повыдергать!» - и пинок в зад, и подзатыльник. Ворота вонючей гадостью вымазали. Грушка, знай, плачет и живот поглаживает:
- Ох, Гришенька! Счастье ты и горе моё! Вот как нас с тобой привечают.
А Гришка внутри свернулся клубочком, барахтается вверх ногами – и гневом исходит:
- Ну, погодите, злыдни! Дайте только на свет родиться – я вам за Грушку отплачу!
Потом-то, когда родился, он, конечно, по-младенчески мыслил: гу-гу, бу-бу. Да и не помнил он ничего своими первозданными мозгами. А гнев - как засел, так остался.
Ещё только на ножки встал младенец – а попробуй кто на Грушу голос повысить! Сразу с крохотными кулачками бросался, кусался – и ответные пинки его не пугали. Силёнок нет, слёзы размажет, в углу отсидится – и яростней прежнего закипит.
Ну, не на всех. Дедушку с бабушкой, мамкиных родителей, что нянчили его: сердце-то не камень - принимал. Батюшку, то бишь, свёкра Грушиного несостоявшегося, признавал и на руки тянулся: отец же родной! Хотя Гришка, конечно, этого не знал. Знал только, что любил тот мальца, потому что тосковал о сыне и думал, что мальчишка – внук. С самого первого дня, как спросил он Грушу, от Гришки ли тягость, стал он её с приплодом жалеть, да защищать, да помогать – вроде как заново сына обрёл. Ясно, что приплод Григорием назвали – и как стал он подрастать, удивительную схожесть с пропавшим молодцом отмечали. Лицо в лицо.
- Да как же ему несхожему-то быть, коли это он и есть? – мог бы сказать дед Иван, да не сказал: к тому времени, как Гришка-новый в сознательный возраст вошёл, деда вконец болезнь заела да в гроб уложила.
Всем вышел мальчишка как прежний Гришка, только - обиженный. И слишком часто обиду взмучивал дурной человечий суд. А чтобы прощать да забывать - не выпадало ему случая. Прежний-то – весёлый да ласковый был, а нынешний глядел исподлобья да верный удар прикидывал. И уже не Грушку задеть норовили, а про мальчонку опасливо шептались:
- Мало, что байстрюк – так ещё и зверёныш!
Чем больше подрастал парень, тем мощней утверждалась косая сажень. Пожалуй, даже мощней прежнего. Ну, а как постоянно в боевых стойках: силушкой-то мериться со враждебным миром - нарастёт сажень! И кулаки таким железом нальются, что только держись! А вот улыбки, той Гришкиной улыбки, которую Груша в суженом так любила и жить без неё не могла, в сыне не было: не научились губы улыбкой складываться. Да и поди сложи улыбку при выдвинутой челюсти и свирепом оскале. Матери-Груше, дедам да бабке нет-нет да пообещает:
- Ничего не страшитесь: кто вас тронет, я с тем враз разделаюсь!
И попробуй тронь… да нет, не тронь, а рядом пройди. Привык уж Гришка-новый: кто рядом встанет, тот какую-никакую гадость брякнет, а то и ударит. И норовил опередить нападающего. Оказался поблизости – получай в глаз.
К тому возрасту, в который пропал прежний Гришка, его-нового боялись все окрестные сёла. И, конечно, никакой «Грушки» у детинушки не было: хорошо помнил он колкие девичьи насмешки. Если кто и горазд на ядовитый язык, так это прекрасный пол. Мужик ещё обойдёт-воздержится, да и по шее схлопотать остережётся – а скучающим кралям, при женской безнаказанности, чем ещё и заняться, как не чужие грехи разбирать. Не свои же, в самом деле? «Я-то как стёклышко, а вот она: у неё сын безотцовщина!»
Конечно, спрашивал Гришка мать об отце, и не раз. И Груша ему пообещала:
- Вот как вырастешь ты, Гришенька, да исполнится тебе хотя бы пятнадцать лет, отведу я тебя к расколотому камню на горе и поведаю, что есть что.
И когда исполнилось дитятке пятнадцать лет, отвела Груша его на гору. Обломки как лежали, так с тех пор и лежат: кому они нужны? И надпись не стёрлась.
- Читай, - говорит Груша.
Прочёл юноша: всё-таки не только кулачному бою учился.
Вот так и так, - рассказала ему Груша, и узнал парнишка невероятную историю.
- Веришь ты, Гриша, - спросила мать, - в горячий камень и во вторую свою жизнь? Потому как никто в селе так и не верит, а верю лишь я, потому что пережила.
Григорий долго стоял и смотрел на обломки. Потом поднял голову, произнёс задумчиво:
- Верю.
А потом добавил:
- Сейчас, как ты сказала, я узнал их, мама. Я ведь помню. Ничего из той жизни не помню. Но вот как молот в камень ударил, и раскололся тот – это помню.
