трубке, кричащий у Макса:
– Мне пела обувная коробка так протяжно тихо, не жестко в одинокой холодной ночи, в которой меня ты оставил замерзать без объятий и ласки. Ненавижу по тебе я скучать! – кричала она в телефонную трубку.
– Что за чушь ты несешь?
– Приезжай, сам все увидишь, – и Анна бросила трубку.
Вопреки ожиданиям ее вечером он не явился. А она, околдованная загадочной песней, все вечера пылая ждала чтоб упрочнить рассудка оплот. Рассудок – это такая крутящаяся звезда, которая все время светит в глаза. И верная ночь к Анне вернула все, кроме этого. На темном небесном клочке, околдованном мерцающим светом очи раскрыла луна, - струя первозданного детства диких и гордых полудиких лучей всемогущих со звездами вместе.
Рядовая хрущевская хата в прозрачной мистерии звука, тихих начал и тихих полетов кристального, чистого звука. Но что-то здесь не такое: не подвижная до сели обувная коробка задвигалась в такт мелодии и против тяготенья земного в воздухе зависла от нее в сантиметре словно живой, из плоти и крови ускользающий индивид. Вокруг Анны на удивление висящее загляденье засверкало в ночи. Его трехцветный электроидный контур выше и выше светил, пока белы потолок побелка и люстры зелено-сине-желтый не озарил.
Молнии на вид – озорные лучи распластались еще и по стенам. Все шептало в тихой ночи.
– И-м-м. Имае. Ассафе, иммое, биин.
– Я испугана до дрожи, до костей. О, виденье бурное, правда ль ты, явь или порождение чар? Я не видела в загадочных снах и после всегдашней попойки, в бреду и утреннем безжалостном похмелье живую картину, сравнимую с этой. Что за блажь ты ночная? Что за трехцветный бред?
Голос старчески мудрый, чужой ей послышался из парящей в воздухе коробки. Он медленно ей говорил:
– Не постигнешь. Не сможешь. Не поймешь.
– О, голос загадочный, важный, я попытаюсь. Я не слышал Ваших речей, но, клянусь, попытаюсь.
Пауза не более минуты.
– Выставь навстречу ладони, глаза плотнее закрой и губы сомкни посильнее.
Послушно повторяла все она под диктовку ночного гостя, что, видимо, где-то в коробке, очень маленький, незримо далекий. А голос продолжал диктовать ей замысловатые наставленья.
– Лотосом сядь на полу, к земли приклони главу, восемь пальцев приложи в нему, двумя большими уши закрой, два безымянных пальца соедини, дыханье задержи.
Все стихло невзначай, упала коробка на пол, отблески, цветные лучи. Злое из загадочных зол – бродяга-рассвет овладел уж девушкой-ночью, а седой пророк вечеров - вялый, укутанный день мороком облачных краев мечтает и знает о ней – блондинке и розе ветров, неба, трехчетвертной луне.
Просыпается Анна на полу у стены, улыбается, видит пустую комнату. Распластают агнца на алтаре тишины. Любуется Анна, смотрит на верх. Рассыпали будто горстки золы из топки страстей и удач на немые ворота предстоящего дня.
– Прости, возлюбленная Анна, иди дорожкой не со мной. Ничего меня с тобой не держет и прочь я ухожу.
Плакала Аня, лежа в постели соленые слезы делят лицо на нет и на да.
Нет, он не стоит сентябрьских слез, ад: я влюбилась и жить не могу.
– «Нет», – смотрит на юг ухо. - «Нет», – слушает песнь глаз.
– «Да» – залит до дна. – «Да», – глухо на стих. Голос «Нет» шепчет.
Закат, ревущий на все голоса буянил кровавой замазкой дня. Точь-в-точь повторилось оно: и голос мудрейший, и и свечение радужное. Потом сев на пол к земле, приклонив главу, восемь пальцев приложив к челу, двумя большими пальцами уши заложив, два безымянных соединив, дыхание свое задержав, ждала чего-то она. Обувная коробка взлетела повыше, Анне накрыла голову по глаза. Больше не в силах дыханье держать, задышала, открыла глаза и сердце ее замерло и не думало снова забиться, она увидела голубые, высокие стены, сама сидев на полу голубом, цвета того же был потолок, ни высоких, ни малых окон нет даже единственной двери. Вокруг царит пустое пространство голубого тумана и без светло как днем вокруг. Анна встала на уставшие ноги и шагала, шагала, шагала сто раз. Был все синий полупрозрачный туман, влажно и медленно, холодной рукой обвивающий ее тело. Он висел себе просто везде, не найти от него спасенья. Туман подобен удаву или, наоборот, мелким, проворным ядовитым змеям. Часы своим звоном возвестили полночь.
– Где же выход? – ужасалась Анна.
Вот, завиднелась огромная по высоте дверь. Бежала Анна к двери, будто к спасительной от смерти мечте. Она открыла эту самую дверь, сердце колотилось еще сильнее. А за дверью городской, где народ снует неустанно в одеждах похожих на древние по дорожкам сюда и туда. Сверху на ярком холстище небес разлита радуга в сем цветов, длинная что не видно ни конца ни начала, а над ней зеленью трав природная даль высоких деревьев, цветы, птицы. Налево посмотрела она: водопад шумящий потоком, из высокой реки на горе, падал белеющей мощной водой образовывая внизу ту же реку, где мешают пороги воде и камням. Вдали узенький мост, канатный, от ветров задрожавший. Река по оба береге усыпана серых камней протяжной оправой. Радовал освежающий бриз, от его порывных потоков загнулась, склонилась трава, да и ветви столетних деревьев устремились в направлении ветра, подувшего невидимым зверем. Не оставит он ничего без развеянной мирами ладони. Удивилась она пуще прежнего, всякий люд, приходящий изрекал благое так восторженно, сверхъестественно. По протопанной тропинке шагала она, изучала неведанный край. Трое бабулек в платочках дырявых здоровались увидев ее. На дороге появился ребенок на вил лет девяти, его мальчишеский голос был звонким. Он взял Анну за руку и проговорил быстро:
– Пойдем, я знаю куда.
– Так куда? – удивилась Анна.
– В жилище Ваше.
Он увлек ее за собой, влево еще уже тропинка была та. Они шли пятнадцать минут. По округе люди заняты хозяйством. Шли они босиком.
11.04.2003-04.07.2003 (рукопись)
