Мир уходящему часть 1, глава 5

  Ходит Шурка-младший в школу: палочки, кружочки, буковки, циферки… Два прибавить два – четыре. Два умножить на два – четыре…
  - А что: прибавить и помножить – одно и то же? – спрашивает Шурка учительницу.
  - Нет, понятно. Только не по-множить, а у-множить.
  - А что больше? Прибавить или у-множить?
  - В каком смысле?
  - В таком…
  -Понятно: умножить – больше, – с готовностью объясняет учительница. – К  примеру три плюс три – шесть, а три умножить на три – девять. Делаем вывод: умножить – больше.
Шурка согласиться с таким выводом категорически не хочет.
  - А почему тогда один помножить на один – один, а один прибавить один – два?..

  Оставшееся время продолжающегося урока, удалённый из класса, Шурка проводит в школьном коридоре, рассматривая наглядную агитацию, читая и перечитывая – в который раз! – тексты плакатов и лозунгов, хоть все их давно уже успел выучить наизусть. Около самого красочного он каждый раз задерживается дольше обычного – читает и перечитывает: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» и с удовольствием разглядывает улыбающуюся с плаката розовощёкую девочку.

  Учится Шурка хорошо. И знания у него прочные. А дисциплина хромает. Он постоянно задаёт вопросы: как бы и по теме, но как-то забегая наперёд, что ли.… Иногда он просто загоняет в тупик свою учительницу… А у неё и самой-то знаний всего на четыре класса начальной школы, в которой почти весь первый год обучения уходит на изучение таблицы умножения.

  Учительница одинокая, бедная и очень пожилая – почитай, что старенькая. И добрая она и на отметки не жадная – плохих почти не ставит. А Шурка у неё, как гвоздь в подошве. Всё ему надо знать, обо всём он расспрашивает, до всего норовит доискаться. Одно с ним сплошное беспокойство. И наказывать его часто, как-то не с руки. И жаловаться на него родителям вроде как негоже… Придёт она в дом, а Дарья, мать Шурки, слова не даст ей вымолвить: живо на стол всё, что в доме съестного соберёт, выставит, усадит её, сама сядет напротив и смотрит с благоговением, как на икону –  у ч и т е л ь н и ц а…
  Что тут скажешь? Как? Угостит, и с собой взять свёрток предложит. Да так, что и отказаться неловко. И она не отказывается. Получается, что и жива она, в основном, тем, что дают родители учеников. Мало того, что учительское жалованье – слёзы, так на него ничего и не купишь. Каждый норовит оставить себе продуктов побольше, попридержать «на чёрный день»… Время такое… А в лавке только чёрная икра да таранька вяленая: ешь – не хочу…

  - Птицы поют… – говорит учительница классу.
  - И вовсе нет, – тут же возражает Шурка – свистят, трещат, торохтят, щелкают…
  - В книжке написано – поют, – настаивает педагог, – вот послушайте…
  - Мало ли что там написано… – не уступает Шурка. – Я говорю, не поют – значит, не поют! 
  Дерзость неслыханная!..

  Путь от школы к дому не близкий. Топает Шурка степенно, не спеша идёт вдоль лесополосы, в которой птиц – пруд пруди: воробьи, чижи, щеглы, синицы, клесты, стрижи и ласточки, сороки, скворцы и вороны. И это только малая часть птичьего царства, в котором Шурка знает всех его обитателей по именам и может различить на слух голос каждого из этих «птицежителей».

  Скворушки уже на отлёте: каруселят плотными стайками, непредсказуемо резко, с шумом, как по команде меняют направление полёта. Летают не высоко, не низко. Среди оголившихся веток деревьев галки топчутся на гнёздах, взлетают и тут же снова садятся: предчувствуя близкие холода, кричат беспорядочно и громко.

  Идёт Шурка. Дышится ему легко. Необозримая степь, подёрнутая сизоватой дымкой, вызывает в детской душе ещё не осознаваемое, но уже явное ощущение полноты и радости жизни. И хочется петь. И звучит в голове Шурки мелодия, и становится она всё замысловатее, и появляются ещё другие звуки, много разных звуков… И возникает музыка: звуков много, но они удивительно созвучны, стройны и последовательны и слышать их приятно. Они будто играют, как малые дети: то неудержимо бегают наперегонки, то каруселят, как заводные, то движутся плавно, словно заколдованные…

  Точку на всей этой «симфонии» ставит сигнал автомобильного клаксона. Рядом с Шуркой, накрыв его с головой удушливой пылью, останавливается знакомая полуторка.
  Водитель гостеприимно распахивает дверцу:
  - Ко двору путь держишь?
  Счастливый Шурка забывает ответить на вопрос, живо взбирается в кабину и, вытянув на всю длину из старенького свитера худую шею, обозревает из окна кабины сто раз знакомые окрестности.
  - Как думаешь, Петрович, птицы поют или не поют? – спрашивает  водителя.
  - Думаю – поют. А зачем тебе это?
  - Да так: я сказал, что не поют, а меня учительница из класса выгнала.
  - Так сразу и выгнала?
  - Нну…
  - Скажи своей учительнице, если она будет по всякому такому… выгонять тебя из класса – ты ничему не научишься.
  - А почему ты думаешь, что поют? – настаивает на своём.
  - Все думают, и я думаю… как в песне: «… где соловьи всю ночь поют, а в доме том солдата ждут».
  - А ты знаешь?
  - Песню? Ротный наш пел. Красиво пел, с душой.
  - А ты – спой…
  - Получится ли?
  - Попробуй…
            
            Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат:
            пусть солдаты немного поспят…

  Поёт Петрович… Пусть не красиво, но с душой поёт, и Шурка, изучив и слыша каждый звук своей гармошки, легко подбирает мелодию песни… И поют-распевают они её, душевную, пока длится их дорога до села. И хорошо им, и немного грустно…

  - Слыш, пацан, – подъехав к дому и не глуша мотор, манит пальцем Петрович и, когда Шурка приклоняется к нему, доверительно тихо советует: – Ты, того-этого, гармошку-то этую спрячь подальше:    н е м е ц к а я  всё таки…