пила предательски сломалась пополам. Суини продолжал работу, используя по очереди то, что от нее осталось, предусмотрительно скрывая от тюремщика, который приносил ему еду, свои израненные в кровь ладони.
Ночами Тодд почти не отдыхал. Его усталые глаза не засыпали под опущенными веками. Навязчивые мысли метались в голове, а минуты бездействия были мучительной пыткой, пока Джоанна оставалась в руках судьи.
Вот уже около недели, как его держат здесь, не говоря ни слова. Суини было хорошо известно, что заключенным приходилось ожидать суда неделями и даже месяцами. Тюремщикам нет никакого дела до того, что порой страдают невиновные, а правосудие и вовсе – с повязкой на глазах. Но это тягостное ожидание, которое, бесспорно, привело бы в отчаянье других, спасало Бенджамина Баркера от неминуемого столкновения с опасным, безжалостным врагом. У Торпина не будут завязаны глаза, когда в суде они окажутся лицом к лицу. Память бывает иногда коварней времени: время стирает жизни и судьбы без следа, а память запасливо хранит. Тодд узнал бы судью, будь он хоть бесом в Аду, почему бы судье не узнать его в человеческом облике? И если это все-таки произойдет, расправа будет самой беспощадной.
Но нет! Он выберется раньше! Если Баркер и встретится с Торпином, то не как осужденный с палачом. Бенджамин Баркер уничтожит эту силу, что губит все, ради чего он дышит и живет!
Притупившиеся зубья упорно точат полуржавый прут. Еще совсем немного –возможно, этой ночью… Не обращая внимания на боль и погребную сырость, пробирающую до костей, Суини все сильнее сжимает обломок пилки в онемевших пальцах.
Внезапно стук шагов по коридору заставил Тодда насторожиться. То не была размеренная поступь часового, привычно выполнявшего обход. Шаги двух человек довольно быстро приближались, и через несколько секунд послышались глухие голоса и с лязгом повернулся ключ в замке.
С быстротою молнии Тодд спрятал в рукаве напильник и метнулся в темный угол. Все его тело непроизвольно напряглось, когда дверь камеры с надрывным скрипом отворилась: на пороге стоял сам комендант.
Глава 12. ЕЕ ДУША
Прошла почти неделя со дня ареста Тодда, а Нелли продолжала терпеливо ждать. Привычная работа давалась ей с трудом. Чтобы трудиться, человеку нужен смысл – а для нее весь смысл жизни сосредоточен за пределами пекарни, отрезан от мира и людей. «Все у тех проходит вгладь, кто умеет ждать» – частенько повторял ее покойный муж. К чему вот только, не понятно. Что толку с этой бесполезной поговорки: даже душу отвести не годится!
Томительная неизвестность угнетала. Порою Нелл пыталась утешить себя отсутствием дурных вестей. Но чем дольше тянулось ожиданье, тем сильнее в ней укоренялась мысль, что если ничего не предпринять, Суини Тодд не возвратится на Флит-стрит.
На пятый день, собрав в кулак всю свою волю и оставив страхи дома – догорать в наглухо закрытой печке, Нелли отправилась в тюрьму. На что она надеялась? Ее не пропустили дальше караула, не дали ни единого ответа! Не позволили даже передать заключенному небольшую корзинку с едой. Нечеловеческим усилием сдержав отборные ругательства, вот-вот готовые сорваться с ее уст, она ушла. Вернее, часовые любезно выпроводили ее прочь, захлопнув двери.
Закинув голову, она брела вдоль каменной стены, пытливо вглядываясь в темные провалы решетчатых окошек. В какой же камере он заперт? В какой из них? Сколько будут держать его в этом зловещем капкане? И будут ли судить? А может, вовсе повесят без суда?!.. Отчаянно ударив кулаком по каменной ограде, Нелл с приглушенным стоном опустила руку. Корзинка с пирогами упала к ее ногам. Ей хотелось отчаянно разрыдаться, но глаза оставались сухими. Безысходность все туже запутывала свою паутину. Боясь остаться в опустевшем доме наедине с собой, Нелли долго бесцельно бродила по городу. Серые улицы, серые люди, серый дым из множества труб – все слилось в один сплошной лишенный красок бессмысленный, безумный хоровод. Были первые дни апреля, но весна не спешила в этот старый вертеп, именуемый Лондоном – лишь промозглая сырость угрюмо дышала в лицо. Тусклое пятно бесполезного слепого солнца – и ни единого луча надежды…
Усталость