Одиннадцать звезд, солнце и луна
«И видел он еще другой сон, и рассказал его братьям своим, говоря: вот, я видел ещё сон: вот, солнце и луна и одиннадцать звезд поклоняются мне».
Бытие, глава 37, стих 9.
– О, вы мне совсем не рады, милый доктор Гаше! – сказал, сняв шляпу и войдя в комнату маленького белого домика на залитой солнцем улочке, круглолицый, розовощёкий молодой человек с холеной остроконечной бородкой и в хорошем тонком костюме. – Какой чудесный денёк нынче выдался, прямо летний, что за прелесть! – особенно после этих ужасных дождей и штормов, что обрушились на нас в последнее время. А вы сидите тут один и предаётесь меланхолии, да ещё в компании с бутылкой; забыли Беранже: «Прощай вино в начале мая, а в октябре прощай любовь!». Бросьте грустить, выйдете на улицу, насладитесь солнцем и теплом!
Сидевший за столом худой белобрысый мужчина в белой фуражке и толстой синей куртке мрачно ответил:
– Что вам от меня надо, Феликс?
– Вот так приём! – расхохотался молодой человек. – Бросьте хандрить, говорю вам как врач! Хандра и тоска – причина почти всех душевных болезней.
– Вы сколько лет практикуете? – спросил Гаше.
– Второй год, но…
– А я – двадцать лет, – перебил его Гаше, – и вы мне станете рассказывать о душевных болезнях?
– Я вовсе не хотел вас обидеть, дорогой Поль, поверьте! – Феликс прижал шляпу к груди. – Никто не оспаривает ваш опыт: я даже написал статью о ваших успехах в лечении эпилепсии.
– Какие там успехи! – выпрямившись на стуле, махнул рукой Гаше. – У кого и было временное облегчение, потом вновь начинались приступы, – и это не беря во внимание прочие осложнения… Выпьете со мной, Феликс?
– Нет, извините, я ведь к вам по делу… – Феликс многозначительно посмотрел на него.
– Догадываюсь… – Гаше налил себе стакан вина и в три глотка выпил. – Приехали навестить вашего протеже? Вы о нём тоже пишете научную статью? Наверное, назовёте этот случай «синдромом Ван Гога»?
– От вас ничего не скроешь, – улыбнулся Феликс. – «Синдром Ван Гога» звучит неплохо – жаль только, что фамилия эта никому не известна.
– Да, не повезло вам с пациентом, он вас не прославит, – сказал Гаше.
– Я больше надеюсь на себя, чем на своих пациентов, – возразил Феликс.
– Ваша надежда восхитительна, – проворчал Гаше. Он встал и направился к выходу. – Что же, пойдёмте к нему.
– Но вы забыли запереть дверь, – удивился Феликс, когда они вышли из дома.
– А, пустое! Чего у меня брать… – буркнул Гаше.
***
В прошлом душевнобольных делили на две неравные группы. В первую, небольшую, входили те, чьи отклонения от нормы считались признаком божественного вмешательства. Таким людям прощалось всё: даже буйные припадки расценивались как проявление высшей силы, а несвязное бормотание – как откровение. Подобные душевнобольные почитались как пророки и святые, их жития входили в священные книги.
В другую группу, составляющую абсолютное большинство, входили те, чья болезнь считалась проявлением злых сил. Таких людей боялись и презирали одновременно – главное же, старались избавить их и обезопасить себя от той нечисти, которая вызвала болезнь, при этом любые методы были оправданы, если они давали избавление. Душевнобольным проламывали черепа, чтобы извлечь камни безумия, стегали плетьми и били палками, чтобы выгнать чертей из тела, зажимали голову в тисках, ошпаривали кипятком, чтобы пробудить сознание, сажали в узкие железные клетки и приковывали цепями к стене, чтобы успокоить дух.
Со временем лечение стало более щадящим: так известные психиатры Зигмунд Фрейд и Карл Юнг рекомендовали заменить опускание душевнобольных в воду простым обливанием, а кастрацию мужчин и вырезание клитора у женщин, что ранее признавалось действенными средствами обуздания буйства – успокаивающими микстурами. Изменились и больницы для умалишённых: на смену жутким учреждениям, напоминающим пыточные застенки, пришли лечебницы с более-менее комфортным проживанием – впрочем, это было ещё далеко не везде.
Больница, где работал доктор Гаше, относилась к лечебницам нового типа: она располагалась в бывшем монастыре, кельи которого были переделаны под удобные палаты. Они находились на двух этажах четырехугольного здания, с прелестным садиком в центре его. Единственным напоминанием об обители для умалишенных были решётки на окнах палат. Палата Ван Гога на втором этаже тоже имела эти решётки, но за ними открывался чудесный вид на город и на холмы за городской окраиной; около окна стоял закрытый покрывалом мольберт.
Психиатры не пришли к единому мнению, полезно ли творчество для психического здоровья? Одни говорили, что творчество является выплеском скрытых желаний и таким образом полезно как разрядка от внутреннего напряжения; но другие уверяли, что оно, напротив, приводит к перевозбуждению психики и нервной системы и поэтому чрезвычайно вредно. Эти специалисты сравнивали творчество с безумием и находили, что не существует границ между тем и другим, а уж гениальность, безусловно, есть проявление безумия в самой крайней форме: все гении безумцы, не было ни одного гения, который был нормальным.
Доктор Гаше, склонный по своему характеру к скептицизму, подкреплённому ещё и многолетней практикой, иронически оценивал обе теории и говорил, что если Ван Гогу хочется рисовать, пусть рисует – большого вреда от этого не будет. Руководство больницы не разделяло эту уверенность и пыталось запретить Ван Гогу заниматься живописью, но доктор Гаше знал способы обойти запрет.
…Когда Гаше и Феликс вошли в палату, Ван Гог лежал на кровати и смотрел в потолок.
– Как хорошо, что вы пришли, доктор! А вам, Феликс, я особенно рад! – сказал он, поднявшись и пожимая им руки. – Я превосходно себя чувствую, но скука, скука!.. Надоело сидеть в четырёх стенах, хочется на воздух, на природу; как прекрасны поля за городом, – как было бы здорово пойти туда с мольбертом и рисовать, рисовать, рисовать!..
– Видите, милый доктор, даже ваши больные рвутся на свежий воздух, а вы добровольно подвергли себя заточению, – засмеялся Феликс.
– Но я не болен и могу сам выбирать, где мне находиться, – ответил Гаше.
– О чём вы спорите? – улыбнулся Ван Гог, глядя на них.
– Да вот, никак не могу убедить доктора Гаше, что нельзя всю жизнь просидеть взаперти, это пагубно для здоровья, – весело сказал Феликс.
– Жизнь вообще вредная для здоровья штука, – отрезал Гаше.
Ван Гог расхохотался.
– Вы извините меня, доктор, – сказал он, – но только вчера я отправил брату письмо, в котором писал, что среди врачей немало нервно и душевно больных людей – наверное, как ни в одной другой профессии. А мой доктор, – ещё раз простите меня, Гаше! – кажется, более одержим тяжёлой хандрой и нервическими припадками, чем я!
Феликс тоже захохотал:
– Не в бровь, а в глаз! Ну, дорогой Поль, что вы скажете теперь?
– Скажу, что вы тоже врач, а значит, недалеко ушли от меня, – неожиданно спокойно ответил Гаше. – Посмотрим, каким вы станете через двадцать лет.
– Поживём-увидим! – беспечно отозвался Феликс и спросил Ван Гога: – Стало быть, лечение ваше продвигается успешно? Приступов больше нет? А что с нервами, вы успокоились?
– Приступы бывают, но легкие, а что касается нервов…. – Ван Гог пожал плечами. – Временами мне кажется, что я совершенно спокоен, но вдруг в голову придёт какая-нибудь недобрая мысль о жизни и людях, и меня охватывают бешенство, ярость, безудержная злость! Видимо, тоже издержки профессии: я ведь был проповедником, хотел изменить мир к лучшему, но ни на йоту не продвинулся в этом.
– Любопытно, – хмыкнул Феликс. – Выходит, вы связываете вашу болезнь с разочарованием в людях? Это не ново, конечно, но в данном случае добавляет интересные черты в общую картину заболевания… Не держите это в себе, милый Винсент, поделитесь с нами своими мыслями.
– Может, обойдёмся без этого? – пробурчал Гаше. – Надо ли тревожить больного?
– Признайтесь, что вам просто хочется поскорее вернуться к своей бутылке, – шепнул ему Феликс. – Однако не забывайте, всё же, о врачебном долге.
– Да, да… – неопределенно ответил Гаше.
– О чём вы шепчетесь? – насторожился Ван Гог.
– Так, пустяки, маленький консилиум, – улыбнулся ему Феликс. – Рассказывайте, рассказывайте же, старина! Перед вами друзья, которые выслушают и поймут вас.
***
Феликс уселся на стул возле деревянного стола, Гаше сел на кровать, а Ван Гог остановился у окна, скрестив руки на груди.
– С чего начать? – задумчиво проговорил он.
– Начните с воспоминаний: детство, юность, это очень важно, – сказал Феликс, доставая из кармана блокнот и карандаш. – Современные психология и психиатрия полагают, что все личностные проблемы происходят оттуда.
– Возможно, – кивнул Ван Гог, – хотя есть в этом какая-то обречённость, фатализм. Получается, что человек не способен ничего изменить в себе.
– Как будто раз и навсегда изготовленная кукла, – вставил Гаше.
– Ну, это слишком упрощённо! – возразил Феликс. – Однако влияние детских впечатлений на формирование характера нельзя оспорить.
– Что же, начнём с детства, – неохотно согласился Ван Гог. – Детство?.. Моё детство было мрачным, холодным и пустым. Я был одинок, единственным моим товарищем был мой брат Теодор, но он на четыре года моложе меня, а в детстве это огромная разница; мы подружились позже, когда я сбежал из интерната... Да, я сбежал из интерната, куда меня отправили родители, – безусловно, из любви ко мне, для моей же пользы. Ах, эта родительская любовь, собственническая, эгоистичная, постоянно требующая чего-то, что ребёнку может вовсе не нравиться! Меня всё время принуждали к чему-то, чего я не хотел, а я сопротивлялся, как мог, и от этого меня считали неблагодарным, капризным и странным. Меня наказывали, – опять-таки, для моей же пользы, – и надо сказать, что было за что: иной раз я упрямился, как осёл, или совершал необъяснимые поступки, за которые самому было стыдно. Родители же мои были добропорядочными, как только могут быть добропорядочными пастор, каковым был мой отец, и женщина из почтенной семьи, каковой была моя мать – они были настолько добропорядочными, что вся их жизнь, в любой промежуток времени, могла быть выставлена на всеобщее обозрение без риска вызвать хоть малейшее неодобрение столь же добропорядочных родственников и соседей.
Любил ли я родителей? Да, я любил их, но к этой любви всегда была примешана горечь от того, что меня не понимали и самым бесцеремонным образом старались поломать мой внутренний мир, не стесняясь никакими средствами. Тем не менее, я верил, что рано или поздно мы заживём в согласии, как и подобает жить в семье – окончательно я потерял эту веру после того, как они осудили меня, когда я влюбился по-настоящему. Впрочем, моя избранница сама отвергла меня, а после была вторая, из-за которой я совсем поссорился с родными, а она меня тоже бросила, – вот такая нелепость, нелепо до смешного!.. – Ван Гог хохотнул, но хохот его был похож на всхлипывание.
– Не выпить ли вам микстуру? – флегматично спросил доктор Гаше, не двигаясь, однако, с места.
– Не надо, это лишь воспоминания о том, что давно прошло; не беспокойтесь, у меня не начнётся припадок, – отказался Ван Гог, изобразив улыбку.
–
