была прозрачной и бледной, а здесь, в струящемся сквозь щели штор утреннем свете, она была живой и тёплой, и цвет её тела напомнил студенту поджаренные на сливочном масле гренки. Да, именно цвет тела напоминал гренки, потому что на ней не было ничего, даже той прозрачной пелены, в которой явилась она после дождя на Елагином.
«Ого», - подумал Емелиан и закрыл глаза.
Вчера вышло всё как-то нескладно… её не было в кафе - в кафе вообще никого не было, только рыжая, за стойкой. Был понедельник, тяжёлый день… понедельник – по-хмельник… в понедельник, ср;ду и пят;к д;ла не начинай… женщину в дом не приводи, кудлатую собаку стороной обходи… хотя, с другой стороны - стал же в понедельник, ве-зучий Билл Гейтс миллионером, да и Господь Бог затеял всё в понедельник, да и сам он, встретил «её» в прошлый понедельник.
Рыжая, что-то мурча себе под носик, не открывая глаз, принесла Емельяну, севшему за столик, кружку пива. Она некоторое время смотрела на него из под опущенных ресниц, словно размышляя: «окаменить студента, или…» - решила, что пока не надо, и ушла в свой закоулочек, уставленный склянками, со всякими волшебными напитками, приворотными зельями и доводящими до любви настоями. Емелиан пил маленькими глотками пиво и ждал, пока выйдет «она», та, у которой тёплые и нежные глаза. Но никто не выходил, а стройная барменша с крохотным кукольным носиком подкатилась с новой кружкой пива и ослепила глубоким декольте, которое стало ещё глубже, когда она ставила кружку на стол. Емелиан никак не мог придумать - как спросить про «неё», не мог подобрать нужных слов, не знал как назвать, не находил причины для такого вопроса и пил пиво… а с третьей кружкой всё показалось проще, и он уже протянул руку в направлении рыжей, чтоб спросить - но снова осёкся, потому что не знал, как её обозвать.
- Эмма, Эмилия, - сама назвалась рыженькая.
Эмма-Эмилия
Белее, чем лилия,
Тоньш;й её талии,
Не встретишь в Италии.
Но сердце Емилии,
Потвёрже Бастилии, -
закривлялся вдруг невесть откуда взявшийся пересмешник, перевирая известного всему миру поэта , и колокольчик, подвешенный у кривляки на шее, зазвенел в такт его болтов-не.
- Да, Э-ми… - попытался все же Емельян, но из кармана вдруг раздалось сначала хи-хиканье, а потом смех, будто какая-то хохотушка, глядя на клоуна в цирке, хохотала и не могла остановиться,. Студент полез в карман, но никак не мог изловить и вытащить скользящую сквозь пальцы суккубу.
- Эмилия, - снова произнесла красавица и наконец посмотрела, наконец посмотрела, широко открыв глаза на студента.
Электрический разряд пронзил существо Емельяна. В оркестре началась увертюра. В раскатах литавр и рокоте барабанов упали штофно-непроницаемые пелены, и все столики оказались вдруг заняты существами, как раз теми, которых студент так небрежно бросил под ноги прохожим на Невском проспекте. И когда Тифон - отвратительное чудовище, поросшее перьями и лохматыми волосами, - в удивительно галантном поклоне увлёк в упоительное фанданго златовласую фейри, студент наконец поймал суккубу и вытащил её из кармана, и та, тут же выскользнув из рук, выросла до нормальных размеров и, хлопая в ладоши, бросилась разнимать плавно вытанцовывающих Тифона и Тилвит - так звали золотоволосую.
«О класс, - подумал студент, - такого ещё н; было!»
Н; было, не был;...-
хотел было встрять пересмешник со своей очередной частушкой, но Эмма-Эмилия погрозила ему пальчиком, и он, издав скандальный писк, засквозил:
- А что? всё только для вас уже? А нас уже здесь не учитывают? Мы уже ничего здесь не значим?
«Мы», - было сказано. Непонятно, почему во множественном числе - потому что на стороне пересмешника никого не было, кроме разве что колокольчика на шее.
Они затеяли свору: башмачники, кобольды, цверги - все против пересмешника, но птица подлетала к каждому, клевала его в лоб и говорила: «Цыц-брысь!» - и колокольчик при этом, как эхо, повторял: «Цыц-брысь! Цыц-брысь!»
«Цыц-брысь! Цыц-брысь!» - всем это так понравилось, что и башмачники, и фейри, и даже злобный ракушечник, помирились с пересмешником, стали повторять «…цыц-брысь» и затеяли такую общую пляску под «Цыц-брысь!», так развеселились, что стены, которых уже, в общем, и не было, тоже заскрипели в своё удовольствие: «Цыпь-брипь!»
Студент развеселился вместе со всеми, и похлопывал ладошкой по столу, и постуки-вал каблучком под столом в такт общему веселью. Особенно хороши были фейри с зеле-ными волосами. Под предводительством суккубы они устроили игру - что-то вроде «А мы просо сеяли…», и у них развевались юбки… куда там тем, зелёным, что вцепились в Григория на Невском, а пересмешник уже переоделся в белоснежный фрак с красной манишкой и руководил мужской половиной.
Емелиан посмотрел на Емилию, которая теперь выглядела как фея, колдующая под сводами хрустальной горы, - и поднял палец к потолку, но чуть согнув его и при этом наклонив вежливо голову, что означало не «Подать», а «Принесите, пожалуйста».
И тут произошла вторая неприятность за этот день. Открылась дверь, и оказалось, что и стены никуда не исчезали, и столы никто не занимал, и вошла та самая старуха-торговка, которая, как раз заметив такой жест студента, сказала: «Хватит ему, а то ещё на обратной дороге весь базарчик разнесёт!»
Фея быстро подбежала к старухе. Они, какое-то время о чём-то там шептались, после чего старуха, ещё раз зыркнув на Емельяна, ушла, а Эмма-Эмилия принесла ещё кружку пива.
Теперь время проносилось в тишине, и студенту всё больше нравилась Емилия, хотя он на неё не смотрел, только думал: «Какие у неё красивые глаза…» Или: Какие у неё красивые волосы…» И лишь суккуба ворчала в кармане, наверное, недовольная тем, что так внезапно прекратились игры и танцы, тем более что ей, как заметил Емельян, уже делали разные несомнительные предложения и такие даже, которые могли в корне изменить её жизнь.
Емельяну всё больше нравилась Эмма.
Время проносилось, проносилось и пронеслось, и Емелиан услышал голос:
- Емельян, я готова, пошли!
Время принеслось к закрытию.
«Она знает, как меня зовут…» - подумал Емельян, и они сели в подъехавшее к кафе такси.
Она прижалась к нему и стала маленькой и уютной, и Емелиану показалось, что мир наступил во всём мире. Только суккуба всё ещё ворочалась, и пришлось переложить её в противоположный от девушки карман.
Деревянный мост через Большую Невку; за ним неприступный, красивый и волшеб-ный (как и положено быть волшебным, дому, в котором обитает Шакьямуни), промельк-нул буддийский храм Калачакры, и две золотые лани – одна девочка, другая мальчик, на мгновение отвернулись от Колеса Учения и хотели аж с крыши портика заглянуть на зад-нее сидение… и заглянули, хотя храм промелькнул; улица Школьная, мост через Чёрную речку и Ланское шоссе, бывшая Ланская дорога.
Машина плавно остановилась. Емельян за ручку вместе с Эммой-Эмилией вышли, и такси растаяло в начинающем серебреть воздухе.
Из окна через дорогу виден был известный клуб грязных эстетов «Хали-Гали», в котором, по причине дорогих билетов, Емельян никогда не был, но Григорий рассказывал, что там подавальщицы ходят и подают в лифчиках и трусиках и не ругаются матом, но говорят на нём.
Хали-гали
Паратрупер, -
просвистал пересмешник над ухом, а потом рявкнуло в полную силу, и, когда Емельян повернулся от окна, вся компания, которую разогнала старуха, была в сборе. Веселье, будто бы и не прекращалось. Суккуба, как бешенная, почти сама, вырвалась из кармана.
Хали-гали
Паратрупер, -
плыли, приседая и раскланиваясь фейри и берегини.
Нам с тобою было супер, -
наступали вприсядку башмачники, цверги и гномы, и присоединившийся к ним топотун.
Стен не было, вокруг занималась Белая Ночь.
Из мебели осталась одна кровать, которая не видно было даже на чём стояла. На ней сидела суккуба, слушая Тифона, при этом наматывая на палец свой, локон. Окно сзади, тоже исчезло. Вместе с ним исчез и знаменитый клуб «Хали-Гали».
Супер-восемь
Хал-ли-гали, -
заходились теперь уже сами «Леприконсы» . С дирижёрской палочкой перед ними выплясывал пересмешник в белоснежном фраке и красной манишке.
Мы с тобой весь день летали.
Эмма-Емилия, как настоящая хозяйка, ходила меж гостей, шутила, поддерживала разговоры и вслед за «Леприконсами» напевала:
Мы с тобой всю ночь летали…
Емельяну захотелось выпить, и тут же появились берегини с серебряными подноса-ми, на которых стояли серебряные бокалы, и стали обносить гостей.
Фея взяла два бокала и подошла к студенту.
Глава третья
Превращение Эммы-Эмилии и продолжение белой ночи.
Фея, которую звали Эмма-Эмилия, взяла с серебряного подноса два серебряных бо-кала и подошла к Емелиану.
Пространство свернулось, время остановилось, а звуки загустели, как кипящий компот, когда в него вливают крахмал и он становится киселём.
Теперь за пультом стоял сам маэстро - известнейший маэстро Стравинский, изобре-татель музыки, профессор и директор клиники для душевнобольных.
Бум! Бум! Бум! Бум! – тяжело, мерно и часто накрыл подстанывающую землю могу-чий гулкий шаг, притоп, прискок. У-у-уй! Силочка неизбывная! У-уй! Не всё же тебя в землю втаптывать!
А я роду, а я роду хорошего,
А я батьки, а я батьки богатого,
А мой батько – ясный месяц
Моя матка – красно солнышко…
Сотни, тыщи лет, долгое время, из обломков слов, из краёв видений; просилось в дом, стучалось в дверь; вопли, шёпот, лязг; не выходило, не получалось - и падали, давили неуспевших дубовые ворота... и вставало Солнце - ярко-красное Ярило, и зажигало межевой столб с прахом Рода…
Храни меня, Чур!..
А мой батько – ясен месяц…
Моя матка – красно солнышко,
Мои браты соловьи в лесе…
Храни меня, Чур!
Кроваво, столб разгорался, тянулся огненными остриями вниз, к подножию и угасал от тяжёлого дурманного коричневого духа Земли…
Огонь хватал разлапистые липкие колючие ветки, ломал их, скручивал, давил капли смолы, всхлипывал от прикосновения к сладкому прозрачному телу и, раз попробовав, уже не мог вырваться из густых медовых объятий и, захлебнувшись, сжигал дотла и тре-бовал ещё, ещё, ещё; лизал траву под ногами, просил, заклинал…
Храни меня, Чур!
Лёгкая, стремительная, томясь неуёмной жаждой обладать, обжигать, гореть, - сама бросала новую жертву и хотела быть жертвой.
Селезень, селезень,
Сиз голубчик, селезень!
Селезень, догоняй уточку…
И мчалась, оглушая держаным, стоялым запахом.
Поди, поди, утушка домой,
Поди, поди, серая, со мной…
Храни меня, Чур…
И все исчезли, растворились в серебре ночи, повисли перистыми облачками в высо-ком небе, и в тишине остались двое, трепещущие и жадные друг до друга. Она взяла его руку и тихонько увлекла за собой на кровать. Они сели, она вжалась в него, горячая, и он услышал, как бьётся сердце - гулко и тревожно. Он поцеловал её волосы, лоб, шею, губы. Его взгляд скользнул вниз, и он увидел куриную ногу и замер. Она перехватила его взгляд, прижалась к нему ещё сильнее, как бы боясь его потерять, но, понимая, что всё напрасно сказала: «Да, я знала, я только надеялась, но знала, что так и будет…» И стала у него на глазах таять, становиться прозрачной, прозрачной, пока её не стало
