своей судьбы, – возразил Феликс. – Но вернёмся к вашей живописи. Что же она выражает, я так и не понял?
***
Ван Гог замолчал.
– Вы задали вопрос, на который непросто ответить, – сказал он затем. – Искусство правдиво и неправдиво одновременно. Возьмите, например, поэзию. Поэзия – ненатуральный вид искусства, нечто вроде оперы, где человек долго поёт перед тем, как умереть или убить кого-нибудь. Стихи лживы по сути своей, потому что настоящее чувство просто и безыскусно, оно не нуждается в рифмах и словесных украшениях, но, тем не менее, стихи глубоко трогают нам, да и в опере мы плачем над театральными страстями.
А в прозе? Реальные исторические лица ведут себя в романах так, как никогда не вели в подлинной жизни, и с ними случаются самые удивительные события! А кому это не нравится, вместо того, чтобы обращаться за правдой к искусству, пусть обратятся к документам в пыльных архивах, хотя вряд ли и там отыщется правда.
Также и живопись. Если на картине написано яблоко, это не значит, что его можно съесть. Живопись – выдумка, всё что оно показывает – вымысел; даже если отражены реальные события и персонажи, это всего лишь отражение, а не действительность. Ну не глупо ли требовать от вымысла, что он был правдой? Пусть в вымысле буйствует фантазия – пусть яблоко будет треугольным, квадратным или каким-нибудь ещё, каким никогда не бывает в жизни!
Искусство должно нести свет, вот в чём его предназначение – тот высший свет, о котором я сказал. Я ищу этот свет повсюду, для этого я пишу свои картины, ведь если на тёмном небе светится всего одна звезда, тьма разрывается…
Взгляните на это, – Ван Гог сдёрнул покрывало с мольберта. – Вот моя последняя работа.
Феликс и Гаше поднялись и подошли к мольберту.
– Я написал эту картину, глядя из окна на холмы за городом, – пояснил Ван Гог. – Ночью, когда над ними светят звезды и луна, эти холмы великолепны, в них есть нечто надмирное – дыхание вечности, простите за банальность.
– Но у вас здесь деревня и церковь, между тем, холмы пусты, – сказал Феликс. – И почему так много больших звёзд, и ещё луна, а ещё вот это, похожее на солнце? Всё сразу, всё вместе… И отчего, наконец, эти странные завихрения на небе при ясной погоде? Разве так бывает?
– Вам бы пойти в критики, – вы разбираете мою живопись точь-в-точь, как они, – усмехнулся Ван Гог. – Видимо, моя картина плоха, если нужно объяснять, что я хотел изобразить. Плох художник, который должен рассказывать, что он хотел нарисовать, так же как писатель, который должен объяснять суть своего произведения.
– И такое случается, причём нередко, – проговорил себе под нос Гаше. – Публика далеко не так умна, как бы этого хотелось.
– Хорошо, считайте, что я неумная публика, – весело отозвался Феликс, ничуть не обидевшись. – Но объясните мне, всё же, смысл этой картины.
– Я изъясняюсь красками, а не словами – если бы я мог объяснить словами то, что пишу на картинах, я стал бы поэтом и мне не пришлось бы тратиться на холсты. Бумага, ручка и чернила, – как мало нужно, чтобы написать великую поэму! – засмеялся Ван Гог. – Но мне этого не дано – вот и приходится рисовать… Завихрения, вы говорите? Но это же проще простого! Разве вы не видите, что пространство никогда не бывает спокойным? В нём всё бурлит, кипит, вихрится! Разве вы не видите этого?..
– Признаться, не вижу, однако моё зрение, возможно, не столь совершенно, как у вас, – тонко улыбнулся Феликс.
– Возможно, потому что я это вижу, – согласился Ван Гог. – Я вижу вихри, бушующие в небе, и пишу их. Я пишу только то, что вижу.
– А деревня на холмах? Её вы тоже видите? – не сдавался Феликс.
– Вижу, но другим зрением, внутренним. Эта деревня часто видится мне по ночам: она стоит среди вихрей, под звёздами, солнцем и луной – она часть этого мира и она над этим миром. Она тот уголок покоя, которого не найти на земле, но к которому мы все стремимся.
– Нечто вроде рая? – заметил Феликс.
– О, нет, рай это убожество! Миллиарды человеческих душ, роящихся в раю, – какое отвратительное зрелище! Хуже, чем рой мух над навозной кучей – мухи, по крайней мере, не выдумывают бессмертие души, – сморщился Ван Гог. – Вы видели, как бедняки едят хлеб? – внезапно спросил он. – Они собирают со стола всё до последней крошки. Я подумал, что жизнь точно также даёт нам счастье по крохам, и мы, подобно беднякам, должны собрать каждую крошку, потому что завтра не будет и этого. Глубоко ошибаются те, кто смахивают эти крошки со стола в надежде, что жизнь подарит нам пышный каравай – нет, не подарит! И мы будем проклинать себя, что пренебрегли и этим малым… Так вот, краткий миг покоя под звёздами и луной и есть счастье; тихая деревушка под бескрайним звёздным небом, великой тайной мироздания… Мы никогда не постигнем эту тайну, но мы сами станем частью её, когда умрём: так же, как мы садимся на поезд, чтобы добраться в Тараскон или Руан, также мы умираем, чтобы добраться до звёзд. А когда-нибудь всё на земле и сама Земля сольётся со звездами в этой великой тайне… – его голос пресёкся; Ван Гог хотел сказать ещё что-то, но только махнул рукой.
– Выпейте микстуру, – сказал Гаше, наливая ему капли в стакан.
– Не надо, – отказался Ван Гог.
– Пейте без разговоров! Вы пока мой пациент, так что подчиняйтесь, – сурово приказал Гаше. – И хватит на сегодня этих бесед: начальство и так недовольно мною за то, что я позволяю вам нарушать больничный режим… Пейте и ложитесь отдыхать; скоро вы выпишетесь отсюда, дело идёт на поправку.
– Благодарю вас, доктор, и вас, Феликс, – вы так добры ко мне, – виновато улыбнулся Ван Гог, укладываясь на кровать.
– До свиданья, мой милый Винсент, я ещё навещу вас, – пожал ему руку Феликс.
– А ваш портрет, вы забыли его, – подал ему рисунок Ван Гог.
– Ах, да, какой я рассеянный, чуть не забыл его!.. Ну, поправляйтесь, дорогой Винсент, спокойной ночи! – сказал Феликс, откланиваясь.
– …Ему действительно лучше? – спросил он, выходя вместе с доктором Гаше из больницы.
– Да, но это от того, что он не пьёт. Когда выпишется, начнёт пить снова, и всё вернётся на круги своя, – ответил Гаше.
– И вы так спокойно об этом говорите? – возмутился Феликс. – Он пьёт абсент, который плохо влияет на нервную систему и вызывает галлюцинации. Нет ничего более опасного, чем абсент, особенно для людей с неустойчивой психикой.
– Но это его галлюцинации и, как он утверждает, они бывают интереснее жизни, – флегматично возразил Гаше и добавил: – Мир нельзя излечить, и нас тоже. Мы все – неизлечимо больные.
– Ну, знаете, доктор!.. – хохотнул Феликс.
– Вы-то что волнуетесь? Ваша цель достигнута – вы собрали хороший материал для статьи, – а насчёт излечения Ван Гога… – Гаше пожал плечами. – Зачем его лечить? Чтобы вылечить от самого себя? Тогда он перестанет быть Ван Гогом, а это для него хуже смерти.
– Ну, знаете… – машинально повторил Феликс. Он достал из кармана часы. – Ого! Я опаздываю на дилижанс! Очень приятно было повидаться, милый Гаше!
– Хотел бы я сказать то же самое, – буркнул Гаше, но Феликс, не услышал его. Он быстро пошёл по улице и, остановившись на углу, помахал доктору шляпой. Гаше отвернулся.
