Раскаленное олово солнца налило кровью виноградники, слепящей краской застыло на полотне художника, набухли бутоны вожделения, и расплавленные природа и человек соединились в одно нерасторжимое целое. Любовным соком истекает возбужденная земля и мучительно сладко видение танцующей девушки. Рыбы превратились в окаменелости на дне выпитого звездой озера. Разъярившееся светило выжгло сердце, взамен досыта напоив вином сумасшествия неистового страдальца, распяв его на собственном холсте. И лишь ночь, прикладывая свои мягкие прохладные губы к воспаленному лбу мастера и рассыпаясь смягчающей пылью забвенья, милосердно высасывала на несколько коротких часов эликсир жизни из его изнуренного и больного тела.
Проклятый праведник, ты опять приходишь по ночам и терзаешь меня, калечишь мое нутро, справляя бесконечную свою тризну. Треснуло сердце-зеркало. Маятником голова выстукивает время беды и вины. Часы громко отщелкивают секунды вечности. Ты вперяешь в меня наполненные инфернальной глубиной фосфоресцирующие блюдца глаз - и требуешь, требуешь! Я хочу - и не готов. Унизительно захлебываюсь страхом. Но нет! Не обрушился тунель времени, и в платоновском слепке души не отразилось еще грибовидное облако.
Ты показал людям, что рай и ад существуют только на земле, и что в их силах сделать жизнь тем или другим. И за это ты примешь свою награду.
Я выколю твои глаза, чтобы они не увидели торжества истины.
Я вырву из твоего тела руки, ибо искусство творимое ими, соблазняет живущих.
Я запечатаю воском твои уши, чтобы никогда они не услышали ни шума деревьев, ни плеска воды, ни жалоб несправедливо обиженных.
И главное, в глазах людей, я лишу тебя рассудка, чтобы из века в век они повторяли - он безумен, безумен, безумен!
Что это за книга, которую я бесконечно читаю каждую ночь, и уже забыл, когда начал и кончу ли когда. Господи, вразуми меня! Жалкими, худыми, со вздутыми венами рук, слабыми и никому не нужными руками, так и не ставшими руками творца, листаю я страницу за страницей. Вот на этой, я вижу новые морщины у мамы - у губ и на лбу. Это мой резец выточил их, и моя кисть безвременно состарила ее лицо и тело. А на этой странице - стремительно воздвигаются декорации, суетятся бутафоры и гримеры, но актеры, не дожидаясь конца приготовлений, уже выходят на сцену и разворачивается действо, и я стремлюсь присоединиться к ним и сыграть свою роль - ведь должна же, непременно должна быть и у меня роль в этом огромном театре. Но поздно. Уже показались жестокие всадники с жадными и злобными сердцами. Разведенные опаляющей синевой ненависти, глаза мечут оскверненные жала, и кони их оставляют за собой следы распада и ужаса. И я выблевываю им под копыта свое сердце. Проносятся геометрические леса из треугольников и квадратов, ромбов, трапеций, знаков и символов. Волк жонглирует цифрами и пожирает их.
И я снова переворачиваю страницу. Прошлое рассыпается в мозаику нестройных воспоминаний.
Девочка на первой парте, которую твой приятель раз за разом дергает за банты; она делает вид, что сердится, а отвернувшись от обидчика - улыбается. Она тебе нравилась.
А вот раньше: я стою в углу за провинность. Надо попросить прощение. Но от чудесной елки, стоящей рядом на комоде, такой вкусный запах! И какие красивые игрушки на ней, с любимым и потрепанным Дедом Морозом у ее основания. И совсем не хочется покидать угол. И прошла обида...
Уже давно стемнело. Но ребята, до полного забвения, не откликаясь на крики матерей зовущих их домой, играют в двенадцать палочек. Им так весело! Отец сидит рядом на скамейке, курит, чему-то улыбается в усы, видно у него хорошее настроение, что так редко с ним бывало. И музыка почти из каждого окна. Кое-где танцуют...
Сгорбленная бабуля тащит на веревке картонную коробку. Коробка шумит - многие оглядываются...
Первые озарения пола...
У входа в подъезд натыкаюсь на свою соседку, студентку иняза, целующуюся с темнокожим юношей. "Смотри, - грозит она мне, - не проболтайся маме!" И скоро забегал по нашей общей квартире симпатичный шоколадный сорванец. Перед сном малыш говорил "гудбай", и вообще мама учила его понемногу английскому языку, словно надеялась, что когда-нибудь приедет черный папа и заберет их с собой в далекую и жаркую страну. Не случилось...
Несколько старушек на углу у булочной. Кажется, им подавали милостыню...
Пожухлая страница: его жестоко избивают в школьном туалете старшеклассники. И никто из стоящих рядом не приходит на помощь. Он выбегает из школьного вестибюля и с отчаянием, со всей силой ударяет по стеклу кулаком...
Мерзнущий на снегу...
Обжигаю руки и листаю зубами.
"Клю-у-у-у-ч! Дайте мне клю-у-у-ч!" - мечется в проворна закрытой маленькой коморке бог, скребет руками по осклизлым стенкам, обдирает ногти и кожу.
Свет меркнет в глазах. Гаснет. И безумие врывается в его голову.
Я захлопываю книгу.
Ты видишь, художник, как рождаются и гибнут города и люди.
Ты видишь, как расцветает алчность увядает любовь.
Ты видишь - надеждой загораются сердца, и люди просят о смерти.
Как сотрясаются континенты, и как тиха поверхность озера, отражающая лунный рог.
Ты видишь - вот родился новый человек, детская звонкая радость охватывает тебя всего, а на другом конце земли пушки изрыгнулись в канонадном приветствии, и нахмурилось, искаженное выступившими траурными морщинами лицо, и горькая влага натекла на палитру, перемешав светлые краски в грязно-бурую с кровавой доминантой смесь.
Ты видишь, художник.
Ты еще видишь.
Комната, освещенная неярким светом настольной лампы; мужчина лет сорока встал с кровати, опрокинул стол, добрался до окна, выбил решетку и по пояс вывалился наружу, жадно глотая ледяной воздух. Глаза его были мертвы.
Ровно в полночь, раскрылись дверцы платяного шкафа, оттуда вышла совершенно лысая, еще не старая женщина, в засаленном халате и стоптанных домашних туфлях без задников. Она злобно посмотрела вокруг, подошла к настенным часам и завела их.
В соседней квартире некто потный тихо гадил, выводя на стене липким пальцем мефитические узоры. И сорвались с мест оскорбленные птицы, спеша возвратиться назад к своим тайнам.
В темном углу комнаты, едва подсвеченным скромным огарком кооперативной свечи, репродуктор в окладе, изукрашенный бумажными цветами, негромко прокашлявшись, выдавил из своего нутра несколько клейких слов, тут же застывших в воздухе уродливыми гипсовыми образованиями. Вошел дворник с номерным знаком на новой шинели, и быстро все вымел. Пукнув несколько раз, радиоголос сообщил:
- Прошу всех заинтересованных лиц собраться. Сейчас я вам расскажу грустную историю, которая называется "Бабушка". Опоздавшие будут строго наказаны по всем законам действующего времени. Страна у нас большая - работы хватит на всех.
В комнату набилась толпа, среди которой выделялся жовиальный усач с букетиком душистого жонкиля в петлице, немного бретер по натуре, но в принципе добрый малый; в его череп были искусно вправлены два изумруда.
- Тишина в зале! - предупредил голос. - Я нервничаю. Котов вон! Итак, начали.
БАБУШКА
Не дал Бог бабушке легкой смерти, хотя и молилась ему всю свою долгую жизнь. Может быть, за долготу и не дал. И умирала она тяжело, мучительно. Приступы повторялись по нескольку раз за день. Нитроглицерин только на некоторое время снимал боль. Теперь за один раз она принимала две-три таблетки, а перерывы между приступами делались все короче. Когда бабушке было плохо, Игорь крепко прижимал ее голову к своей груди, как бы пытаясь срастись с этой болью, перелить часть ее в себя, и не отпускал, пока бабушке не становилось легче. Она постоянно просила тройчатку. "Бабуль, ну нельзя же глотать таблетки каждые полчаса", - уговаривал ее Игорь. Но бабушка уже почти впавшая в детство, не понимала - почему нельзя, обижалась, капризничала, требовала. "Дай! Дай! Дай!" - жалобно тянула она. И он давал. А проглотив таблетку, жаловалась, что она ее кусает. Не раз и ни два приходилось его маме вскакивать ночью с постели - давать ей лекарства, а со временем, все чаще вызывать скорую помощь. Приезжала машина, бабушке делали укол; мама торопливо совала врачу деньги, также торопливо исчезавшие в его кармане. Предлагали положить бабушку в больницу, но мама даже подумать об этом не могла. Какой там уход за старой женщиной, наполовину перевалившей восьмой десяток.
- У нее что-то внутри оборвалось, - плакала мама, вынося ведро после бабушки.
- Ну что ты выдумываешь, - успокаивал ее Игорь.
- Да, да, оборвалось, - как попка поддакивал бабушка, - цаво-то оборвалось, и глазыньки болят... Эх, вы, девушки бесстыжие, - со вздохом сожаления почему-то добавляла она.
- Саньку-то Голкова помнишь, - ни к кому обращалась бабушка. - Сегодня только был, да Митьку своего привел. И чего шляют с собой парня, бестолочи, - размножила она Саньку.
И к Игорю:
- Ты письмо-то куда Митино девал. Прочитай.
Митя был ее племянник и погиб на фронте летом сорок третьего. Игорь часто перечитывал по ее просьбе единственное и короткое письмо, полученное от Мити. Он доставал из толстого довоенного тома Пушкина сложенный вчетверо, потертый на сгибах пожелтевший листок, исписанный с одной стороны красными, теперь уже розоватыми, выцветшими от времени чернилами, разворачивал, и не глядя в него, читал давно заученный наизусть текст. Простым и незатейливым слогом деревенского парня писал Митя, что пока жив и здоров, чего и всем желает, что очень по всем соскучился и на половине странички передавал привет родне и знакомым. И в конце: как все-таки хорошо, родные мои, на свете жить! Солнышко светит, птички поют, "Катюша" играет, что так фрицам не нравится; вот кончится война, приеду, как мы с вами весело заживем...
Но не вернулся Митя с фронта. И в тот, теперь уже далекий день, когда он писал письмо, в последний раз пели для него птицы. И уже никакое солнце не смогло бы своим теплом отогреть его к жизни, как и сотен других, погибших в том же бою солдат, возможно так и не отправивших хотя бы и одного письма своим близким, и которые узнали о их смерти из сухих официальных извещений.
Теперь, когда у нее мутилось в голове, и бабушка свободно общалась с живыми и давно умершими, она наконец-то встретилась с любимым племянником. Из живых же, кроме Игоря, бабушка не узнавала никого. Да и слепая она была почти, - уже сорок лет бельмом был закрыт один глаз, а другой видел плохо.
Как-то раз, когда ни Игоря, ни его мамы не было в комнате, бабушка умудрилась сползти с кровати, нашла подставку для обуви и попыталась начистить ботинки. Там-то и нашли ее, лежавшей со щеткой в руках и бормотавшей:
- А где же Машенька?
- Здесь я, мама, здесь!
- Да не ты, другая Машенька, маленькая. Ведь у меня же была маленькая Машенька.
Мама ревела, как могла бы реветь та неизвестная маленькая Машенька, чудившаяся сейчас бабушке.
- Ну что ты плачешь. Сделай мне лучше вертеброд.
- С чем тебе, мама?
- Да с хлебцем и сделай... А ты скоро шляпу купишь? -
