ДефектологиЯ

тела моей мамы, я бы дал в глаз  однокласснику, который много лет назад предложил мне попробовать.

Мама смотрела на мир через мутную призму катаракты. Она почти не вставала, согнутая годами и ревматизмом. Уходя вечером из дома за лекарством для нее, мне даже в голову не пришло, что не затушенная сигарета в пепельнице на веранде может с сильным порывом ветра упасть на диван. Что синтетическое мамино платье за считанные секунды превращается в яркий факел.  И что отодрать его от шипящего тела очень трудно.
Еще с порога я услышал нечеловеческие вопли. Мама упала с горящего дивана и каталась по полу. Содрав тяжелые занавески с окна, я набросил их на то, что когда-то было мамой. Я думал, что как только огонь потушится, мама перестанет кричать. Она не перестала ни в скорой, ни в больнице. Врач объяснил мне, что огонь особым образом действует на нервные окончания. Такую боль не снимают ни компрессы, ни морфий. Разве что совсем чуть-чуть. Восемьдесят процентов тела превратились в обожженное мясо. Каждая перевязка – дикая боль. Каждый день, приезжая в ожоговый центр, я покрывался мурашками от воплей взрослых мужиков из перевязочной. Понятий «болевой шок» и «обморок» здесь не существовало. Боль ни на минуту не отпускала их в небытие. Мама сорвала голосовые связки и теперь только страшно хрипела, вырываясь с совсем не старческой силой из рук дюжих санитаров. Боль мучила ее всегда – днем и ночью, во время еды и сна. Часто ее мочевой пузырь не выдерживал, и медсестры, смотрящие каждый день на своих больных как на мясо, раздраженно бросали мне, чтобы я принес подгузники для взрослых. И хотя я знал, что двадцать процентов целой кожи все еще делают маму человеком, я не мог упрекнуть их в том, что восьмичасовой рабочий день в этом аду сделал их бесчувственными головешками.
Это место было кошмарным воплощением ада на земле. С запахом горелого мяса, криков, стонов, хрипов. Я с ужасом осознавал, что настало время спасать свою бессмертную душу, дабы не попасть в руки к дьяволу.
Я забрал домой маму через месяц. За это время у нее четыре раза останавливалось сердце. Операцию по пересадке кожи делать отказались. Сказали, что сердце не выдержит. Да и организм в шестьдесят яростно отторгает все инородное.
Днем я зарабатывал деньги или пытался их занять. Морфий стоил очень дорого, да и сиделке нужно было платить. Это получалось не всегда. В те дни, когда морфий заканчивался, а купить его было не на что, я не спал. Набивал уши ватой, закрывал их подушкой, но все равно слышал крики мамы. Хорошо, что мы жили в маленьком доме на отшибе. Я заложил дом, распродал все, что имело хоть какую-то ценность в глазах алчных барыг. А конца Боли не предвиделось. Иногда я хватал Библию и принимался во все горло распевать: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное… Блаженны плачущие, ибо они утешатся…». И тогда наш дом был похож на обиталище чертей – один подвывал от боли и страха, другой, глядя на него, кощунствовал. Кощунствовал, потому что читал Слово бога и не верил ему. Потому что стадии раздражения, злости и истерики как ответные реакции на вопли мамы «Убей меняааа!» давно прошли и превратились в надежду на самом деле убить.
Я всегда был атеистом. И не верил в судьбу. Я думал, что все испытания человеку посылаются заслуженно. Теперь я понял, что был глупцом. Но исправиться никогда не поздно. Если ты это осознаёшь. Когда я впервые приобрел томик Нового завета и на обеденном перерыве попытался прочитать молитву перед едой, на меня посмотрели с удивлением. Когда я стал регулярно поститься и отпустил бороду, меня стали жалеть. Но однажды моим коллегам стало известно, что я ношу вериги, и я стал настоящим изгоем. Ничего, зато я преисполнился верой и больше не кощунствую, когда кричит мама. При помощи плети я занимаюсь самоистязанием. Я смотрю на маму, и вспоминаю, как она водила меня в парк – кататься на качелях. Я носился по мощеным дорожкам и представлял, что я – кораблик, потому что моя голубая рубашонка надувалась парусом. С разбега я падал в мамины объятья и не знал страха перед болью. Мама всегда была рядом, она никогда бы не дала мне упасть. И мне все время мерещился упрек в ее глазах. Я слышал, как трещит и расходится моя кожа, как мама глухо стонет. Иногда я тешил себя надеждой, что она меня жалеет. Но тут же гнал эту мысль прочь – я не уберег самое святое, и нет мне пощады…
Мой друг, очень хороший врач, совершенно не чувствует боли. Я отыскал номер его телефона и позвонил с работы. Он внимательно выслушал меня и пригласил на прием. Я думал, он поделится со мной секретом, расскажет, как пришел к нечувствительности. Я считал его если не ангелом, то посланником Бога на земле – он отрешился от бренного тела и занимался лечением людей для спасения души своей. Но он предложил мне снотворное и антидепрессанты. Я рассмеялся ему в лицо, я сказал, что давать маме лекарство нужно каждые два часа. Что если я не достану морфия вовремя или не впрысну в единственную уцелевшую от огня руку, мама умрет. Что попасть в вену дрожащему от боли человеку очень трудно. Что на работе я иногда не замечаю, как засыпаю. Что мне все время мерещится запах гари и крики. Что я везде ищу тишины. Но ее нет нигде – ни в библиотеках, ни на пустырях. Я сказал, что мне не нужна его долбанная помощь. Я найду тишину и понимание в другом месте.
Я пробовал опускаться в ванную с головой, но шум воды также резал слух. Мир звуков распался для меня на составляющие. Я стал слышать  в краткие затишья боли беготню тараканов под половицами и совокупление мух в нужнике, находящемся на улице. А спать я больше не мог. Каждую ночь я сворачивал валики из ваты и карандашом заталкивал их глубже в ухо. Я представлял, что это моя вина перед мамой прячется глубоко в памяти. Однажды я сделал себе очень больно, пошла кровь, но я узнал об этом только наутро – я впал в забытье, спрятавшись от рассвета в стенном шкафу. Я ни разу за эту ночь не дал ей лекарство.
В то утро я, как обычно, пришел в аэропорт встречать письма. Я ждал, что кто-нибудь из европейских врачей напишет мне, как снять нашу с мамой боль. Ощутив вибрацию в кармане, я увидел, что звонит сиделка. Поднес телефон к уху, но слышал только мух из нужника. Да еще топот божьих коровок, танцующих чечетку. И эти звуки не перекрывались ничем, даже гулом аэропорта. Потому что его просто не было. Шума не было. Мелькнула догадка, что наверно мои барабанные перепонки отстучали свое. Вытащив окровавленные тампоны из ушей, я уронил их вместе с телефоном на мрамор. Я прислушивался сам к себе. И не верил. Какая-то девушка (с короткой стрижкой) показала мне куда-то вниз и пошевелила губами. Я стоял и слышал, как откуда-то далеко, из моего дома, доносится обиженный скрежет маминого сердца. Оно скрипнуло последний раз и остановилось навсегда.


Звуки полыни


                                                                                                        «Слушай — под эту                    гармонику
снежную
                                                                                                       Я расскажу про свою тебе жизнь»
                                                                                                       С.Есенин

Со стола упала фарфоровая чашка. Мягко и беззвучно. Завитками трещин обволокла гладкий бок и расплылась горькой лужей. Обретая формы чайной лузы.  С поверхностью мутной эмали и глубиной печали. Тихой и немой, как соль и боль.
Анна пыльной тенью босиком прошлась по сухому дереву пола. Приподнимая подол легкой юбки и драпового материнского пальто. Загляделась на упавшую чашку и прошла дальше, сметая подолом лужу чая. Угол комнаты копотью тени накрывало кресло. Набитое памятью и усталостью, как соломой, тряпками и нафталином. Анна усталой молью забилась в кресло, укрывая себя дремотой формалина.
 За разбитыми окнами под звуки волынки слетал на аллеи снег. Покачиваясь, стекая ливнем и сползая улиткой. Глухими толчками поднимался лифт. Тусклый и холодный. В глянце слякоти и одиночества. Лифт качнулся и дверцы расползлись по сторонам. Пошатываясь, с лифта вышла фигура, в облепленной снегом шляпе и колючем пальто. С запахом коньяка и шалфея.
  Мутные шаги фигуры уперлись в дверь. В маленькую дверь, выкрашенную коричневой краской по старому дереву. И краска, и дерево уже крошились. Под толчком дверь отворилась и фигура вместе с запахами, ветром и тенью наполнила собой коридор квартиры.
  Анна дремала в кресле. В густой пелене шевеля губами и выводя в голове, -
«Тучи, тучи, тучи, тучи
Скачет конь большой, могучий
Через тучи скачет он,
Кто не верит? Выйди вон!»
  Фигура тряхнула Анну, и рассыпанный дрем закатился по всем углам. Анна послевкусием сглотнула «Кто не верит.. выйди вон..»..
 Фигура подняла упавшую фарфоровую чашку, наполнила ее холодным чаем и протянула Анне. Она взяла ее двумя руками, заплетая вокруг трещин пальцы и желая согреться.
  Зима. Ванна полна холодной воды, а кровать спелых яблок. Снег заплатками накрывает разбитые стекла Анны и белым хлопком стелет пол. Память еще полна клубники, но от нее все чаще отдает тяжелым сладким запахом. А фигура сидела каждый вечер у Анны, свинцовым слушателем, сливаясь в сумерках у самых стоп.

Тучи..тучи..тучи..тучи..
Анна смотрела на фигуру, а потом глухо проговорила, - «А ведь и вправду говорят про тебя, что ты если и не убьешь, то хотя бы рассмешишь». Она кашлянула смешком, а фигура молча отвернула от нее лица. Лицо Анны сковало вновь холодом, и она начала рассказ.
Может, ты помнишь, а может, и нет, мой друг в сложный период моей жизни подарил щенка. Самого настоящего кутенка. С большой головой и лысым пузом. То ли это был такой символизм, что он предан как пес, то ли захотел, что бы я не сошла с ума в своем горе и одиночестве. Это и вправду очень странно, что одна потеря по принципу цепной реакции начинает отнимать по очереди все. Все что есть. Включая рассудок, сердце и душу. А мне и вправду стало легче, когда я стала возиться с этим Псом. Да, я звала его Псом. Не так, когда пес это что-то вокзальное и грязное, а когда большие лапы и преданные глаза.
Когда я потеряла ребенка, тот самый комок, которого я ждала семь лет, и которому не пробило и несколько часов, я была без сознания. Когда я узнала об этом, моебессознание лишь продолжилось. Наверное, мы с Данилой были не самой правильной парой, или же, напротив, самой обычной. Мое молчание неделями и крики по ночам открыли ему дверь, вот он и шагнул в нее. Я не виню его, я и сама от этого сбежала бы.
Я выбирала ему имя и готовила крошечные носочки, хотя и знала, что это плохая примета. Приметы..не верю я в приметы, да и ты, уверена, что тоже. А этого щенка я просто звала Пес. Мы жили с ним с ним сначала в одной квартире, потом комнате, а после и в одной кровати. Я все также кричала во сне и просыпалась от собственного крика. А он скулил у меня в ногах и робко пытался облизнуть мне ступни.
Мы вышли с ним на обычную утреннею прогулку. Мой рыжий двухмесячный Пес возился в желтой осенней листве, а после сорвался и куда-то побежал. Побежал во всю прыть, к какому-то ребенку, который, так же как и он, возился в пестрых листьях осени. И здесь у меня что-то оборвалось. Ребенок поднял на Пса глаза, а отец ребенка над Псом ногу. Пес заскулил, хотя все еще помахивал хвостом. На меня кричали, а я несла