он ничего не заметил. Мы за тобой пришли.
Мысль, что Саша вот-вот закончит, решила все мои сомнения. Крикнув ребятам, чтобы спускались на сцену, я рванулся туда первым. Боясь опоздать, я уже на бегу высматривал место, где Сашина фигура оттопыривает занавес, увидел, лихо подскочил и стал остервенело щекотать под мышками. Результата я добился быстро: с той стороны занавеса послышалось хихиканье, но… К своему ужасу, я узнал голос профессора! В ответ в зале раздался хохот: детям, конечно, показалось забавным, что такой солидный дяденька ни с того ни с сего так тоненько захихикал! Я с запозданием сообразил, что Саша, когда его оставили в покое, почёл за лучшее выбраться из-за стола, дабы не попасться снова, а профессор, сказав ребятам, что беседа заканчивается, прошёл и сел на его место.
Сзади меня тоже стали раздаваться какие-то звуки, и я обернулся. То, что я увидел, до боли напомнило мне вчерашнюю сцену в комнате, только исполнителей было больше: весь состав ансамбля, кроме меня, девчонки и Женя заходились в жутком смехе, да ещё опять эти слёзы на глазах…
Что касается начавшегося сразу вслед за этим концерта, то по успеху у публики это было самое удачное наше выступление. Причём, ни репертуар, ни качество его исполнения никакого значения не имели. Просто детям нравилось, что музыканты беспрерывно хохочут, особенно, когда взглянут друг на друга. Представьте, звучит вступление к песне, вокалист подходит к микрофону, но, вместо того, чтобы начать петь, разражается громким хохотом. И дети, конечно, тоже начинали смеяться и шумно аплодировать. Я не думаю, что когда-либо раньше им удавалось побывать на таком весёлом концерте.
Конечно, при обычных обстоятельствах мы смогли бы успокоиться хотя бы к середине концерта, но тут внёс свою лепту наш друг Женя: не зря же он, в конце концов, с нами поехал!
После окончания Фокинской беседы Саша и Женя упёрли злополучный стол за второй занавес: он раньше там и стоял. Вплотную ко второму занавесу расположился Вова со своими барабанами. Вот сзади него, по другую сторону занавеса стол и поставили. Вообще-то, всю поездку Женя вёл себя спокойно, что для него совсем не характерно. Но когда мы заиграли легендарную забойную «Венеру», не выдержал. Вместе с двумя девчонками он вскочил на стол и стал танцевать. Почему-то в эту поездку нам не сходила с рук ни одна вольность: Женя сделал неловкое движение и упал, опять-таки через занавес, прямо на Вову, придавив последнего носом к рабочему барабану. Какое-то время Вова в таком положении и играл, молотя, за неимением альтернативы, по тарелке и тОму, пока девчонки не стащили с него Женю. Эта сцена и нас, и детей в зале привела в настоящий восторг.
Поэтому, когда после заключительной композиции наш вокалист и по совместительству конферансье Володя объявил, что концерт окончен, они долго не хотели с этим мириться и требовали продолжения. Вообще-то, Володя в своём завершающем слове всегда растекался мысею по древу, что-то вроде «но мы не прощаемся, мы говорим вам «До свидания, до новых встреч…», но в этот раз ничего подобного не было. Он подошёл к микрофону, кусая губы, сказал: «Концерт окончен», расхохотался и ушёл.
Когда ребята поняли, что это действительно всё, они стали разочарованно покидать зал. Были зимние каникулы, и я думаю, нам удалось дать им заряд бодрости на всю – очень длинную – третью четверть. Убеждён, что и вторая часть Сашиной беседы им тоже понравилась.
Но вот зал опустел, и всю смешливость с нас как рукой сняло. Мы не были наивными людьми и понимали, что за всё хорошее надо расплачиваться. И расплата не замедлила последовать. Мы не стали ни выключать, ни убирать аппаратуру, только сняли гитары и стали её ожидать.
В наступившей полной тишине мы обречённо наблюдали, как профессор Корач торжественно и неотвратимо к нам приближается. Свою пламенную речь Любомир Михеевич начал с традиционного «Хулиганьё», но в целом был необыкновенно - и поэтому как-то пугающе, - спокоен. Он сказал, что мы, к сожалению, не смогли правильно определиться со сферой применения своих творческих способностей: нам следовало бы выступать в цирке, возможно, там нас ждал бы успех. Он добавил, что абсолютно уверен в этом, потому что как музыканты мы из себя ничего интересного не представляем. В доказательство своего тезиса он взял Юркину гитару, жестом показал нам, чтобы мы положили на бок акустическую колонку, сел на неё – и выдал! Я не знаю, что именно он играл: это была какая-то виртуозная гитарная пьеса, и профессор исполнил её просто блестяще! Закончив, он сказал: «Вот так»; и, наверное, чтобы полностью уничтожить нас, добавил, что не смог исполнить с должным мастерством, так как гитару не держал в руках уже четверть века. После чего торжественно подал гитару Юрке, одарил нас на прощанье о-очень тёплым взглядом и вышел через служебную дверь.
Надо сказать, что на протяжении всей экзекуции мы вели себя самым подобающим образом: стояли, опустив глаза, всем своим видом выражая полное раскаяние, и что есть сил негодовали на бессовестных девчонок, которые в этот момент подставляли нас самым подлым образом – из того угла зала, где они находились, постоянно доносилось какое-то хрюканье, всхлипывание и даже ржание. Ну, вот уж так-то смеяться девушкам совсем не подходит!
Когда профессор вышел, они подошли – нет, подползли, держась по пути за спинки кресел! – к нам с какими-то посеревшими, усталыми лицами и потребовали (на мой взгляд, совершенно справедливо), чтобы мы немедленно исполнили для них что-нибудь грустное и очень трогательное: лучше всего, «Похоронный марш», чтобы успокоиться, иначе им сейчас станет совсем плохо. Поскольку наше внутреннее состояние полностью соответствовало их запросу, мы немедленно взяли гитары.
Основная тема «Похоронного марша» («Траурный марш» Шопена) никаких трудностей не представляет, поэтому даже таким музыкантам, как мы, ничего не стоит сыграть её без подготовки. Я мрачно сказал: «Ля-минор», и мы врезали!
Я не думаю, что ещё какому-то ансамблю или оркестру, пусть даже, мирового уровня, когда-либо удавалось так выразить пронзительную трагичность этого произведения. Играя, мы не на шутку увлеклись, и патетика исполнения всё нарастала. Юрка, всё-таки, в одном месте сбился, бросил мелодию и ушёл в рок-импровизацию на басовых струнах; то, что он при этом выделывал педалью fuzz’а, буквально рвало в клочья душу. Усилители были включены на полную мощь, поэтому никакого топота ног мы не услышали. А, судя по тому, как резко распахнулась дверь в зал и в проёме показалась насмерть перепуганная завклубша, а за ней виднелось с десяток заинтересованных детских мордашек, он должен был быть обязательно. Мы резко оборвали исполнение. В наступившей тишине мы услышали: «Спасибо, мальчики!» - это наверняка сказали девчонки, потому что профессор Корач, появившийся из-за той же служебной двери, не сказал ничего: просто покрутил выразительно пальцем у виска, безнадёжно махнул рукой и снова вышел.
Что и говорить, он имел на это право: ведь он оказался единственным, кто продолжал честно выполнять взятые на себя обязательства. Перед обратной дорогой нас снова отвезли в столовую, где накормили вкуснейшими сибирскими пельменями и выставили на стол огромную кастрюлю с пивом! (Наверное, очередной презент профессора: откуда же он мог знать, что и эта кастрюля сыграет свою роль в нашем с ним, как-то не так пошедшем, общении)?
В автобус мы садились с приятным чувством, что всё самое плохое мы уже сделали, поэтому терять нам попросту уже нечего. Мы понимали, что наше пребывание в институте теперь исчисляется не годами, месяцами или днями - вообще не временем, а расстоянием: числиться в студентах нам оставалось ровно 90 километров.
Поскольку пива перед отъездом было выпито немало, известная дорожная процедура «Мальчики налево, девочки направо» не раз исполнялась на «бис». В одну из таких остановок образовалось три группы: отдельную составил профессор Корач. Мороз был явно за сорок, поэтому ворвавшись в автобус, мы бодро крикнули водителю: «Поехали»! То, что профессора, который из стеснительности пошёл отдельно и, по-видимому, серьёзно углубился в лес, нет в автобусе, мы заметили километра через два, то есть, буквально сразу же. Но развернуться на узкой заснеженной дороге вовсе не просто, хотя водитель, в конце концов, справился. Любомир Михеевич покорно ожидал, съёжившись от холода. Думаю, хорошо узнав нас за эти два дня, он и подумать не мог, что мы вернёмся так быстро. Войдя в автобус, он ничего нам не сказал и молча уселся на своё место. Мы поняли, что он считает нас полностью потерянными для общества людьми, воспитывать которых просто бесполезно.
Но вот мы и в Иркутске. Согласно субординации, водитель сначала отвёз домой профессора. Автобус остановился, и мы втянули головы в плечи, понимая, что без подведения итогов поездки дело не обойдётся. И действительно, Любомир Михеевич при выходе обернулся, сказал: «Попрошу минуточку внимания», и… мы онемели! Профессор начал с извинений перед нами! Он сказал, что очень сожалеет, что в минуту некоторого раздражения позволил себе нелестные, а, главное, совершенно несправедливые высказывания в наш адрес. Конечно, были некоторые мелкие несуразицы (он так и сказал: «мелкие несуразицы»), вызванные тем, что в нас кипит молодая энергия, но, в целом, мы ему очень понравились и как люди, и как музыканты. Особенно он хвалил нашу аранжировку «Похоронного марша». В заключение он высказал надежду, что мы не откажемся с ним поехать в следующий раз!
Мы повскакивали с мест и начали бессвязно кричать: «Любомир Михеевич, извините…. Мы не нарочно…. Спасибо Вам…» и пр. Профессор, сказав: «Ничего, ничего!», стал выходить, но снова обернулся и, посмотрев на меня, захихикал, в точности, как во время Сашиной беседы. Ответом ему был громовой хохот, и мы расстались друзьями.
Мы, и точно, ездили с ним ещё раза три или четыре, но ничего подобного уже не происходило. А я сейчас и не знаю, хорошо это или плохо…
