1
Кок дноуглубительного судна «Дейма» Ячменев проснулся по заведенному на айфоне будильнику ровно в половине пятого утра. Проснулся в поту. И еще целый час он отсрочивал подъем, каждые десять минут тыча в экран нежно щебечущего вольными птахами и умиротворенно журчащего лесным ручейком, телефона. Так не было задумано, но Алексей Андреевич в такие моменты припоминал слова мудрого матроса Ивана из былого двадцать восемь лет назад рейса. Ваня имел два высших гуманитарных образования, и с присущим сладким похрюкиванием во время речи однажды со знанием дела изрек:
- Пять минут дрёмы – хр-р! – заменяют час сна.
Ячменев тогда внутренне согласился – очень уж соблазнительно было в условиях вечного морского недосыпа подремать – покемарить каких-то сорок минут – похрюкать сладко в подушку, или в фуфаечку, что сбросив с себя, на транспортере в выдавшееся затишье рыбцеха подстелил - похрапеть: вот и наверстал время суточного сна!
Но, тогда мОлодец Ячменев недосыпал по своей воле, то ли весело засиживаясь за чаем с товарищами, то ли осоловело таращась в экран «видика». А теперь – уже девятый день подряд – пожилой ныне человек спал по пять с лишним часов оттого, что все прочее время было занято работой.
Причем, работой второпях, где нельзя было остановиться ни на минуту, и каждую же минуту висящей над Ячменевым боязнью не успеть.
Впрочем, ему ведь менеджер по кадрам, что ведала комплектованием морских экипажей, сразу сказала с милой улыбкой: «Легкой жизни я вам не обещаю». А он весело гаркнул в ответ: «Я и в прошлом рейсе работал по шестнадцать – восемнадцать часов. Костьми лягу, но сделаю все, что возможно, и даже чуточку больше! Живым – не сдамся!».
«Проотвечался», ветеран? Вот, теперь с кряхтением поднимай свои кости и двигай со скрипом на камбуз!
Пышущая здоровьем женщина в ходе собеседования с Ячменевым сказала еще: «Приходят к нам с «рыбаков», пяткой в грудь себя бьют, а попадут на судно – через неделю списываются». «Ирина Сергеевна, - напустив серьезности в проникновенный баритон, и даже брови домиком сдвинув, ответил тогда Андреевич, - я планирую проработать здесь до самой пенсии, а то, - он улыбнулся, - и дальше. Поэтому…»
Нет, дружище – с такой работой до пенсии ты вряд ли и дотянешь!
А еще кадровичка сказала тогда:
- Повар – это такая деликатная должность: не просто должен сделать свою работу, а так, чтоб и понравилось всем. Всем угодить – вот в чем дело.
Ячменев согласно покивал золотым тем словам, вставив и свое справедливое: «Ну. всем-то угодить – знаете сами – невозможно… Но, будем стараться!».
Все эти мысли пронеслись спросонок в его голове в какое-то мгновение еще сомкнутого ока. Ячменев слышал в культовом фильме «Секрет», что за день голову человека посещает до восьмидесяти тысяч мыслей.
А время между тем было уже тридцать три минуты шестого. Как рано, и как поздно! В принципе – самое время Ячменеву было умирать. Ни поздно, ни рано! Правда, теща, когда он сказал ей о такой готовности, только отшатнулась в испуге: «Господь с тобой! Даже и мысли такие из головы выбрось!». А он ей всего лишь сказал о том, что счастлив был бы умереть за любого из них – за нее, за старенького уже и тоже больного, хоть и все еще мужественно бравадного тестя. И уж конечно за их дочь, что больна уже четвертый год неизлечимым раком, что накидывается почему-то на самых добрых и чистых людей мира сего. А он, Ячменев, уже пожил, уже счастлив полностью, и несчастлив одновременно теперь уж до конца жизни – этого он, правда, теще не добавил. А просто сказал: «Но это невозможно, так давайте жить долго и мирно!». «Да, умеешь ты говорить!» - искренне восхитился тогда тесть. Но Андреевич не блефовал: была бы возможность такой рокировки, махнул без раздумий и сожалений – как вполне разумевшееся. Он Светлане говорил о том еще до известных, случившихся этим летом, событий. Правда, тщательно избегая слова «умереть» - пусть она его даже и не слышит! «Я бы забрал всю твою боль если б то было возможно».
Ему и вправду было до самых дальних уголков души и сердца жаль и этих двух стариков, что жили всегда лишь своей единственной дочерью, и теперь могли ее потерять и пережить; и саму ее, что так любила жизнь (которой, всегда признавал Ячменев, толком с ним и не видела), и так боялась смерти… И эта боль щемила и жалила его эти дни безостановочно.
Впрочем, в море первые дни и даже недели всегда и у всех душа скулит.
Когда Ячменев наконец окончательно разлепил глаза и увидел уже посветлевший за занавешенным полотенцем иллюминатор, мысли теснились сплошь мрачные и пораженческие. Уже давно пора было вставать и спешить во все лопатки разворачиваться на камбузе. А он безвольной куклой с ватными руками лежал еще в постели и не очень, честно, верилось мужичку, что найдет он силы встать, и сможет вот этими двумя тонкими руками переделать настоящую бездну работы – и все бегом, все без остановки.
Он поспал чуть больше пяти часов, и такая история уже девятый день – как только ступил он на борт судна, так и впрягся – взамен увальня с рыхлым задом и растерянными глазами, с которым на короткую минуту и свиделись во время буксирной пересадки.
Теперь бы Ячменев сам за миг блаженный почел точно так, как предшественник, с худой сумкой на плече, на борт буксира сигануть: работайте, ребята, дальше, как хотите – только уж без меня!
Хоть деньги, опять же – такие преогромные, и так они сейчас всем нужны: и сыну, и жене его многострадальной, и им с Мариной.
Но, нельзя было бежать самому – если бы капитан списал, как предыдущего повара, то было б другое дело! Хоть вся жизнь, наверное, оттого бы точно также перевернулась, вернее – покатилась безнадежно вниз: туда, откуда Ячменев уже не смог бы выкарабкаться наверх. Но, все равно – так бы он сказал всем вкруговую: «Я делал все, что мог. Но – фос-мажор!..». Но, его никто пока не гнал, и нельзя было малодушничать – перед самим собой, главное дело: он отступил бы перед трудностями впервые, по большому счету, в жизни, и помнил бы это потом уж всегда.
Не надо было заканчивать жизнь поражением!..
«Это не работа – это просто издевательство над человеком!»
Так говорил его трюмный сменщик тринадцать лет назад, когда еще матросом работал по контракту Ячменев на иностранном рыбаке – «пылесосе». Да, в его жизни уже был один такой рейс, когда от непосильной работы какие только мысли в голову не лезли! Потому как, тамошняя работа в трюме была не на пределе физических возможностей – за пределом тех. И Леша, разносящий и укладывающий в трюме по шестьдесят тонн мороженой рыбы (три тысячи двадцатикилограммовых коробов) каждые сутки, за две вахты шестичасовых, до сих пор не мог объяснить даже себе – не говоря уже кому-то! – каким образом он успевал коробки эти растаскивать, и как не подох на такой работе.
И сейчас ему подумалось, что там, в трюме, было не так уж плохо – во всяком случае, вахты шесть через шесть, время отдыха и сна законно, и высыпался он конечно больше (верней, конечно, будет сказать: меньше недосыпал). И проще – по работе-то: таскай, вали, громозди свои коробки неудобные, а не угождай совершенно, пока, вслепую изысканному вкусу капитана, да и экипажа – еще не знаешь ведь, что они любят, а времени утвердиться классным поваром – лишь день текущий.
Впрочем, одно другого стоило: Ячменев не забыл бешеного биения сердца и задыхающегося хрипа от бешеного темпа работы в том трюме, когда хотелось выпростаться из всей одежды, да и вылезти из кожи вон.
Как и по деньгам – стоило тогда «уродоваться», в смысле – горбатиться. А когда годом позже навеселе обмолвился супруге, что застрахованы тогда моряки были на случай смерти, или увечья на тридцать пять тысяч долларов каждый, и ничего бы страшного не случилось, если бы она с сыном эти деньги по тому самому случаю получили, Светлана лишь в сердцах обрезала: «Дурак! Ты нам живой нужен!».
Сейчас Ячменев нужен был им еще больше. Но они уже были порознь. «Я не очень понимаю, - сказала в конце августа этого года Светлана, - зачем ты возвращаешься? Я смотрела по интернету: Томск – это такой перспективный, развивающийся, самобытный город! Ищи себя там!» - «У меня здесь, в этом городе учится сын, и я обязан принимать в том участие».
Сын поступил в университет на платное – не хватило баллов по ЕГЭ, на факультет, название которого Светлана не могла не то, что выговорить, но даже запомнить (впрочем, после стольких сильнодействующих лекарств и химиотерапий с памятью происходят необратимые процессы – увы!). Что-то с компьютерами и менеджментом – обычная история. Сын с нерадивым папашей теперь общался принципиально сквозь зубы – тоже понятно…
Ячменев, наконец, откинул влажное одеяло – все запредельные сроки подъема прошли, и уже подхватывая полотенце (он еще навострился сгонять в душ – ничего пять минут уже не изменят!) вспомнил, до кучи, как от души жаловался ему знакомый здоровяк штурман, с которым были когда-то в одном рейсе, и случайно встретились не так давно в суете городских улиц.
- Стояли в Гданьске на ремонте, приехал второй механик в рейс. Нахерачился как-то под вечер, давай спьяну жене звонить. Ну, та ему естественно наговорила, вставила – кому понравится? Он пошел – в машине повесился!.. Нет – ну, ты вот зачем сюда, в Гданьск ехал – чтоб повеситься?.. Че – дома не мог? Мы потом – каждый! – столько бумаг писали!..
Нет – Ячменев сюда, в Тамань, не за этим летел, точно не за этим!
Тамань, кстати, эта родина тестя – так Светлана сказала: «О, на родину папы полетишь».
Водные струи весело взяли в оборот раннего посетителя душа, хаотично закружив его под гуськом то против, то по часовой стрелке.
Выходит, каждое судно хранит свой внутренний климат – как не крути! - если просыпаться в поту в первые ночи Ячменеву случается постоянно во всяком рейсе. Адаптация!
Ячменев наконец рассмеялся – уже хороший знак! Вспомнил «старика» армейской службы, который рассказывал про умненького земляка с их призыва, что давно уж комиссовался, тогда как они, дураки, все лямку тянули: «Блин, вот кого бы встретил – убил сейчас!.. Привезли нас сюда молодыми, деды давай сразу гонять. А он : «Мы еще не адаптировались!». Нам тогда такую адаптацию дали!..».
А что – правильно ведь говорил тот вумник! Другое дело – служили они в дикой дедовщине, где любое грамотное слово каралось общей серостью жестоко.
Водяные струи сделали свое дело – достаточно взбодрившийся Ячменев даже ощутил какую-то силу в своих руках, которым столько предстояло переделать за день: теперь уж – за работу!
Вовсе не просторный камбуз (впрочем, на этом судне все теснилось очень компактно) еще был тих от шкворчания сковород и бухтения кастрюль. Но тишина эта, как сказал бы иной мастер слова, была обманчивой, а Ячменеву – и вовсе зловещей! Посему, едва завязав за спиной тесемки фартука (сегодня с первого раза удалось), ринулся кок в гущу дел, коих было – край непочатый.
Перво-наперво, надо было пожарить яичницу человек, эдак, на десять: Ячменев уже понял по первым дням, что не все тринадцать (он был четырнадцатым в экипаже) моряков на завтрак встают – кто-то спит после ночной вахты. А еще – нарезать на опустошенные ночной вахтой
