сказал он. – Руки всегда сгодятся.
Сначала они с женой ругались, первый, наверное, год совместной жизни, может быть, полтора. Скандалили негромко, неудобно перед мальчишкой, и быстро, он замыкался в себе, уходил на кухню и втыкался в интернет, жена также хмуро смотрела всё подряд по телеку. Причины, как обычно, были пустяковые, но оба хорошо понимали, что семейная жизнь не складывается, и парень просто первая преграда и не более того. Он несколько раз предлагал расстаться, жена пускалась в плач, и на какое-то время наступала мирная эпоха. Он так до конца и не понял, зачем жене была нужна эта непутевая семейная жизнь, неужели только из-за того, что у него просторная, трёхкомнатная квартира, доставшаяся в наследство от родителей, и жене от этой квартиры до работы полшага не торопясь, неужели так всё банально и примитивно.
Он, конечно, тоже был хорош, пристроился на всем готовеньком, рубашки постираны, поглажены, в хате чисто, носки на месте в комоде, а не пылятся под кроватью, как прежде. «Приспособленец! – так ему и сказала одна его бывшая клава, когда он после очередного скандала заявился без приглашения поплакаться в жилетку. – Все мужики – приспособленцы, женщина нужна на кухне и в койке иногда, чем дальше в лес, тем больше без восторга. А настроение понять, удивить, заворожить? Что, не дано? Всё на хоботок свой меряете?»
«Да я вроде не такой, - неуверенно отнекивался он. – Я вроде с пониманием, только не получается ничего».
«Ребятёночка вам надо родить, - сказала клава. – Нет детей, нет семьи».
«Да нельзя ей, - сказал он. – Первые роды были трудные, врачи ответственно заявили, больше рисковать нельзя».
«Ну, тогда лови гранату, милый мой рогацио, - сказала клава. – Ты, давай-ка, выматывайся, ко мне сейчас любовник должен прийти, он дяденька суровый, мне лишние проблемы ни к чему».
Работали до вечера. У Рахима руки росли из нужного места, в отличие от него. Крышу решили не делать, выступ скалы был куда надёжнее, соорудить три деревянных стены, на одной – небольшое оконце, вместо крыльца Ахмат притащил два валуна и монотонно обтачивал их, придавая квадратную форму.
Кукольный домик, прилепившийся к скале, но это лучше, чем навес над ванной для давки винограда. «Буржуйку» мне из обители передадут, - сказал он. – На следующей неделе дровишки начну заготавливать. И кровать армейскую тоже передут, я её разберу и на ослике подниму, если не возражаешь».
- Вы здесь один будете жить? – спросил Рахим.
- До весны один, - сказал он. – Весной настоятель придёт, алтарь освятим. Может, кого из насельников в послушание в скит назначит. Не знаю, у нас, как в армии, приказы не обсуждаются.
- Вам мясо разрешается кушать? – сказал Рахим.
- Разрешается, - сказал он. – Если не пост, но я предпочитаю кашу. От каши тело лёгкое.
- У кого как, - сказал Рахим. – После такой работы и поесть надо плотно. Жена бараний суп сварила, лагман называется, мы с собой принесли. И кухню маленькую полевую разборную, в авиации такие на Крайнем Севере применяются, разжигается быстро, тепло долго держит. Это подарок вам от села. Я мешок угля оставлю, потом ещё привезу.
- За подарок спасибо! – сказал он. – А за уголь сколько надо заплатить?
- Нисколько, - Рахим махнул рукой. – Я на зиму запасся, не обеднею. Если не возражаете, мы здесь переночуем, чтобы в темноте не спускаться. Ночи пока тёплые, мы спальные мешки захватили. А завтра утром поработаем.
- Оставайтесь, - сказал он. – Места всем хватит. Только уговор – не курить. Здесь такой воздух дивный.
- Бросил я, - сказал Рахим. – Мучился, злился, но бросил. Пять лет не курю. А выпивать, выпиваю иногда. Вам как, можно?
- Для аппетита можно, - сказал он. – После трудов праведных…
Первый раз ему поплохело на работе, в автомобильном салоне. С утра побаливала голова, и как-то странно, будто молоточки стучат по переносице. Клиент попался нудный, ходил кругами вокруг машины, допытывался до мельчайших технических подробностей, и было неясно, то ли купит, то ли просто свою крутизну демонстрирует. «Скорей бы отвалил, - думал он. – Отпрошусь у шефа домой, что-то худо мне».
В конечном итоге, клиент пообещал наведаться завтра, он сдержанно попрощался, и только потом уже осознал, что сидит на полу, схватившись рукой за узел галстука, а девчонки с ресепшена суетятся вокруг него. Приступ схлынул, он доехал домой на такси, провалялся до вечера на диване, вечером чувствовал себя вполне нормально, и голова перестала болеть, утром вовсе подскочил огурцом и вскоре забыл о досадном происшествии.
В какой-то момент он неожиданно много стал есть. Неприятно неожиданно, потому что всегда отличался умеренностью в еде и возлияниях, наверное, поэтому был подтянутым и выглядел моложе своих паспортных лет. При этом он совершенно не толстел, напротив, сбросил килограмм десять, что не на шутку насторожило его. «Не в коня корм!» - говорила жена, накладывая с горкой глубокую тарелку макарон по-флотски, и в интонации, с которой она произносила эту фразу, читалось всё сразу: удивление, подозрение, лёгкий испуг от непонимания происходящего, зависть неумолимо стареющей женщины, которая уже никогда не будет выглядеть на девятнадцать.
«Сходи к врачу, - предложила жена. – У тебя явно что-то не в порядке с обменом веществ».
- Пойду, - согласился он, но до врача так и не добрался, к врачам его привезли.
Был обеденный перерыв, он налопался в столовке почти до тошнотного ощущения, как всегда в последнее время, вышел покурить, собрался пококетничать с новой секретаршей шефа Викой и потерял сознание.
Домик, с помощью Рахима, он построил до первых заморозков. Домик стал границей между ним и дикой природой, но границей вполне прозрачной, дружелюбной. Домик был словно заколдованный круг, куда можно было отступить от порывов осеннего ветра, от холодного дождя, от неясных криков животных или птиц, которые иногда доносились до него. Но и всегда можно было выйти и слиться с безмолвным величием скал.
Теперь он занялся изучением караимских схронов. Один, самый высокий, метрах в двадцати от уровня платформы, он решил оставить в покое, остальные облазил подробно и внимательно. Находил черепки от горшков, куски ткани, какую-то утварь, искаженную временем до непонятного назначения. Находки складывал в тряпицу и отдавал Рахиму с неизменной просьбой передать археологам.
Пещера для алтаря подходила больше, чем другие схроны. Рахим по-хозяйски обследовал столбы, служившие когда-то опорами, некоторые они подправили камнями, установили стремянку, привезённую на незаменимом ослике, и зацементировали в потолке те места, где могла пробиться вода.
- Вот так, наверное, первые церкви и выглядели, - сказал Рахим, одобрительно оценив проделанную работу. – Просто и надёжно, без прикрас.
- Возможно, - сказал он. – Я монах не очень образованный, только Библию и читал. Может так, а может иначе, христианство ведь в пустыне начиналось, не удивлюсь, если первые церкви обычными шатрами были.
- Поэтому Аллах разрешает в любом месте молиться, - сообщил Рахим. – Не важно где, важно о чём.
- Да, ну, - улыбнулся он. – Ты же атеист, Рахим. Стареешь, авиатор, о вечном начал задумываться.
- Да ну, тебя, отец Никанор, - сказал Рахим. – Не даёшь старому солдату поумничать. Много свечей здесь потребуется, естественного освещения никакого. Дизель бы поставить, чтобы электричество было. В двадцать первом веке всё же живём.
- Свечей потребуется много, - сказал он. – Надеюсь, настоятель не поскупится. А дизель дорого стоит, и бензин для него нужен, лишнее это здесь, мирская суета, как говорится.
По воскресеньям приходил послушник из обители, приносил съестное и разные хозяйственные мелочи, которые он просил. Они сидели с послушником за столом, сколоченным из тех же рахимовских досок, и пили отвар из свежих, подморозившихся за ночь кизиловых ягод.
- Жутковато здесь, - сказал послушник. – Зверьё не беспокоит?
- Для зверья высоковато, - ответил он. – Лиса однажды забрела, настырная, любопытная. Постояла у бассейна с водой, позыркала на меня, верно, я у неё интереса не вызвал, махнула хвостом и подалась восвояси. В село, думаю, отправилась, там ей сподручнее.
- А туристы, - спросил послушник. – Отсюда до развалин византийской крепости минут сорок, если нужные тропки знаешь.
- Кто ж их знает, - сказал он. – А кто знает, тот по своим делам идёт. Гостей, во всяком случае, не было. Будут – приму.
- Отец настоятель спрашивал, не передать ли святых книг.
- Пока не нужно, - сказал он. – Пока в Библию погружён. В следующий раз возьми побольше сухой крапивы. Зима приближается, отвары буду делать.
- Крапивка ой как хороша, - обрадовался послушник понятной теме. – И от душевных болезней лечит, и от ран телесных. В здешних местах много трав полезных растёт. Я в монастырской библиотеке книгу читал, старую, в позапрошлом веке написана, там рецепты отваров простые и толковые.
- Ты бы мне переписал, - попросил он. – И какие травки собирать, зарисуй. Займусь на досуге.
- Это я с удовольствием, - сказал послушник. – Я травное дело люблю.
- Вот и я травником становиться буду, - сказал он.
Послушник ушёл, он вернулся в домик, передохнуть. Разговоры с трудником* всегда утомляли его, значительно больше, чем таскание досок и лазанье по скале. Здесь, среди камней, в тишине осеннего дня, в основном хотелось молчать, а если говорить, то о чём-нибудь важном или практичном, и под спокойный шелест листвы эти два понятия сливались в одно. «Не требуй от людей невозможного, - произнёс он очевидную банальность. – Парнишка из бедной семьи, возможно, неблагополучной, может быть, детдомовец. Подался в монастырь в поисках лучшей доли, оперится и упорхнёт в большую жизнь. Всё у него будет нормально».
На кровати, под валиком из овечьей шерсти, служившем ему подушкой, лежала Библия. «Обещал ведь, что каждый день будешь читать», - он взял книгу, открыл наугад страницу, прочитал несколько строк и положил Библию обратно под валик.
*Человек, временно поступающий в православный монастырь для исполнения обетов и работ, в дальнейшем не обязательно становится монахом.
Читать ему не хотелось. Он сознавал, что это стыдно и отвратительно, что он монах безграмотный, что когда люди начнут приходить в скит и задавать вопросы, возможно, сложные, богословские, он будет выглядеть нелепо, бестолковым неучем. Но читать всё равно не хотелось. Образы Библии казались ему блеклыми по сравнению с волнами, которые шли от шершавых камней, по сравнению с голосами некогда живших здесь людей, которые он слышал порой, ползая в полутёмках по караимским схронам. Это голоса не были дьявольским наваждением, во всяком случае, ему не хотелось верить, что это искус, хотя бы потому, что не было ни малейшей причины искушать его. Он сделал свой выбор и твёрдо следовал ему. Голоса и камни просто напоминали ему о чём-то, что трудно запомнить и нельзя забыть, что-то вечно неделимое, ускользающее в
