изготовку. Теперь Пашка разглядывал костюмы, иногда отвлекаясь на звук какого-нибудь знакомого слова в арии. Костюмы повергли Пашку в еще большее уныние. Конечно, без бинокля и из десятого ряда партера, все смотрелось очень даже неплохо. Но бинокль портил всю картину. Из-за заплаток Пашке не удавалось разглядеть костюмы целиком. Поэтому он периодически чертыхался и пытался послушать музыку.
Иногда он даже поглядывал в либретто, чтобы понять, а что это там за вторая полновесная матрона, откликавшаяся на имя Любаша. Любаша пела меццо-сопрано. Если бы Марфу с Любашей пустили в один лифт, то он вполне мог бы и застрять. Пашка пытался заставить себя думать, что во времена Ивана Грозного именно такой тип фигуры и был наиболее популярен, но удавалось это ему с трудом. Поэтому он иногда переводил взгляд на застывших от восторга Инку с Аленкой и про себя благодарил Господа, что эстетика женской фигуры с тех пор сильно изменилась.
Второе действие близилось к завершению. Пашка с интересом разглядывал щуплого Бомелия, нарезавшего тенором круги, добиваясь нежности Любаши. Зрелище было захватывающее… Бомелий сует Любаше какое-то зелье, явно рассчитывая на благодарность. Любаша не против. Пашка, ощущая, наконец, эротизм спектакля, практически висит над барьером ложи, держа тяжелый бинокль на почти вытянутых руках, чтобы не пропустить ни одного момента из самой интересной сцены.
И вот оно! Оборачиваясь к дому Собакиных, пышнотелая Любаша истошно поет:
«Купила я красу твою, купила; но заплатила дорого… позором!»
С этими словами она широко разводит руки, будто призывая кого-то в объятья, и разворачивается к Бомелию:
« Тащи меня в свою конуру, немец!»
- Ёшкин кот! – вырвалось у Пашки – да как же он её потащит-то? Он же ж её с места не сдвинет! От изумления Пашка нагнулся над барьером и чуть не выронил бинокль. В попытке поймать ценную вещь он наклонился еще больше и почувствовал, что его тело скользит по барьеру, отчаянно устремляясь прямо в оркестровую яму.
- Твааааааюююю маааать! – взревел Пашка, перекрывая своим фальцетом и тенора, и меццо-сопрано вместе взятых.
От его истошного вопля Любаша вздрогнула и сфальшивила на последней ноте, немец застыл на одной ноге, видимо лихорадочно соображая, где же та конура, в которой нужно срочно прятаться, дирижер инстинктивно задрал палочку к небу и оцепенел в изумлении, видя как к нему в оркестр с третьего яруса падает человек. Пианистка молнией нырнула под рояль и осторожно оттуда выглядывала, ожидая конца мизансцены. Виолончель хрюкнула и затихла. Ударные кинулись оттаскивать инструменты от опасной зоны падения.
Не растерялись только Аленка с Инкой. В последний момент они успели схватить Пашку за штаны. Штаны трещали по швам, но Пашкин полет над сценой был остановлен. А вот бинокль Пашка не удержал. Pentax влетел строго в литавры и своим заключительным аккордом подвел черту под вторым действием.
Публика хлопала как сумасшедшая. Все решили, что это находка режиссера, новое прочтение оперы Римского-Корсакова. Пашку пытались вызвать на бис. Пришлось ему снова подойти к барьеру и несколько раз раскланяться. В этот момент открылась дверь ложи, и вошел секьюрити с Пашкиным биноклем в руках.
- Вот ваш бинокль, но администрация просит вас покинуть театр.
Пашка спорить не стал. Повесив бинокль обратно на шею, он вышел из ложи с гордо поднятой головой и с развевающимися на ходу половинками штанов. За ним уныло плелись Аленка с Инкой.
На улице Инка потянула Пашку за рукав, притянула к себе и бросилась его целовать:
- Пашка, ты просто гений! Этот поход в Большой театр не только я на всю жизнь запомню, но и все, кто был в зале, включая артистов!
Спасибо Вам!