Ленка давно села мне на шею. И ножки свесила. Те у неё, что надо, угадывается порода. Берегитесь, парни, только кончится мой срок, будете бегать за ней и ночей не спать. Точно, будете. Ещё и потому что барышня с характером. Была бы так, стервоза красивая, то полбеды, сразу ясно, что с этим делать, если характер позволяет. А то ведь с подвыподвертом, когда и разыграется, развеселится, улыбка солнечная, зубки белые, смех льётся звонкий и задорный. Думаешь: «Человек!» И надежды в такие минуты возлагаешь на человека. Я ведь не первый день её знаю, право слово, четвёртый год разменяли, слава Богу, и за это время успел изучить. Да и она меня, само собою. Думаю, и моя доля заслуги есть в тех изменениях, что произошли с ней за это время. Вот что-то надо ей, ну, купить, например… Ну, как женщинам обычно, вынь да полож. Расскандалится на мои отрицания, а когда видит, что мытьём не выходит, настроение вмиг меняет и катаньем обходит с другой стороны. Хитрая. Но я тож не пальцем делан, свой интерес соблюдаю.
И погода такая, ничего, гуляем. Осень, но тёплая в целом. Она за руку любит ходить, думает, что это ей перед другими солидности придаёт. Росточком-то меня пониже будет. Но за руку – это не сегодня. Сегодня Ленка давно села мне на шею. От самой аптеки тащу её на себе. У неё ультиматум: забегает вперёд, руки в стороны и встаёт, как вкопанная, пока мои колени ей в лопатки не упираются. Только бомбон розовый на полголовы болтается. Раз обойду её, третий, пятый, а потом беру под белы рученьки и закидываю на шею. Так быстрее, а то с простым делом через пять кварталов от дома можешь полдня провозиться. Везу нынче в банк, а потом ещё по списку в продуктовый.
Чего-то там погуляли. Пришли. Пообедала. Спать улеглась как-то незаметно. Потом компьютер. Вроде, кино какое-то. Провал будто.
Темно за окном. Осенью, вообще, темнеет предательски рано. Может лето больше любимо именно за длинный день, нежели за тепло. Божий свет на созидание толкает. А тут только начнёшь что-то, разложишь инструмент, материалы, а тьма огородит стенами непроницаемыми, упакует в тесную коробку, и ты задыхаешься от всего барахла, которое, вроде, разложил для святого дела. Для творчества, в чём бы оно ни заключалось и как бы ни выглядело. Катерина швабру новомодную купила, чтоб широкая и под диван залазила, а с неё насадка соскакивает. Просила что-то придумать недели две назад. У Ленки зонтик прозрачный ветром наизнанку вывернуло, тяги погнулись. Не горит дежурное освещение у компьютерного стола. Без него неудобно, под большим светом не так уютно, совсем не так. В большом свете виден весь бардак и изъяны комнаты. С маленьким, в полутьме, можно навести порядок на столе, выкинуть лишнее, что не вписывается в концепцию книжных полок, туда, в сумрак. Как чёрной марлей накрыть. До утра беспокоить не будет, ведь последним выключается этот светильник. Да и первым включается, если на подъёме темно.
Но если до обеда с Ленкой погулял, потом есть сел под кино, очухиваешься, когда стемнело. Ничего не хочется, организм автоматически придумывает, как скоротать приятно вечерок до отбоя. В шесть почти ночь, а спать вполне можешь лечь и в два. Запросто, если завтра на работу не идти. Да и факт раннего подъёма порой до полуночи не останавливает. И получается, восемь полезных часов жизни на помойку. Голова гудит от интернет-мусора, глаза болят от мерцания экрана. Но самое страшное, что ты главный и тебе решать, твоя ответственность. А воли-то нет. Над тобой только Бог, но он безмолвствует. ОН ДАВНО УЖЕ ВСЁ СКАЗАЛ. Он сделал всё для нас, для себя, для всего остального окружающего. Дальше сами.
Если включён большой свет вечером, Ленка уже на диване смотрит мультики. Что-нибудь долгоиграющее или просто всё подряд. Порой задолбит: «Не то! Не то!» Щёлкаешь, выбираешь, психуешь. И она. Гулять уже не хочется самому, играть тоже напрягает. Апатия.
На застеклённом балконе верстак – полная чаша. Огурцы, перцы, кабачки, яблоки, кастрюля с супом, шлифмашинка и прочее. Гляжу в запотевшие окна, знаю, что внизу там можно поставить только одну ногу, всё остальное пространство просто завалено, но через стекло балконного блока из зала виден только верстак. Удобно. Месяц назад закончил делать потолок одному москвичу, так с тех пор туда носа на высовывал, только заваливал дарами трудов Катькиных и моих родителей. Выйду одной ногой, ногти постригу и обратно к экрану.
Но сейчас что-то ведь толкнуло меня. Предчувствия не было никакого, как-то без всякой мысли прошлёпал мимо Ленки, немного помаячив между ней и телеком на стене. Что ты! Нить прервалась, ребёнок в упор не видя моих гримас, попытался восстановить направленный поток. Она влево – я влево, она вправо – я вправо. И ничего. Ни истерик, ни слова, нет меня. Не существует. Отстал.
Нащупал ногой один резиновый тапок, подвигал ступнёй. Второй ногой на пороге стою. Та-ак, что тут у нас… Обрезки реек – в угол. Пустые мешки потуже в бухту и скотчем стянуть. Ящик под верстак. О! Да я уже целиком на балконе! Выделил пакет под мусор и сразу в него отправил мумифицированные подсолнух и две моркови. Если день солнечный, то даже зимой моя мастерская превращается в парник при закрытых окнах. Зато при морозах там градусов на десять выше, чем за бортом. Какие-то обрезки изоляции, газета, сгоревший патрон – всё на выброс. Люблю себя в такие минуты, когда махнёшь шашкой – и всё к чёрту. Всё, к чему есть подозрение на ненужность. Тем более, что сии минуты в моей жизни не частые гости. Совершаю с воодушевлением шестой Гераклов подвиг. Задвинул мешок с картошкой дальше в угол. Почуял дымок…Откуда? Снял с нагромождения коробку с пенопластом от мультиварки, отставил Ленкин стульчик… Дымок уже струйкой тянется откуда-то снизу. Поднимаю небольшого размера синюю челноковскую сумку. Бок прожжён, наружу готовы вывалиться плотно набитые тлеющие завораживающе красным газеты. Только дыхни в их сторону, малейший сквознячок, и они полыхнут, как костёр от бензина. На полу светится раскалённая электрическая плитка. Я судорожно бросил взгляд в комнату на розетку. Вилка в ней. Меня заколотило.
– Мать! Мать!!
Катерина выглянула из маленькой комнаты и застыла в дверном проёме, глядя, как я держу тлеющую сумку на вытянутой руке.
– Это что?! – зверею я.
– Там курица, – говорит, – в фольге…
– Ты в уме?!
– ??
– Двинулась что ли?
Непонимание во взгляде.
– Почему на полу? – перехожу, задыхаясь и физически ощущая выпученные глаза, на полушёпот. – На виду нельзя было поставить?
– Не подумала. Рецепт попробовать хотела… В группе нашла.
– Ау! Ты чё? Спалить нас всех решила? Голову включи, там тряпья гора, хрен потушишь!
Молчит, потупив взгляд.
– Ну, пошла на медицинский, понимаю, жизнь подсказала, но в школе-то хотя б мизер по физике и ОБЖ освоить надо было, чтоб дать себе и близким шанс дожить до седых волос! – громыхаю. Я могу. Командный голос выработал в юности.
Подняла глаза. В них мелькнул на мгновение упрёк. В тот же ничтожный промежуток времени упрёк рванул стометровку, уж было отдал эстафетную палочку возмущению. Которое у неё пролетает отведённую дистанцию быстрее всех в команде, чтобы вручить символ власти гневу. Катькино возмущение – ещё тот спринтер! И гнев примечателен, последнее слово, кровь из носу, должно быть за ней, пусть и совершенно не в тему.
Но в ту секунду упрёк рванул, а возмущение споткнулось о неизвестный мне предмет и рухнул в небытие. На дно небытия. А в карих глазах затлела…просьба сдержать слова, что не приемлют возврата. Не перечит.
– Дура!
Трёхлетняя дочь смотрит в экран, держа за красный клюв плюшевого аиста. Часто, когда я повышаю голос, она возмущается маминой фразой: «Вы чего кричите!» С местоимениями у неё пока слабовато. А если может дотянуться, то и рот мне ладошкой закроет. Держит, слова не даёт сказать, губы вязнут в пальчиках. Это подкупает и всегда срабатывает. Но в этот раз она нас не замечает.
– Балда такая! Бардачница!
Катя молча смотрит болью.
Я упоён безнаказанностью:
– Идиотка! Дебилка!
Оборвалось. Рухнуло. Пальцы жены стиснули ручку межкомнатной двери. Готов поверить, что жалобный звук издал сжатый хромированный шар гарнитуры. Она скрылась в детской. Потом донёсся её холодный голос, видимо, по телефону говорила. Единственное, что я разобрал: «За мной…сейчас…нет, без неё». Потом выдвигались ящики комода.
Понимание, что граница проскочена, сшибло с меня всю спесь. Кинув тлеющее в раковину, я рванул к ней. Катя не плакала. Слёз НЕ БЫЛО! Уезжать от меня после чересчур резкого слова она собиралась за десять наших лет минимум раз пять. И каждый раз текли солёные реки по щекам, и каждый раз демонстративно наполнялась дорожная сумка. Ни разу она не ушла. Моих извинений оказывалось достаточно, тем более, что в таких ситуациях за ними не ржавело.
Теперь она ледяными руками собирала вещи. Лицо было белым, губы напряжены. Катя говорила мне, в пустоту, отрешённым голосом о супе и тушёных кабачках. Когда и сколько. О лекарствах, как давать. О порошке, каким стирать…Ленкины одёжки. И тут медленно приходящее понимание шарахнуло меня на шаг назад: она бежит БЕЗ ДОЧЕРИ. Какой надлом я мог совершить, если мать даже дитя оставляет, желая отгородиться от всего, что связано со мной!
Я, ошалев, сказал, что не пущу на порог тестя. А говорила по телефону она с ним. Не пущу. Не пущу! Никто не войдёт в МОЙ ДОМ. И никто не выйдет. Мимо Ленки я скользнул в прихожую, где на тумбочке лежали мои ключи от двери. Два замка изнутри с ручками, а верхний – скважина. Защёлкнул. Связку сунул в штаны, Катины ключи тоже, застегнул на кармане молнию. Убивайте хоть, свернусь в позу зародыша, а в карман не пущу. Где-то на кухне был ещё комплект, но его уже давно никто не может отыскать.
Последней мыслью было забить замочную скважину спичками, чтобы тесть своим ключом не открыл снаружи. Но пальцы окаменели, и просыпались из коробки на пол мои деревянные пограничники в коричневых касках. Потом перед глазами всё поплыло…
Провал.
Проснулся по будильнику. Гитарный запил выхватил из небытия натренированный по методике Павлова организм и швырнул из постели. Сто килограмм мяса и костей летит орудийным снарядом к письменному столу выключать ревущий телефон. Хотя лукавлю, он не успевает набрать громкость, на четвёртом аккорде песня прерывается мною. Годы тренировки. Иные люди кладут мобильник рядом с кроватью, но это мы проходили, нередко отключишь и уснёшь опять.
Опёрся о стену. Ночь. Полпятого. Барабанит по козырьку балкона. Громко. Думаю, ливень. Хотя козырёк жестяной, и такой грохот, а заодно и депрессию, может вполне себе вызвать дождик очень средней паршивости. Чего-то подташнивает. И в груди булькает. Да на левую пятку не сразу могу ступить, несмотря на то, что секунду назад перелетел через полкомнаты. Расходиться надо немного. А бывает, на камушек определённой точкой наступишь, и даже через кроссовок пронзает болью снизу.
Проковылял в ванную. На кухню. Собрался, позавтракал. По ритуалу иду в детскую смотреть на градусник, чтоб знать, как одеваться. Да Ленку накрыть, если скинула одеяло. Чувствую, дверью что-то толкаю, по «шерсти» ковролина, не
