Отвоевались мужики, всплакнули на радостях, отпраздновали наскоро и за работу.
Течёт время, бежит время, летит время: год, другой и третий, пятый и седьмой – острая нехватка рабочих рук в совхозе. Наезжают сезонники. Работают «на совесть», но… подворовывают. Изредка дебоширят. Живут в землянках, вырытых наподобие блиндажей (дело привычное) тут же, на хоздворе. Из строений – одна кузница. Остальное: сеялки, веялки, плуги, лобогрейки – под открытым небом. Основная «тягловая сила» – бабы и лошади. Шурка-старший из кузницы «не вылазит» сутками, а Дарья ему даже поесть отнести не может: приготовит что наспех, и сама - в поле… Хорошо есть Шурка: уроки сделал, поел, узелок в руки и в кузню.
Лет сто ей, кузне этой. Помещение помещичье, добротное: крыша черепичная, стены каменные, ворота деревянные широкие – телегой въехать впору, не то что коня завести подковать. В кузне жарко и душно, и ворота всегда открыты. Пахнет металлом, гарью и копотью. Молотки стучат гулко, позванивая. Шурке быть в кузне нравится. Особо, когда кто приносит срочный заказ и отец с Власом куют без перекуров, и молоток с кувалдой вытанцовывают на звонкой наковальне. Кувалда – «ун», молоток – «ца». Вот они резво так: ун-ца, ун-ца, ун-ца, ца… Или плавно так, грациозно: ун-ца-ца, ун-ца-ца, ун-ца-ца, ца… И отзываются эти кузнечные ритмы в Шуркиной голове, рождают незамысловатые мелодии. И Шурка мурлычет их тихонько, пока отцовский молоток в ходу. А лёг молоток на бок – опустилась и застыла на звонкой наковальне тяжёлая кувалда. И уже смахивает крутой пот со лба Влас – отцов молотобоец. Вообще-то он тоже кузнец – большой мастер своего дела, но в совхозной кузнице двум кузнецам по штату быть не положено. Влас – подмастерье. Ему и платят меньше. Отец предложил было делить заработанное поровну, но Влас отказался: «У тебя семья, – сказал, – малыш растет, может ещё одного захочете…»
Влас – цыган. Одинокий он. Никто ничего о нём толком не знает. Взяли его на работу в совхоз, значит документы в порядке. Вселился он в бесхозную хибарку на краю села. Живет себе. Работает – не придерёшься. Приветлив со всеми. Со всеми здоровается. Серьезный только: никто не видел на его лице улыбку. Оно и понятно: время повоенное, у каждого «забот – полон рот», чему улыбаться?
Сельчане говорят: «Влас – божий глас: скажет – узел развяжет». Мастер «на все руки»: сделает, растолкует, посоветует. Если попросить – поможет. Всё – за «спасибо». Денег не берёт из принципа: «Деньги – зло», – говорит.
Шурка, в который раз, пристально смотрит в глаза Власа и каждый раз убеждается: они у него истинно чёрные – зрачков не видно. Сплошные провальные дыры в ослепительно белых зеницах: о таких говорят – «на выкате». Страшно даже, моторошно. И волосы, и усы с бородой, как смоль. И Шурке неймётся:
- Дядя Влас, а почему ты такой чёрный?
- Все цыгане чёрные.
- А почему?
- Хочешь знать?
- Не хотел бы – не спрашивал.
- Цыгане – конокрады. Чёрные – под ночь, чтоб не поймать было…
- А ты коней крал?
- Нет – я опешенный…
- Тогда почему ты чёрный?
-Опять «за рыбу гроші». Я – кузнец, Шурка. А в кузне, сам видишь, гарь, копоть, сажа…
- Ааа… ну да.… А чего ты один живёшь? У тебя нет никого?
Зубы Власа коротко скреготнули, словно его пронизала внезапная резкая боль.
- Об этом – в другой раз.
- Чего так?
- Долго рассказывать…
- Расскажешь?
- Когда-нибудь…
7
У Шурки-большого именины.
Собрала Дарья на стол. Угощение нехитрое, но приготовлено по-крестьянски: со знанием дела, с выдумкой, с любовью. Вьётся над картофельными клубнями, усыпанными душистой зеленью, аппетитный парок. Словно только что отлитые в кузнечных формах и ещё не потускневшие, холмятся на блюде оловянные тушки распаренной в печи вяленой «тараньки». Свежие овощи и разносол. И ароматный хлеб с румяной корочкой. И сало, конечно же…
- Надо бы за Власом сходить… – рассуждает именинник, – еды тут, я смотрю, на всех хватит.
- Не мог загодя его позвать? – сетует Дарья, полагая, что идти за Власом предстоит Шурке-малому, а это, почитай, «не близкий свет»: к тому же – темнеет.
- Не мог, представь себе. А то ты не знаешь: целый день голова молотком забита – из рук не выпускаешь…
– оправдывается муж, явно преувеличивая меру своей занятости и тем попутно набивая себе цену.
А не позвал, потому как не знал – будет ли чем угостить напарника. Усомнился в жениных возможностях.
Но сказать ей об этом сейчас не решился, чтоб не обидеть.
Идёт Шурка селом – страшно ему. Темно кругом, хоть глаз выколи. Озирается на каждый шорох, ускоряет шаг. У сумеречной деревни свой язык: грюкают хатние двери; вопят, женихаясь, коты, и тут же облаивают их собаки; где-то баба истошно «допекает» напившегося мужика, а тот горланит вовсю скабрезную частушку: «Деревенские дивчата носять сыни трусыки – на пызде тры волосыны, как у фрыца усыки…» А в голове Шурки вся эта пёстрая разноголосица звуков перекладывается на музыку… И ему почти уже не страшно, а, скорее, почти весело и он шагает вприпрыжку под мелодию, явственно и бодро звучащую в нём…
- Дядя Влас, отец прислали – просят прийти.
- Что так…
- Именинник он. Мамка угощение приготовила.
- Угощение – это хорошо…
Пока Влас собирается в гости: надевает что получше, да почище – любознательный Шурка пристально осматривает небольшую комнатёнку (никогда раньше не был) и догадывается (никогда раньше не видел), что на стене висят музыкальные инструменты.
- Маленькая то скрипка, а большая – гитара, – подтверждает Влас Шуркины догадки, – есть ещё гармошка. В шкафу.
Полный набор цыганской музыки.
- Покажи, а? – оживляется Шурка и глаза его загораются.
- Да мы её с собой возьмём – повеселимся…
Первая чарка за именинника и добрые слова в его адрес:
- Ну, Сан Саныч, с юбилеем тебя! Цыгане говорят: «Дай Бог тебе добра, не только у цыганского костра…»
- Спасибо, ромалэ. Не чуди, однако: какой я тебе Сан Саныч… Шурка – проще, привычнее.
- По будням ты мне – Шурка. Правда. А в праздник должно – Сан Саныч: не пацан ведь – пятый десяток размениваешь.
- И то, правда: сороковничек – вроде как и не возраст, а чувство такое, будто ты целую жизнь прожил. И душа состарилась, болит – не перестаёт… С войны живым пришёл, жена дождалась, сын растёт; дом, какой ни есть, а есть всё же; работа хорошая – живи, радуйся! А душа мается, не унимается…
- Слыш, Дарья, хозяин твой – поэт, оказывается. Прямо стихами шпарит.
- Да, водится за ним грех с юности. Помню, он мне посвящал: «Я помню чудное мгновенье – передо мной явилась ты…»
- О, так это ж Пушкин! Ты что – в школе не училась?
- Да училась, училась. И ему об этом сказала: стыдно, мол, красть стихи у таких знаменитостей…
- А он что?
И Шурка вспомнил… Щёки его, вспыхнули, глаза повеселели:
- А я сказал, что красть вовсе даже и не собирался, а так – взял напрокат, на время, потому что лучше Пушкина ведь не напишешь.
- Правильно сказал.
Шурка ждёт – не дождётся, когда, наконец, Влас возьмёт в руки гармошку, незаметно теребит полу кителя. Невтерпёж ему.
Влас долго вытирает руки салфеткой, чинно ставит гармонь на колени, пробегает пальцами по кнопочкам: ритуал.… И звенит-поёт гармонь с переборами да с переливами: выводит задорно-грустную мелодию пресловутой «Цыганочки». И ноги сами просятся в пляс, и звонко хлопают ладошки в такт зажигательной музыке, и поёт душа, и стучит взволнованно сердце, готовое выпрыгнуть из груди…
