Осень за окном сыпала листвой, мертвой, уставшей от бесконечного, как ей казалось, висения на ветвях деревьев. Как полуночный бандит, внезапно налетевший веер приминал, гнул безудержной силой ветви и срывал с них ослабшую желтую, красную листву. В запахе вера царило гниение присущее поздней осени.
Из окна второго этажа Хрущевки размазанные, расплывчатые лица прохожих под разнокалиберными зонтами, спешащих под затягивающий под гипноз ритм большого города, который источал зачаровывающие лучи повседневности, бытом, воронкой одинаковых и в то же время столь разных дней, всасывал обывателя в пучину города. Из этого окна открывался вид на детскую площадку. Вот – играют дети, их голоса звенят, она бегают. Отчетливо слышны их крики:
– Раз, два, три, четыре, пять, – крик становился сильнее, - Я иду тебя искать.
Скрип зеленых детских качелей въедался в уши до ненависти к ним. Мелко удуший дождь превратился в ливень. Он мочил окна. Сквозь методично стекающие капли, тонкими, косыми струйками стекающие вниз стекла, мир был неразличим: до дальтонизма монотонен, до тоски депрессивен. Ливень, вечеряющий день, заставляли автомобили зажечь фары и через размытое стекло было видно это нагромождение белых и красных огоньков, похожих на свечи. Женские голоса выкрикивали из окон зовя детей, чтобы они бежали домой из-за дождя. Детвора затихла. Застыла в наивном детском любовании: точно кто-то разлил на небо все свои краски и рисовал, рисовал, рисовал. На небе две длинные радуги мирно сосуществуют с собой.
Светло-серые глаза наполовину прикрыты веками. Они грустно смотрят в мокрое окно, за которым маячат не понятные уму непонятные размытые образы машин огней и людей.
Она провела рукой по черным волосам. Ее тонкая рука потянулась к кружке с молоком. Оно теплое. Она сделал пару глотков. Тишину нарушил купленный вчера мяукающий котенок. Она встала со стула, подошла к холодильнику. Открыла его белую дверь. Практически не осталось купленного позавчера молока. Пакет почти пуст.
– Хм, молока нет, – подумала она проводя рукой по пакету.
Надев на себя темно-синие джинсы, серый свитер на белую футболку и коричневую кожаную куртку. Перед этим обув ботинки, черные ботинки, она вышла на улицу не спеша направляясь к магазину, который в десяти минутах ходьбы средним шагом. Шлепая по лужам на черном асфальте она невольно смотрела по сторонам широкой изогнутой улицы спального района и видела простирающиеся вдоль дороги, аккуратно сложенные кучки золотых листьев. Выше по улице уже лежали не листья, а их пепел, дымящийся, тлеющий, загашенный дождем. В воздухе стоял запах тлеющих листьев. Они не были подожжены одновременно: девять куч вначале улицы сгорели, четыре тлели, а восемь и вовсе не были подожжены будто поджигатель выбирал для каждой группы куч собственную судьбу, по которой подобно геометрическому божественному проведению одни сгорели, а других ждал свой черед чтобы превратится в пепел - pulvisires, et in pulverem reverteris - в длинной очереди естественного отбора применимого ко всем и ко всему: к живому, мертвому и народившемуся творению, участвующему в бесконечном круговороте живого, мертвого и еще не родившегося.
Длинная витрина молочных продуктов заполнена разноцветными пакетами с молоком, кефиром, баночками йогуртов. Взяв пакет молока, она расплатилась.
– Ну и погода сегодня, – сетовал мужской голос за ее спиной в очереди.
– Да, слушай, хорошо, что я зонт взяла, – говорил спокойный женский голос.
«Вот я дура-то» - подумала она вспомнив что не взяла зонт.
Она вышла из магазина с пакетом молока в руке. Накрапывал мелкий дождь, вскоре превратившийсяя в ливень. Краем глаза она заметила здание из красного кирпича.
«Месяц как сюда переехала, а этого не видела», - подумала она глядя на выгоревшую вывеску «Обувной магазин». Она подбежала к нему и открыла дверь с разбитым стеклом потянув ее на себя. Внутри стояли стеллажи для продажи обуви, покрытые толстым слоем пыли, висящей в воздухе магазина. Посреди лежит обувная коробка от итальянских женских сапог. Так как в помещении больше ничего не было она взяла ее и накрыла ей голову пока шла до дома. Придя домой машинально закинула коробку в угол рядом со старым диваном. Промокшая до нитки поспешила снять мокрую одежду, наполнила ванную горячее обычной водой и легла в нее, любя подолгу лежать в ванной. Приятный звук льющейся воды ласкал ее уши. Ванну освещал тусклый свет лампочки, скрытый в похожим на гигантскою таблетку желтое стекло, светящее больше вверх, вперед и по бокам, чем вниз, озаряя пол. Это круглое, дающее свет ванне и отражающееся в ее глазах двумя яркими отблесками, двумя башнями того же необходимого для жизни яркого выжигающего все и вся света стекло, монотонно осветило тесное помещение.
– Какая же ты, Аня, дура! «Это же надо было так промокнуть! — говорила она с собой снимая свитер.
Футболка идентично свитеру промокла насквозь, джинсы не настолько промокли.
Она взяла на руки серого полосатого кота и подумала:
«Коробка, точно!» и посадила котенка в обувную коробку сначала нарвав туда газет. Анна испытывала легкую дрожь. Умышленно она дела воду горячее и он, кажется, утолил дрожь. Которой не было конца. Приятное ощущение чистого и влажного тела могло бы остаться еще немножко Звонок в дверь. За ней стоит высокий мужчина с букетом цветов. Она открывает дверь.
– О, Макс! Заходи.
Человек в сером костюме переступил через порог.
– С Днем Рожденья! – торжественно произнес он, потом прошел внутрь, протянул Ане букет цветов. Она улыбнулась во все лицо тонкими губами и поблагодарила.
– Да вот, Анюта, вспомнил о твоем ДР, – бегло сообщил он.
– Проходи, – пригласила она.
В однокомнатную квартиру, пронизанную уютом, сняв черные ботинки, прошел он.
Немного стесняясь стоять в одном розовом махровом халате она предложила:
– Чаечку?
– Угу, только с одним кусочком сахара.
– Сейчас, только оденусь.
В углу стояла белая обувная коробка. В куче газет в которой шуршал котенок. За обеденным столом сидели Аня и Макс друг напротив друга, мирно попивали чай с малиновым вареньем. Макс, оторвавшись от чая напоминавшего в кружке нереально большой глаз чего-то мудрого и величественного, полез в карман брюк, чтобы достать зажигалку, о чем говорил характерный звон ключей. На подоконнике лежала характерно красная пачка сигарет. Он поднялся и взял ее. Чарующе, гипнотически клубящийся дым медленно поднимался вверх, к потолку. Макс медленно перевел взгляд на нее, та кивнула, и он протянул ей едва раскуренную сигарету. Макс проскользнл взглядом по коробке.
– Что это? – поинтересовался он.
Анна рассказала, что несколько дней назад купила котенка потому, что ей часто снятся кошмары будто она кошка взаперти, и пока не придумала куда его деть и найдя обувную коробку , - вполне чистую, - пока оставила его там. Анна встала, собрала со стола две тарелки и две чашки поставив их в мойку. Она не заметила, как сзади подошел Макс, лишь чувствовала его теплое дыхание за спиной. Он обнял е проскользив по талии, Она почувствовала на шее его губы. Она перевернулась, стоя с ним лицом к лицу. Встретившись с его губами своими она глубоко запустила пальцы в его черные густые волосы, а потом сомкнула руки у него на шее. Ее пьянило расслабляющее и одновременно предающее сил чувство, завладевшее ей без остатка, до последней клетки тела и кончиков волос. Одежды не стало ни на ком вмиг. Макс лежал на кровати. Движения, грация Анны подобны кошке.
В середине ночи Макс проснулся с желанием выпить воды и вышел на кухню, набрал из чайника воды и выпил. Он удивился, чуть не подавившись водой на уровне чувства анафилактического шока: обувная коробка лежала абсолютно чистой, ни газет в ней не было, ни котенка. Макс громко поставил стакан на стол и практически бегом вернулся в спальню.
– Аня, проснись, – истерично кричал он теребя ее за руку.
– Что такое? – полусонно спросила Аня.
– Кот из коробки… Он исчез.
Анна обеими руками продрала глаза и открыла.
– Как исчез??? Может убежал? Анна встала с кровати, одела халат, оказалась на кухне, нагнулась к коробке, увидела ее совершенно пустой и чистой: нет котенка, нет газет. Это ее поразило.
– Странно, – прошептала она. – Он убежал, а коробка чистая? Не предав этому значения Анна достала из холодильника йогурт и ела его. Озадаченно думая о коробке.
– Я пойду? С сожалением спросил Макс.
Анна оторвала взгляд от йогурта, взглянула на Макса и растерянно опустила глаза.
– Работа?
– Да, работа, – ответил Макс одевая свой серый пиджак. – Меня не будет несколько дней.
Аня встал и подошла к нему, был спешный короткий поцелуй. Она закрыла за ним дверь. Доев йогурт поставила на стул коробку и пристально уставилась на нее.
Нет настроения выходить на улицу. Два дня выходных выдались расслабляющими, с приятны ничего не деланием. Вечер. Остатки чего-то съедобного на зубах, удаленного зубной пастой и щеткой. Паста вечно не смывается водой, остается на раковине. Ее клонило в сон. Она легла в кровать. Во сне протяжный переливистый звук медленно вливался в ее уши: стук шагов кого-то быстро стукающегося по лестнице пролет за пролетом. Он то поднимался, то спускался. То был выше, то был ниже на полутон, тон или даже два. Звук не похож ни на один существующий звуков далека-далеко за бренным синим небом. Звук не поход ни на один из существующих музыкальных инструментов. Он подобен волне, морскому прибою, тайной и неведомой силе чего-то неведомо жалобного и безумно красивого, до неведанных, непознанных, таинственных глубин, существующих далек-далеко за бренным синим небом жемчужины-планеты или нет, гораздо дальше, - иной солнечной системы, куда еще не летал корабль человека и не зрел его любопытный глаз на широкое и широкое, на переливное и переливное звучание несомненно чего-то живого, обладающего интеллектом. Расой, возможно верой, убеждениями, проникшего в ночную тишину, что во власти лунного света, падающего и освещающего всю комнату, где мирно спит укрытая теплым одеялом белого цвета Анна, уставши от рабочей недели, от работы на которой не присесть в течении дня, от наплыва народа и, собственно, от отсутствия стула. Когда проснулась она и открыла сонные глаза, расширенных зрачков взглядом посмотрев на коробку, то поняла, что наяву слышала полночные звуки – ей пела обувная коробка валяясь в углу в этой тихой и жалобной ночи. Она подошла, пнула коробку, потом в руки взяла картонную странность: она в руках свою песнь источать продолжала. Она слушала, слыша слова непонятного отзвука речи, все стараясь, стараясь понять о чем поет разбудившее нечто.
– И-м-м. Имае. Ассафе, иммое, биин, – лишь слышалось в картонной коробке.
– И-м-м. Имае. Ассафе, иммое, биин? Что же значат тарабарские звуки? – шептала она любопытно на ответ в надежде и вере.
Все стихло в утренней мгле. В безмолвной теперь коробке ничего уникального нет. Себе удивляясь под нос Анна ходила по тихой пустой квартире.
– Мне пела обувная коробка, – с ужасом постояла, все повторяла она.
– Может это столь же бредово сколь вся прошедшая ночь? Может сошла я с ума и в нереальной запарке я все видела в этой ночи? Или не видела вовсе?
Надрывистый, взволнованный голос в
