прозрачном воздухе гор, это приходило и возвращалось, он гладил ладонью шершавые камни и радовался как дитя.
«Завтра обязательно буду читать», - поклялся он, взял долото и пошёл рубить ступени к алтарю.
Он очнулся в больничной палате, в правой руке торчала игла капельницы, в грудной клетке сидел гномик и тяжело вздыхал. Один больной спал у окна, повернувшись к нему спиной. Другой, на койке напротив, в буром махровом халате, жевал бутерброд с колбасой и свежим огурцом. Три кровати были аккуратно застелены.
«А всё кричат, что у нас больницы переполнены», - мелькнула насмешливая мысль.
- Где я? – спросил он жующего.
- Городская клиническая больница. Очухался, касатик? Надо доктора позвать.
- Позови, - сказал он.
Доктор пришёл через полчаса, сердито попенял соседу («Просил же в палате не питаться, столовая для этого есть. Кругом крошки.» «Выздоравливаю, - радостно лыбился сосед. – Аппетит проснулся.»), присел на краешек его койки:
- Ну, как самочувствие, Михаил Сергеевич?
- Нормально, - сказал он. – Только в груди болит и слабость, будто мешки разгружал.
- Есть некоторая проблемка, - натужно сказал доктор. – На первый взгляд, пустяковая, но налицо резкое снижение иммунитета. Будем лечить.
- Что со мной, доктор? – спросил он.
- Сделаем анализы, томограмму, узи, рентген, оборудование у нас современное, тогда и поставим окончательный диагноз.
- Окончательным обычно бывает приговор, - пошутил он.
- Без паники, Михаил Сергеевич, - сказал доктор. – Я не наблюдаю пока ничего сверхъестественного, экология плохая, погода пляшет как бешеная, люди и помоложе вас с такими болячками попадают, в жизни бы не подумал.
- Это надолго, доктор, - спросил он.
- Заболеть легко, вылечиться трудно, - сказал доктор, выходя. – Отдыхайте.
Через несколько дней его перевели в одноместную палату. «Странно, - подумал он. – Это ведь денег стоит». Накануне навестила жена, смотрела на него испуганной курицей и, наконец, решилась на вопрос: «Что говорят-то?»
- Ничего не говорят, анализы делают, - раздражённо ответил он. У него очень сильно болела голова и гномик в груди совсем распоясался, вёл себя как слон в посудной лавке, топтал ребра, вбирал в себя весь воздух и громко кашлял. Утром и вечером ему кололи обезболивающие, но толку от них было немного.
- Ничего не говорят, - повторил он. – Упадок сил.
- Удивительно, - сказала жена. – Ты так много ел в последнее время.
- А сейчас аппетита совсем нет, - сказал он. – Ладно, ты иди, устал я.
По ночам ему казалось, что ураган сметает внутри него все кости, он просыпался мокрый от пота и начинал кричать. Прибегал дежурный врач, ему вкалывали морфий, он забывался до следующего урагана.
Рахим обычно приходил в субботу. Вместе они делали несложную хозяйственную работу и вели неспешные беседы. Рахим, как человек, в принципе, немногословный, умел формулировать свои мысли просто и точно, отбрасывая лишние словеса изящества, и это его качество очень ему нравилось. Хорошо было и то, что они могли подолгу молчать, занимаясь каким-нибудь делом. Без дела они не сидели никогда.
- Всё собираюсь тебя спросить, отец Никанор, – сказал однажды Рахим, - но как-то неудобно. Тебе ведь лет сорок?
- Сорок два, - сказал он.
- А в монахах давно?
- Год, - сказал он.
- Понятно, - сказал Рахим. – А жена? Дети есть?
- Детей нет, - сказал он. – Жена была, но сплыла. Я ведь в монахи не собирался, просто так получилось.
- А у меня пятеро детей и пятеро внуков, - сказал Рахим. – Медаль можно получать.
- Плодитесь и размножайтесь, - рассмеялся он. – Трудно такую ораву было поднимать?
- Ужас! – сказал Рахим. – Как вспомню, так вздрогну. Я в Сафоново долго служил, заштатный гарнизон под Мурманском, домой прихожу после работы, комнатушка крохотная в офицерском общежитии, старший на голове стоит – йогу изучает, младшие из какой-то ерунды на полу возятся, дочка по компьютеру кино смотрит и по телефону говорит одновременно, а жена посреди этого бедлама с грудничком на руках чуть не плачет. Но ничего – подняли ораву, весело было, дружно.
- А сейчас как? – спросил он.
- И сейчас нормально, - сказал Рахим. – Старший в Симферополе в аэропорту диспетчером работает. Дочка замуж за турка вышла, в Анкаре живут. Младшие по моим стопам пошли, в России, один в армейской авиации, второй на флоте. А самый младший ещё в школе.
- Собираетесь? - спросил он.
- Собираемся, - сказал Рахим. – Редко, конечно, обычно в конце августа. Следующим летом всей большой семьей в гости придём.
По утрам уже было пронзительно холодно, но он не ленился, раздевался донага, бежал босиком по обжигающим каменным плитам, прыгал в бассейн с дождевой водой и стремглав мчался обратно, в домик, нагретый печкой, вытираться насухо. Первое время он честно измерял температуру, температура была в норме, гномик в груди не подавал признаков жизни, он успокоился и больше не спрашивал себя ни о чём.
Брился он каждый день, хотя канон этого не требовал, канон, напротив, настаивал на бороде, он спокойно отверг канон, справедливо полагая, что ежедневное бритье дисциплинирует, а про бороду можно объясниться, что плохо растёт, тем более что она действительно толком и не росла.
Он варил себе кашу, на обед похлёбку из фасоли или гороха, вечером довольствовал хлебом с травяным отваром, если хлеб заканчивался до воскресного прихода послушника, обыкновенными сухарями. Брал долото и рубил ступени к месту будущего алтаря, потом колол дрова для печки, потом приносил в ведре воду, чтобы умываться и готовить пищу. Изредка он спускался по тропинке в село, купить спичек или мыла. Происходящее в мире совсем не интересовало его, но и не вызывало отторжения, поэтому когда Рахим по субботам рассказывал о главных событиях, он обычно слушал внимательно, но никак не комментировал. Эта монотонность и однообразие жизни, так не похожие на всю его предыдущую жизнь, невероятным образом радовали его, может быть, потому, что впереди была цель – конкретная и ясная. Весной надо установить алтарь, к алтарю надо прорубить ступени, чтобы люди могли подняться и молиться. Иногда возникал законный вопрос, зачем людям нужно подниматься к алтарю, алтарей достаточно в этом мире, и если очень захотеть, можно обходиться без алтарей вовсе. Он искал ответ на этот вопрос в Библии, Библия отвечала уклончиво, голоса и камни тоже не спешили делиться тайной, в конце концов, он понял простую вещь: делай, что должно и будь что будет, оставь измышления для сведущих людей. Вечером, если не буйствовал ветер, он разводил костёр и гладил ладонью шершавые камни. Ему было хорошо.
Ему стало как будто лучше и он тут же поверил, что выздоравливает. Он поднялся с койки, отодвинул ногой опостылевшую «утку» и сходил по нужде в туалет в дальнем конце коридора. Медсестры, обычно сидевшей за столом у входа в отделение, не было на месте, он положил в кармашек пижамы пачку сигарет, принесенную женой по его просьбе, нераскрытую, потому что боли в груди, терзавшие его, убивали саму мысль о курении, и отправился на лестничную клетку. Он затянулся, с непривычки в висках зашумело, но не закашлялся, и это его тоже страшно обрадовало.
С площадки нижнего этажа он услышал два голоса – доктора и его жены.
- Да какое там, - произнёс доктор. – Т-4, последняя стадия рака желудка, метастазы начались. Я понимаю, что печально, но сделать ничего нельзя – месяц, максимум два, если сердце крепкое. Раньше нужно было обращаться.
- Но мы же не знали, - сказала жена, и он вдруг понял, что ей абсолютно всё равно, что с ним станет.
- Я понимаю, - сказал доктор. – На ранних стадиях симптоматика диагностируется плохо, часто вообще никак не проявляется. Но что об этом, вы – молодая, красивая женщина, у вас вся жизнь впереди, считайте, что это перевернутая страница.
Он вдруг ясно, в мельчайших подробностях, будто стоит рядом словно невидимка, увидел, как рука доктора покоится на бедре его жены, а жена смотрит в глаза доктора и улыбается в ответ.
- Но не здесь же, - сказала жена. – Вдруг кто-нибудь пойдёт по лестнице.
- Приходи в восемь вечера ко мне в кабинет, - сказал доктор. – Никого не будет, больные спят по норам, коньячка выпьем. Я подготовил бумаги, постараюсь спровадить его в онкологический центр в Москву. Да и нам лучше для статистики.
- Может быть, там помогут, - сказала жена.
- Может быть, - сказал доктор. – До вечера, милая Наташа.
Он аккуратно потушил сигарету о кафельную плитку, спустился по лестнице вниз в широкий холл больницы, врезал в челюсть выскочившему навстречу охраннику и вышел на улицу. Было морозно, но он не почувствовал холода, он побежал через город, в котором родился, вырос и жил, он выбежал на окраину леса и вломился в чащобу как дикий зверь, и, не понимая и не задумываясь о направлении движения, пошёл вперед, царапаясь о ветки и круша всё, что мешало ему идти.
