Сотворение любви - Глава 4

Я открыл гардероб, упрямо ища что-нибудь, подобающее похоронам. Совершенно очевидно, что мне было нужно что-то темное, но в гардеробе я наткнулся на пеструю палитру бледных оттенков: бежевый, светло-коричневый, серый, салатовый, светло-синий. Мои рубашки напоминали образчики живописи, в которой встречаются настолько похожие тона, что очень трудно уловить разницу между ними. Из блеклой невзрачности одежной гаммы несколько выделялся вызывающе-оранжевый цвет, нарушавший монотонность гардероба, но, несмотря на это, меня обуял страх: неожиданно я испугался, что мое предпочтение нежным и мягким тонам выдавало некоторую слабость моего характера. Я не стал бы доверять тому, кто носит неброскую одежду приглушенных, размытых цветов, незаметно бредя в этом камуфляже по серой и унылой будничной жизни. Самым темным, что я обнаружил, были ультрамариновые джинсы. Ничего черного, за исключением нескольких пар носков и трусов.

Я не был на похоронах с тех пор, как умерла моя тетка, старшая сестра матери, когда я был еще подростком. Думается, пока я не дошел до того возраста, в котором предыдущее поколение начинает покидать нас навсегда. Дед с бабкой почили, когда я был совсем маленьким ребенком, по правде говоря, один из них простился с жизнью еще до моего рождения. Так что я не помню ни того, как они умерли, ни самих похорон. Моя мама жива, если можно назвать жизнью то, как она движется вперед, в будущее, подсчитывая пройденный путь с чувством оставленного позади и утраченного времени. Думаю, отец тоже жив, во всяком случае, я не получал известий о его кончине. Конечно же, другие мои сверстники теряют братьев, сестер, жен и мужей, теряют своих детей. Смерть покружила вокруг меня немного, она развлекалась, бродя по другим местам, так что я не знаком с ней лично, а всё больше по книгам и фильмам. В общем-то, я даже не знаю толком, соблюдается ли до сих пор обычай ходить на похороны в темном или даже в черном. В конце концов, я решился надеть джинсы со светло-серой рубашкой и темный льняной пиджак. Я уже и позабыл, что когда-то купил его, и он долгое время незаметно висел в одежном чехле.

Я посмотрел в гугле, как добраться до морга и обнаружил, что у меня есть выбор: метро, пригородный транспорт, или такси. За окном моросил противный дождь, убеждая меня поехать из дома на такси. К тому же, утром я сходил и купил для похорон букет цветов, и в метро с букетом в руках я казался бы себе смешным. Да и вообще, по-моему, солиднее и торжественнее приехать в морг на такси, чем на метро.

- Вы к кому? – со строгим безразличием спросил меня администратор. Точно также спросили бы меня в отеле, какой номер я желаю снять: с завтраком или без. Честно говоря, морг, и в самом деле, походил на отель, предназначенный для конгрессов и конференций: те же мягкие персиковые тона и мебель из декоративного магазина, слишком безликая, чтобы создавать уют. Позолота, цветы и древесина мебели были первоклассными лишь на вид. Оторвав ручку “монблан” от бумаги, администратор ждал ответа.

- А что их сегодня несколько? – в свою очередь спросил я.

- Простите? – не понял он.

- Ну, несколько похорон в одно и то же время?

- У нас семнадцать превосходно оборудованных залов.

Чтобы не признаваться в том, что мне известно только имя покойной, данное ей при крещении, что, пожалуй, вызвало бы подозрение администратора, я поднял руку, словно прося его немного подождать, поспешно достал якобы зазвонивший мобильник, и сделал вид, что говорю по телефону, немного отойдя от стойки. Вскоре к стойке подошла супружеская пара. На вид им было лет по шестьдесят, и оба были в трауре. На заданный им суровым администратором тот же самый вопрос мужчина ответил: “Клара Áльварес”. Я дал им возможность отойти на несколько шагов, а затем изобразил на лице извиняющуюся улыбку, прося у администратора прощения, и указав телефоном на траурную пару, направился следом за ней. Поравнявшись с пожилой четой, я заметил, что глаза женщины покраснели от слез, а ее, как я полагаю, муж кусал себе нижнюю губу, словно хотел избавиться от душевной боли, причиняя себе боль физическую. Мужчина остановился и стал рыться в карманах. Женщина подняла руку и хотела что-то сказать, но, так ничего и не сказав, молча положила голову ему на плечо. Мужчина достал носовой платок и вытер им глаза, хотя они казались мне сухими. Мне тоже пришлось остановиться и сделать вид, что я рассматриваю громадную галерею, на которой мы столкнулись. Современная, несколько вычурная, архитектура, ничего похоронного: огромные окна, выходившие в озелененный внутренний дворик, отшлифованный каменный пол, такой блестящий, что казался мраморным, и огромные диваны из искусственной кожи. А мужчина снова и снова принимался кусать себе губу с завидным постоянством грызуна, и я подумал, что у него, скорее, нервный тик, а не просто проявление чувств.

Оба посмотрели на меня. Я стоял в трех-четырех шагах от них с букетом цветов в руке. Вероятно, они ждали от меня какого-нибудь знака, но никто не проронил ни слова. Они тихо заспорили о чем-то, глядя по сторонам, словно заблудились в лесу. Женщина показала куда-то за мою спину, и они, обойдя меня стороной, пошли туда. Я пошел за ними и вошел в зал, где уже находилось человек двадцать-тридцать. Люди разбились на маленькие группки – кто-то из них стоял, кто-то сидел на стульях и диванах. Супружеская чета направилась к еще одной паре приблизительно их возраста. Мужчины молча пожали друг другу руки, а женщины так же молча обнялись и замерли. Возможно, они были сестрами, поскольку в чертах их лиц проскальзывало что-то общее (слишком короткий нос и широкий, крутой лоб), они были одного роста и одинаково худощавы. Мужья смущенно смотрели друг на друга, испытывая неловкость из-за бесконечно затянувшегося объятия своих жен. Сбоку зала находилась дверь, ведущая еще к одной, поменьше. Я подошел к ней, и мне показалось, что все в зале внимательно следят за каждым моим шагом. Через стеклянную стену был виден гроб.

Я тактично остался стоять у двери, напуганный своим непрошеным вторжением на похороны, на которые меня никто не звал, и с которыми меня ничто не связывало, кроме собственного стремления к острым ощущениям, да еще сильного переживания, вызванного, без сомнения, потерей. Я снова сделал вид, что разглядываю зал, декор, стулья, лишь бы не смотреть на окружающих меня людей. Сейчас я был сродни застенчивому подростку на празднике, который, стиснул зубы и не осмеливается ни к кому подойти, хотя, по прошествии лет, я и избавился от робости.

Больше всего в этой ситуации меня напрягал букет, который я по-прежнему держал в руке, но для того, чтобы возложить цветы рядом с другими букетами и венками, мне пришлось бы просить служащего сделать это за меня. Сам я не представлял, как войду в зал, где стоит гроб, поскольку в этом случае мне, скорее всего, пришлось бы здороваться с людьми, объяснять им, кто я, терпеть их пристальные, изучающие взгляды. Я не успел придумать историю для оправдания своего пребывания здесь, и положился на удачу в надежде, что никто не попытается завести со мной разговор.

Пользуясь тем, что неподвижно стоявшие перед дверью люди вошли в большой зал, я подобрался поближе к стеклянной стене. Звучала торжественная, но какая-то тусклая и невыразительная музыка; у того, кто ее заказал, не было ни грамма фантазии. Подобную музыку мог выбрать обычный служащий для какого-нибудь никому неизвестного, безымянного покойника. Сбоку от гроба стояла фотография молодой (во всяком случае гораздо моложе меня) женщины с длинными, прямыми волосами и короткой, неровной, будто единым взмахом ножниц, подстриженной челкой. Черно-белое фото было нелепо отретушировано в надежде придать хоть какой-то цвет женским губам и щекам. Стрижка девушки и, собственно, само фото навели меня на мысль, что это был снимок какой-то женщины, умершей не один десяток лет назад. У Клары были огромные глаза и маленький рот. Мысленно я представил губы, нежно и ласково шепчущие ей на ушко “мой летучий мышонок”, представил и ее смех. Смеясь, она, вероятно, прикрывала рот рукой, поскольку считала, что у нее некрасивые зубы. На фотографии ее губы были плотно сжаты, и зубы не видны. Впрочем, на фото не было ничего примечательного – безликий серый фон, ни пейзажа, ни обстановки, вообще ничего, лишь девушка, доверчиво глядящая в объектив, так что где была сделана фотография, не разобрать.

Неожиданно я осознал, что гроб закрыт, и этот факт, вкупе со стоящим рядом с ним фото, вполне мог означать, что в результате аварии тело было сильно изувечено. Голова разбита и изуродована глубокими порезами, ссадинами и ожогами, которые невозможно скрыть под макияжем. Бедная Клара.

Рядом с дверью, разделяющей оба зала, тихо переговаривались о чем-то двое мужчин и время от времени поворачивались в мою сторону. Другие тоже оборачивались, ища причину волнения, пробежавшего по залам. Какая-то женщина надела вязаный кардиган, спасаясь от дующего кондиционера, и присела на диван. Она тоже пристально взирала на меня осуждающим взглядом, хотя я сомневался, что ей было известно то, за что прочие могли бы меня упрекнуть.

Пожалуй, именно сейчас мне следовало уйти, пусть это и было бы бестактно, но уж очень тяжело быть тактичным, когда столько людей, молча, пялятся на тебя. Этакое своевременное отступление, чтобы избежать скандала. Я не мастер догадок, но скандал, без сомнения, был связан с моим вторжением в чужое горе, чужую боль, с моим вступлением в это сообщество, которое не знало меня, я же не знал их. Однако я держался, внешне сохраняя невозмутимость. Я терпел все возрастающий ко мне интерес со стороны присутствующих, и, скорее всего, причиной этого интереса являлось то, что я ни с кем не разговаривал и держался на особицу.

На фоне черных или темно-каштановых волос Клары выделялось какое-то украшение, вероятно, металлический обруч. У нее было несколько широкоскулое лицо, наводящее на мысль о представительницах Восточной Европы. Мне вспомнилась одна девушка из Польши, с которой я познакомился в университете, и с которой мы пару месяцев делили квартиру и постель. Густые прямые волосы Клары спадали с обеих сторон почти до плеч. Пожалуй, она выбрала эту прическу сознательно и неспроста, чтобы исправить некий возможный недостаток, акцентируя внимание на челке. Больше всего мне нравилась в ней любезная язвительность, с которой она смотрела в камеру или на весь мир. Кто же сделал эту фотографию? Член семьи, друг, любовник? Он скомбинировал искрящийся смешинкой, жизнерадостный, почти игривый взгляд и едва уловимое движение губ, легкую полуулыбку, которую сложно описать. Мысленно я спросил себя, как бы Клара смотрела на меня? Точно также или для незнакомцев у нее имелось иное выражение лица? И как бы она смотрела на меня, если бы мы были не незнакомцами, а я был бы ее братом, другом, или любимым?

Я ожидал молитв и длинных речей, но ничего этого не было, и я с интересом ждал продолжения. Я не видел дверцы, в которой мог бы исчезнуть гроб с кремируемым телом, не заметил ни одного священника. Никто не говорил о Кларе хвалебных слов. С похоронами я знаком только по фильмам, а в кино родственники