подходите. Я и так, откровенно говоря, нарушаю закон…
Она подошла к двери, слегка приоткрыла ее и крикнула:
Юдина. Отведешь мальчишечку в «Дом свиданий». Сопроводиловку оформлю позже.
- Спасибо. - Буркнул Владимир, еще раз, про себя отметив, что эта самая Мария Степановна, мадам еще хоть куда…
Пока Богров в сопровождении чернявенькой, шли мимо окон кабинета начальницы, сержант вела себя довольно спокойно, но как только они свернули за угол, она громко и часто (видимо изображая страсть) задышала и, виляя бедрами в форменной юбке, словно профессиональная «дама полусвета» навалилась на Владимира, прижав его спиной к деревянной лестнице, ведущей на вышку.
…- Ну что ты из себя целку строишь, фраерок…?
Презрительно ухмыляясь, она попыталась залезть к нему в штаны.
- Хочешь, я тебе денег дам? Много.…Или водки вам с евреечкой твоей принесу, ближе к ночи.…Хочешь?
- Да пошла ты!- взъярился Богров и отвесил вертухайке пощечину.
- Что я тебе, блядь какая-то в брюках?
- Ведь ты же замужем, я по кольцу вижу. Что ж ты так опускаешься? С первым встречным готова…
Он сплюнул и, извернувшись из ее ослабевших объятий, отошел в сторону.
Сержант медленно опустилась на вытоптанную до рыжих проплешин траву, по – бабьи заломив ноги под задницу, и заплакала, беззвучно и горько, как умеют плакать только русские женщины, по своим непутевым, разбитым вконец судьбам.
Опешивший поначалу Владимир, сразу же пожалел о своей грубости и, наклонившись над ней, неуклюже и как-то очень скованно погладил ее по плечу.
- Ну, перестаньте, пожалуйста. Ну, простите вы меня. Я честное слово не хотел вас обидеть, ну не надо так уж…
Он говорил ей что-то безсвязанное, долго и убежденно, пока не заметил, что сотрясания женского тела приобрели до странности другой характер. Татарочка уже не плакала, а напротив исходила в откровенном, несколько даже истеричном хохоте.
- Ох, в натуре, ну и дела…
Она тыльной стороной ладони вытирала слезы с лица и почти в упор разглядывала совсем растерявшегося молодого человека.
- Что ж за судьба у меня такая, долбанная! В кои веки, мужик пожалеет, по плечику огладит, так и тот, не мой, моего-то у меня и не было никогда. Кольцо это так, память о матери.
Она несколько успокоилась, и, шмыгнув напоследок покрасневшим носом, уже спокойнее проговорила, поднимаясь с земли.
- Ладно, уж, женишок. Пошли. Что-то я сегодня совсем расклеилась. Да мы уже почти пришли. Вон видишь домик белый, под красной крышей, так нам туда.
«…Пусть на вахте обыщут нас начисто,
И в барак надзиратель пришел,
Мы на девичьей свадьбе наплачемся,
И накроем свой свадебный стол.
Женишок мой, бабеночка видная,
Наливает мне в кружку тройной,
Вместо красной икры, булку ситного,
Мне помажет, помадой губной…
Тоскливый голос невидимой пока что исполнительницы, явно профессионально поставленный странным, парадоксальным образом облагораживал по большому счету довольно пошлую песню про лейсбистскую любовь, как обычно очень несчастную, показался Владимиру до боли знакомым, часто в прошлом слышимым.
- Ишь, сучка, душу выматывает…
Выдохнула грустно сержант.
- А ведь раньше, еще пять лет назад, с Москонцертом по заграницам моталась, весь мир ей рукоплескал.…Радио… Пластинки.…А вот надо ж было ей, как-то домой раньше обещанного возвернуться.… А там, там ее благоверный, из балетных кажется, с мужиком в одной постели кувыркается… Ладно бы с бабой, а так…
- Неужели убила!?- Охнул Владимир.
- Да нет. Только яйца ему под корешок отрезала. Ножницами. Ели спасли мужичка…Хотя если честно, какой он теперь мужичок, без яиц? Так, одно названье….
Хохотнула Чернявенькая и, подойдя к певице, старательно мазюкающей побелкой стены «дома свиданий», окликнула ее:
- Меняй репертуар, Наташка, постояльца веду…
- Это можно, гражданка начальница!
Во весь рот, с черными от чифиря зубами улыбнулась певица, и
грохнув о землю темно – синею кепочку с коротким козырьком, прикурила окурок с ловкостью факира вытащенный откуда-то из-за уха, и выдохнув в сторону , прошлась вокруг них в диком, необузданном танце, громко притоптывая разбитыми ботинками- говнодавами.
…Что-то плохо мне! Все на мне не так!
Сарафан помят и в руке пятак…
- О! Вот это уже по-нашему.
Рассмеялась сержант и, толкнув дверь, ввела Владимира в небольшую комнатку, оклеенную дешевыми, в василек обоями, прокуренными и замызганными.
Отчетливо пахло клопами и растворенной в затхлом воздухе похотью.
- Располагайтесь здесь, на диванчике. Пока отдохните. А Римма, скоро, через пол часика подойдет. Вот развод закончится и подойдет…
Она постояла, покачиваясь с носка на каблук, хотела видно что-то сказать на прощание, но безнадежно и до боли устало, махнув рукой, стремительно вышла.
Владимир присел на диван, с любопытством, замешанном на брезгливости осмотрел комнату, после чего снял туфли и прилег.
В изголовье, на стене, на двух канцелярских кнопках, висел белый носовой платок, с нарисованной на нем красной шариковой ручкой девой Марией с младенцем на руках, а на пыльном подоконнике, стояла искусно вылепленная из хлебного мякиша маленькая фигурка надзирателя со связкой ключей на большом кольце, и обнаженным, высоко задранным членом, огромных по сравнению с самой фигуркой размеров…
- Могут же…
Невесело улыбнулся Богров и незаметно для себя уснул.
Бессонная ночь, проведенная в поезде, на полке возле туалета, где чуть ли не каждые пять минут, с грохотом открывались и закрывались двери, не прошла для Владимира даром, сон его здесь, в зоне, на продавленном сотнями чьих-то совокупляющихся тел был отвратительно беспокоен и утомителен.
Снилась ему обнаженная вертухайка - татарочка с кобурой на худощавом бедре и с кривоватыми ногами, обутыми в китайские кеды, стоящая на вышке и громко кричащая на всю зону через мятую, словно старое помойное ведро воронку.
- …Запомни Володя, шаг вправо, шаг влево буду расценивать как попытку к бегства.…А шаг вперед - как попытку моего изнасилования. Или вернее изнасилования меня, или.…Одним словом ты меня понял, Володя? Володя….
- Да проснись же ты. Вот ведь соня, какой.… Стоило ли за тысячу верст ехать, что бы здесь отсыпаться?
Владимир с трудом приоткрыл глаза и увидел рядом со своим лицом глаза Риммы. Они были такие же, как и раньше: грустные, чуть на выкате, темно-коричневые… Глаза-то почти не изменились,
А вот все остальное…
Он с грустью, сквозь ресницы смотрел на эту женщину, с огненно рыжими, коротко стрижеными волосами, огрубевшими руками с ногтями в траурной кайме, с ярко-накрашенными губами, накрашенными именно той помадой, которая ей совершенно не подходит.
Вообще вся ее фигура, все существо несло на себе отпечаток какой-то пришибленности и никчемности, словно и не человек, не женщина сидела перед ним, а старая, кем-то специально забытая на перроне пустынного, безымянного полустанка беспородная, полуслепая сука.
И еще от нее пахло…Вернее сказать, от нее пахло не тем и не так, как хотелось бы ему, как помнилось. Совсем не так. Тот пьянящий, с легкой горчинкой пота аромат молодой и желанной женщины исчез, растаял, уступил и сдался на милость стойкой, въедливой смеси
запахов копеечного хозяйственного мыла, карболки, свежевыстиранной и не совсем просохшей робы, и еще какого-то сладко- гнусного, дешевого парфюма.
- Здравствуй Римма.- Приподнимаясь на локте, проговорил Володя, мучительно подбирая темы для будущих разговоров с этой, по большому счету совершенно чужой ему женщиной
- …Ты молчи Володенька, молчи…
Перебила она его, как можно более нежно прикрыв его рот своей ладонью.
- Я буду говорить, милый мой Володенька. Я. А то ты случайно скажешь, что ни будь не то и не так, как я об этом все эти годы мечтала, когда с тобой, ненаглядный мой каждую ноченьку разговаривала.…Ведь я только здесь, на зоне поняла, что любила тебя, мальчик мой. Любила и люблю.… Когда ты в первый раз ко мне пришел, ты помнишь, пацанчиком совсем еще, непьющим и не целованным, с вином своим дурацким, я еще тогда подумала: Господи, хорошо то, как мне с ним…, покойно. Вот спит он сейчас, с рюмки коньяка совершенно пьяным, а мне покойно.…Словно не мальчик, рядом со мной, кудрявенький да краснеющий каждую минуту словно девчонка, а мужик, крепкий и сильный. Хотя, кажется, какой тогда от тебя покой был, когда ты из-за меня все кусты сирени во дворе переломал, да все стены в подъезде моим именем изрисовал.…Беспокойство казалось бы одно. Ан нет! Все равно мне с тобой очень хорошо было….
Ведь я тогда, пока ты спал, алкоголик мой ненаглядный все это время на тебя смотрела, все расцеловать тебя хотела, да боялась – вдруг проснешься, вдруг испугаешься меня, дуру такую, да и не придешь больше…
Вот ты лежишь сейчас тут, Володенька и думаешь себе, мол, врет баба и не перекрестится, но даже и представить себе не можешь, сколько раз мне из-за тебя пришлось с матерью своей ругаться, с отцом скандалить.…А твоя мама? Она же к нам несколько раз приходила, просила оставить тебя в покое, малолетнего. Милицией пугала.…Так то вот, дружочек. Не все так просто. А ты думал, наверное, что это я от собственного своего капризного характера тебя от себя прогоняла. А может быть и так. Сейчас проще всего на кого-то свои собственные ошибки списать….
Римма замолчала и рука ее, до сих пор лежащая на его губах, надо полагать совершенно машинально начала поглаживать Володю по лицу, слегка прикасаясь дрожащими пальцами по его бровям, носу, щекам с едва ощутимой щетиной.
- Ты уже бреешься…- удивленно прошептала она и уже более внимательно посмотрела на лежащего передней молодого человека.
- Да, естественно бреешься, чему удивляться. Ты уже совсем не тот мальчик, каким я тебя видела в последний раз. Вон ты, какой стал: большой, красивый. Девушки, наверное, на тебя заглядываются? А и пусть. Пусть заглядываются. Только ты знай, помни: я, я у тебя первая была. Пусть и не совсем, пускай и не по-настоящему, но все равно первая.
Римма поднялась с дивана, прошлась по комнате и, подойдя к небольшому, в трещинах, с залупившейся амальгамой зеркалу непроизвольно прикоснулась рукой к своей голове, словно пытаясь отбросить непокорные, рыжие пряди, но пальцы ее, лишь слегка утонули в коротко остриженных волосах. Она вздохнула и подойдя к окну закурила, все также, как и тогда, шумно выдыхая табачный дым…
- Ты не обидишься Володя, если я разденусь? Сил нет, как надоело на себе чувствовать эту спецовку. Ты знаешь, когда я отсюда выйду, ну туда, на свободу, я, наверное, первое время по квартире буду ходить совершенно голой. И белье куплю тонкое-тонкое…
Она говорила тихо, словно сама с собой, а пальцы ее с усилием расстегивали одну за другой пуговицы синей своей робы.
Когда она вновь подошла к дивану, с лежащим не нем Богрове, на ней уже оставались лишь бумазейные трусики и лифчик, тоскливого серого цвета, явный самострок.
- Подвинься милый…
Она прилегла рядом с ним, накрылась сама и накрыла Володю байковым, розовым в полоску одеялом.
- Спасибо дорогой мой, что приехал. Спасибо что послушал меня и молчал все это время. Спасибо тебе. Я сейчас попрошу тебя об одной услуге, ради которой я и написала тебе, и позвала тебя сюда, не побоявшись, что ты, Володенька,
