злодеи вместе взятые.
Мир, созданный революцией, будет величественнее, прекраснее, справедливее мира, который, может быть, и хотели создать апостолы и прочие идеалисты-мечтатели, да не смогли. Их прекрасный мир – на небе, наш будет на земле!
– Ай да Варвара! Браво! – захлопали в зале.
– Да ладно вам! – рассмеялась Варвара. – Просто сказала, что на душе было.
– А пусть теперь и Сергей скажет речь! – предложили в зале. – Эй, Серёга, ты где? Выходи!.. А ты, Жора, не стой зазря на трибуне, уступи место! Мы тебя свергаем.
– Что я, царь какой, чтобы меня свергать? – обиженно проворчал Жора, неуклюже слезая с ящиков. – Ну, как хотите…
– Сергей! Хватит с Машей любезничать, – выходи, скажи речь, народ просит! – снова захлопали в зале.
Сергей, румяный молодой человек в видавшей виды студенческой тужурке и таком же картузе с полуотломанным козырьком, виновато посмотрел на симпатичную черноглазую девушку, с которой беседовал.
– Иди, тебя ждут, – улыбнулась она.
Он улыбнулся в ответ и стал пробираться к трибуне.
– Я вот о чём хотел бы поговорить, – начал он. – В течение многих веков труд был наказанием человеку за грехи. «В поте лица своего будешь добывать хлеб свой!» – так проклял бог человека, изгоняя его из рая. И труд в самом деле стал проклятием для миллионов людей, потому что как ни трудились они, жизнь лучше не становилась. Если и была радость от этого труда, то краткая и редкая, отчего и было сказано: «Всё суета и суета сует». Творческий порыв в труде, постоянное наслаждение от труда могли быть только у таких титанических натур, как Микеланджело, например, но Микеланджело бывает один на сто миллионов.
И вот сейчас пало проклятие, наложенное на труд: каждый человек, где бы он ни трудился, чувствует свою сопричастность сотворению нового мира. Это вам не рай с его скучным бездельем – это созидание такого масштаба, что самому господу-богу не снилось! Каждый день во всех областях жизни рождается что-то новое, дерзновенное, и в этом участвуют миллионы людей, переставшие быть рабами и поверившие в себя. Сколько новых славных имён откроет нам революция, какие бесценные таланты она извлечёт из народа – вот в чём её сила!
– Молодец! Вот это так! – выкрикнули в зале.
– Это не я сказал, а Мейерхольд, который вместе с лучшими представителями старой культуры перешёл на сторону революции и принял её всем сердцем, – ответил Сергей.
– Ура Мейерхольду! Ура революции! – зал взорвался аплодисментами.
Сергей замахал руками, показывая, что хочет ещё что-то добавить.
– Когда-то в этом самом зале тоже собирались те, кто мечтал построить новый мир, в котором все люди будут братьями, – сказал он. – «Обнимитесь, миллионы! Слейтесь в радости одной!» – пели на этих собраниях, однако в преобразовании мира надеялись на бога и просвещение. Мы идём по другому пути и поём иные песни: «Вперёд, заре навстречу, товарищи в борьбе! Штыками и картечью проложим путь себе. Чтоб труд владыкой мира стал, и всех в одну семью спаял, – в бой, молодая гвардия рабочих и крестьян!»
– Что это за песня? Я такой не слышал… Всё верно!.. Ура Серёге! Качать его! – Сергея подхватили и неистово принялись подбрасывать в воздух. Жора стоял в стороне и с кривой усмешкой смотрел на эту сцену.
– Пусть я плохой оратор, зато не рискую своей шеей, – прошептал он.
Разговор об искусстве
После окончания собрания Жора подошёл к Сергею:
– Я тебя задержу ненадолго.
Сергей оглянулся на Машу, дожидавшуюся его возле дверей.
– Я буду на кухне. Приходи, когда освободишься, – сказала она и вышла.
– Что ты хотел? – спросил Сергей.
– Сейчас, – ответил Жора, кивнув на последнюю группу студентов, покидающих зал.
– Молодчага, Сергей! – крикнул один из них, сжав руки и потрясая ими над головой. – Отличная речь, в самую точку попал!..
Когда они ушли, Жора схватил его за пуговицу тужурки и проговорил:
– Ты популярен, пользуешься авторитетом…
– И что?
– Это налагает на тебя большую ответственность.
– Да? Какую же?
– Политическую ответственность, – пояснил Жора, выделив интонацией «политическую». – Сейчас время такое, что мы не можем беспечно повторять, подобно Тютчеву: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся…»
– Мне кажется, он сказал это со всей ответственностью, – возразил Сергей.
– Не важно, я о другом, – отмахнулся Жора. – Я замечаю, что ты не всегда верно оцениваешь политическую обстановку.
– Да что ты? – усмехнулся Сергей. – И в чём это проявляется?
– Взять хотя бы твоё высказывание о Серове, когда на занятиях у нас возник спор о нём.
– Серов? – неподдельно удивился Сергей. – Что же ты заметил неверного в моих словах?
– Ты правильно заметил, что на развитие его личности большое влияние оказало пребывание в земледельческой, народнической по духу коммуне Друцкой-Соколинской. Там, будучи ещё ребёнком, он воспринял идеалы коммунизма, и это, безусловно, проявилось в его революционных по содержанию картинах, написанных в 1905 году: «Разгон демонстрации казаками» и прочих, – теребя пуговицу Сергея, сказал Жора.
– Вот видишь! – пожал плечами Сергей.
– Но ты забыл упомянуть о его типичных для русской интеллигенции шатаниях! – вскричал Жора, едва не оторвав пуговицу. – С одной стороны, Серов не боялся сказать жёсткую правду о царской власти, но с другой, рисовал сусальных «девочек с персиками» или, ещё хуже, портреты Романовых! Неужели ты не понимаешь, что идеализация Серова ведёт к оправданию значительной части интеллигенции, которая фактически предала народ, вскормивший её? Ты не забыл, что сказал Ленин о мнящих себя мозгом нации интеллигентиках, которые на деле не мозг, а дерьмо? И это верно как в политическом, так и моральном плане: такие, с позволения сказать, интеллигенты не могут жить без обливания грязью друг друга, без поклёпов, похабщины, разврата, бравирования нецензурной лексикой. И ты призываешь учиться у них?!
– Нет, у таких учиться я никогда не призываю. Но есть немало представителей интеллигенции, которые не бросили народ, не отвернулись от него, не предали и не прокляли его, – возразил Сергей. – Я уже говорил о Мейерхольде, могу назвать ещё Малевича, Лентулова, Блока, – ну и Горького и Маяковского, разумеется. Это первые, кто пришли на ум, а можно вспомнить также Жуковского, Бехтерева, Тимирязева – да мало ли!..
– О них и речи нет; я, кстати, собираюсь представить к первой годовщине смерти Тимирязева проект памятника ему, – с гордостью сообщил Жора. – В этом памятнике будут отображены признательность великому учёному от революционного народа и признание Тимирязевым революции, в свою очередь.
– Ты занимаешься памятником? – Сергей с изумлением посмотрел на Жору. – Разве ты когда-нибудь занимался скульптурой?
– Не занимался, так что же? – с вызовом ответил Жора. – Талант нередко бывает многогранным: Микеланджело был и живописцем, и скульптором; Маяковский начинал как художник, а теперь – знаменитый поэт.
– Но ты-то стихи не пишешь, я надеюсь? – встревожился Сергей.
– Надо будет – напишу! Я готов делать всё, что необходимо революции! – воскликнул Жора. – Я не прячусь в кусты ни от какой работы; я всему научусь.
– Это замечательно, но каким же будет памятник Тимирязеву? Мне, правда, интересно, – расскажи, – попросил Сергей.
– Пожалуйста, мне нечего скрывать, – охотно согласился Жора. – Это будет кубофутуристический памятник в лучших традициях авангарда. Вот ты вроде и выступаешь за авангардное искусство, но в твоих работах вечно проглядывают какие-то иконописные лики – сразу видно, что ты из семьи богомазов. Так нельзя, Сергей! Наше оружие – футуризм; нам следует освободиться от всякого старого хлама, которому нет места на корабле современности.
– А как же Петров-Водкин? В его работах тоже видно влияние иконописи: «1918 год в Петрограде» чаще называют «Петроградской мадонной», да и «Купание красного коня» напоминает иконы с такими же красными конями, – возразил Сергей.
– Ну и чего хорошего? Зачем нам это богоискательство? – Жора ещё сильнее дёрнул за пуговицу Сергея.
– Оставь, совсем оторвёшь, – сказал Сергей, но Жора, продолжая крутить и дёргать её, продолжал:
– Прежнему кислому эго-рефлектирующему искусству мы противопоставляем бодрую ясность революционного кубофутуризма; мы соединяем канон сдвинутой конструкции кубистов с пространственно-временным динамизмом футуристов. Всё это создаст чувство небывалого подъёма в каждом, кто увидит эти произведения, – такое искусство никого не оставит безучастным.
В своём проекте я полностью следую этим принципам. Мой Тимирязев выходит за пределы времени и пространства, он опережает их своим мощным интеллектом, поставленным на службу революции. Маяковский требует, чтобы мы перевели искусство на шершавый язык плаката; мой проект – шершавый язык скульптуры. В основании памятника будут валяться разбитые фрагменты Венеры Милосской, «Дискобола» и «Давида» – это символы прежнего искусства для избранных, отвергнутого восставшим народом. Над ними возвышаются шары, кубы и треугольники в хаотическом порядке, громоздящиеся один на другой – это символы форм, которые складываются в новое содержание. Они находятся внутри большой спирали, символизирующей более высокий виток исторического развития: на её гранях начертаны наши лозунги, а по краям высятся три стелы, увенчанные фигурой Тимирязева, разделённой на три части. Эти три части сходятся вверху, имея своим завершением его голову с открытой черепной коробкой, так что виден мозг. Здесь мне надо ещё придумать, как поместить в нём символы революции – не хотелось бы, чтобы это выглядело вульгарно.
– А ты не боишься, что от твоей скульптуры будут шарахаться лошади? Они в Москве консервативные и не привыкли к смелым скульптурным решениям, – сказал Сергей, пряча улыбку.
– Ну, мне не хватает только угождать вкусам лошадей! – возмутился Жора. – Ничего, привыкнут: лошади, в сущности, умные животные и быстро приучаются к новому. Раньше они видели одних благостных старорежимных идолов на постаментах, вроде Минина и Пожарского, теперь пусть привыкают к революционному искусству… А в твоём замечании чувствуется нехорошая ирония, которая происходит от недостаточности классового сознания; ты обязан вытравить в себе ржавчину прошлых времён.
Мы должны гордиться, что в эту величайшую эпоху идём в авангарде революции – мы её передовой отряд в искусстве. Ныне время перестало плестись, как старая загнанная кляча; сама история мчится вперёд на всех парах! Вспомни того же Маяковского: «Довольно жить законом, данным Адамом и Евой. Клячу историю загоним. Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!» – он так сильно дёрнул пуговицу Сергея, что всё-таки оторвал её.
– Да, Жора, ты превзошёл сам себя, – забирая у него пуговицу, сказал Сергей. – Варвара не права – из тебя может получиться отличный оратор. Но ты напрасно меня агитируешь: я двумя руками за революционное искусство, мне нравится его свежее крепкое дуновение. Однако и старых мастеров я не стал бы отвергать: идеи, которые мы проповедуем, выросли и из их произведений тоже. Когда-то один пожилой учитель сказал мне, что «Дом с мезонином» Чехова – самое революционное произведение русской
