Год сыча

энд Орфея». Таких фирм в гостинице полнешенько.
А вот и мой поднадзорный Француз, сильно схожий с приложенной к досье фоткой. Он оказывается мужиком изрядного роста и, прямо скажем, не худым, этакая помесь надменного латинянина и бурого мишки, облаченная в костюм цвета топленого молока, белейшую рубашку и остальные аксессуары в тон. Неторопливо выбравшись из золотистого «фольксвагена», он решительно, как бизнесмен и солидно, как начальник ныряет в бездонное чрево «Губернской».
Мне остается только ждать.
Гостиничная дверь то и дело кого-нибудь впускает или выпускает. Через четыре с небольшим часа наблюдения, когда я, сглатывая слюну, подумываю об обеде, из «Губернской» вываливается Француз, выводит своего конька из табуна мирно пасущихся парноколесных и под накрапывающим дождиком мчится вдаль. Двигаюсь за ним, держась на подобающем расстоянии.
Француз паркуется на площади, уверенно, по-хозяйски заходит в мэрию и появляется вновь через час с минутами. К этому времени малютка-дождик звереет и ураганом воды обрушивается на землю. «Дворники» едва успевают смахивать струи, льющиеся по лобовому стеклу «жигуля».
Жду, что бизнесмен вприпрыжку рванет к своей блистающей влажным золотом тачке, но он, не роняя достоинства, движется нарочито неспешным шагом. Его расчесанные на прямой пробор горчичного цвета волосы темнеют под потоками дождя. Крепкий орешек, истинный зам Клыка.
«Фольксваген» срывается с места. Пристраиваюсь к нему в хвост. Даже под ливнем Француз ведет аккуратную немецкую машинку с чисто русской лихой беспечностью. Тем не менее, без особых происшествий добираемся до окраинного ресторанчика, убогой серой коробульки. Но мне-то известно, что предназначен кабачок для гурманов с брюхатым кошельком. Как-то раз мы с Сероглазкой заглянули в эту общепитовскую точку, сунули носы в меню – и удалились с пламенеющими ушами. Цены кусачие, как бешеные блохи.  
Пока зам Клыка насыщается деликатесами, достаю из пакета бутерброды и принимаюсь смачно уплетать, запивая крепким чаем из термоса. И – следует отметить – еще неизвестно, чей желудок наслаждается больше, изощренный Француза или неприхотливый мой.
Похоже, ест бандит основательнее, чем работает. На ритуал поглощения пищи тратит он около часа. Наверняка закончив трапезу испанским вином, которое, говорят, здесь восхитительно, Француз покидает гостеприимное заведение и отправляется в дорогу, отяжелевший и веселый. К этому времени дождь сам собой иссякает, и мир вокруг становится солнечным, жарким, испаряющим не выпитую землей воду.
Само собой, возвращаться в офис к трудам праведным (и неправедным) Француз не собирается – после такого-то обеда! Пересекает полгорода и тормозит у подъезда дома, в котором, если судить по досье, жительствует – один в трехкомнатной фатере. Домишко, надо отметить, явно не для состоятельных горожан: «хрущоба» в окраинном районе. Но, если верить тому же источнику, имеется у Француза еще и коттедж в пригороде.
Подъездная утроба поглощает вальяжного бандита, а я остаюсь коротать время в тесном домике на колесах. Так протекает с полчаса. Уже подумываю о возвращении восвояси, как вдруг… или у меня начались глюки?.. из припарковавшегося невдалеке автомобильчика выпархивает… Лариса! Если бы здесь и сейчас появился сам покойный Джон Леннон, помахал мне ручкой и спел «Еллоу субмарин», я бы не был так опрокинут.  
Клон Леточкиной мамаши скрывается за дверью Французова подъезда, а я остаюсь в «жигуле» нести почетную вахту. Теперь мое безмозглое занятие обретает смысл.
Время тащится, точно ползет на карачках. Долдонит дешевые песенки радио, отчего мое серое вещество постепенно обращается в мякиш. Проходит час, начинается второй… а вот и Лариса. Или ее двойник. Деловито направляется к небольшой изящной «киа» и отчаливает. Пускаюсь следом за ней.
Машинка цвета весенней зелени катится беззаботно, как играющий жеребенок. Рулит водительша рисково, на грани фола. Оказавшись у дома, в котором проживает Лариса, она закатывает машину в подземный гараж и скрывается в недрах здания. А я, отложив обмозговывание неожиданной головоломки на потом, еду к Анне.
Только теперь замечаю, как первозданно сияет омытое дождем вечернее небо и сладострастно пахнет трава. И мне кажется, что он никогда не кончится – долгий день, полный нежности и любви…  
Домой добираюсь к десяти часам, а медовый вечер все длится, не собираясь перетекать в ночь. Расслабленно хаваю приготовленный Сероглазкой ужин и за кружкой пива обдумываю ситуацию. И кажется она мне дикой до опупения. Что может связывать сорокапятилетнюю пианистку Ларису и тридцатилетнего бандита Француза?
Ого, в какие дебри сворачивает мое расследование!

* * *

25 июня. Понедельник. С восьми утра стерегу Француза у подъезда его дома. В полдесятого появляется. На нем уже другой костюм – опять же светлый, но чуть зеленоватый. Ни дать, ни взять голливудская кинозвезда, собравшаяся на съемки очередного блокбастера. Усаживается в золотистый «фольк» и уматывает.
Для верности повременив, поднимаюсь на третий этаж и звоню в его квартиру. Наивно даже предполагать, что дверь отворится и на пороге, как в конце романтической сказки, возникнет Лета. Впрочем, почему бы и нет? А вдруг и впрямь скрипачка живет с «очаровательным кавалером» Французом, прячась у него от домогательств Клыка, а Лариса тайком навещает дочурку? Версия ни с чем не сообразная, но всякое в жизни бывает.
Слышно, как звонок прокатывается по квартире, забираясь во все ее уголки. Давлю на кнопочку еще и еще, пока не убеждаюсь: нет, не появится передо мной девочка с родинкой на правой щеке, как Ассоль, дождавшаяся своего капитана Грэя.
Проделываю то же самое с кнопочкой у соседней двери. Мне везет: после довольно долгого молчания слышу шаркающие шаги, предвещающие появление согнутой, почти горбатой бабули лет восьмидесяти с гаком. Но ее подслеповатые глазки на морщинистом лице – такое принято сравнивать с печеным яблоком – глядят востренько, а грива седых волос топорщится во все стороны, как у молодой. Лихая старуха. В наше время отворять незнакомым людям рискуют самые отчаянные. Может, она таким образом хочет чужими руками покончить счеты с опостылевшей жизнью?
– Я из милиции, бабушка.
– Документ покажьте.
Подношу к ее носу удостоверение – махровую липу, смастаченную рыночными умельцами.
– Что, бабуля, можете сказать про своего соседа?
– Парень как парень. Из себя видный, здоровый, вроде тебя, и видать богатый, на дорогой машине ездит. Натворил чего?
– Один живет?
– Да будто один. Тихий. Только вот, охальник, музыку до ночи крутит. В стенку постучим, он и угомонится.  
– А гости у него бывают?
– А как же, ходит дамочка.
– Молоденькая?
– Для меня, милый, сейчас все молоденькие, кому меньше восьми десятков. Мне восемьдесят семь стукнуло. А эта дамочка лет сорока. Может, я и ошибаюсь. Сейчас не разберешь, сколько кому, все накрашенные, в штанах. Вчера была. Или позавчера. Путаться я в днях стала. Сегодня какой?
– Понедельник, бабушка.
– Значит, вчера. В воскресенье. Рубашечка на ней была легонькая, желтоватенькая. Брючки того же цвета, но потемнее. На ногах туфельки коричневатые, в рыжину. Я с балкона видала.
Усмехаюсь. Из ста мужиков девяносто девять на прикид Ларисы не обратили бы ровно никакого внимания, разве что запомнили цветовую гамму, а восьмидесятисемилетняя старуха каждую мелочь заприметила.
– На автомобиле она приезжала, – припоминает бабка.
– Что за машина, не углядели? – спрашиваю на всякий случай.
– Как называется, не скажу, не разбираюсь. Маленькая, а цвет зеленый.
Теперь уже я не сомневаюсь: Лариса наведывалась к Французу. Но зачем?

* * *

27 июня. Среда. За одну ниточку потянул – вытянул связь Француза и Ларисы. Пора тянуть за вторую. Авось и размотаю Катушку.
В скудно освещенном, астматически гудящем и опасно раскачивающемся лифте поднимаюсь на девятый этаж штампованной блочной коробки и оказываюсь перед железной дверью с номерами квартир на беленьких круглешках.
На улице жар и блеск, а здесь полумгла и безмолвие. Нажимаю кнопочку звонка, расположившуюся под соответствующим номером. При этом кажется, что возвращаюсь домой: у меня точно такая же дверь, даже круглешочки похожи.    
Спустя какое-то время раздается неторопливое шлепанье ног, щелкает замок, стариковский голос спрашивает грубо и встревоженно:
– Кто там?  
– Из милиции. По поводу убийства… Помните?
Помедлив, он отворяет – кряжистый белобородый старикан в клетчатой рубахе и неописуемо древних шароварах. Тот самый, что на тусовке горланил про старого дожа и молодую догарессу. Тогда он выглядел куда импозантнее.  
Недоверчиво меня оглядывает.
– Чтой-то я вас не припомню. С чем пожаловали?
Виновато опускаю глазки.
– Подозревали мы вас несправедливо. Вот, явился… от лица своих товарищей. Просим извинить и зла не держать. – Достаю из пакета бутылку водки.
– Давно бы так, – загорается старикан. – Проходи.
Длинный – на четыре квартиры – тускло освещенный коридор, точная копия моего. Квартирка деда вторая слева. Топаем на кухню. Старичина хлопочет, выставляя на стол жратву. Наливаю водку в граненые стаканы. Между делом общаемся.  
– Ишь ты, – удивляется он, – теперь что, манера у вас такая, извиняться перед невинными людьми, на которых зазря напраслину возвели?
– А как же. Реформа, дед. Приближаемся к мировому уровню.
– Ну, – умело подхватывает старикан, – за это и выпьем. Чтобы уровень – выше мирового.
Опрокидываем по первой, с аппетитом закусываем немудреным харчем. Уважительно разглядываю развешанные по стенам пейзажики.  
– Картины, небось, вашего производства?
– Это так, мелочь, – надувается от гордости труженик кисти. – Этюдики. Кое-что недурное собрано в мастерской. А так мои работы и в нашей картинной галерее имеются, и в частных собраниях. Я ведь, брат, с малолетства живописью занимаюсь. В свое время всю страну изъездил. И на стройках бывал, и на Крайнем Севере. Помотался вволю. Тогда мои картины гремели. Ни одна выставка без них не обходилась. С первым секретарем обкома за ручку здоровкался. Я и сейчас творчество не забросил. Конечно, время нынче не то, но живу неплохо, грех жаловаться. На хлеб хватает. И на масло с икорочкой.
– Наверное, и личная жизнь у вас была увлекательной?
– Видишь, – старик, кряхтя, поворачивается, указывает корявым пальцем на одну из картинок. – Дом. Самый что ни на есть обыкновенный, деревянный, изба, можно сказать. Правда, в центре города. Да эту халупу уж лет пять как снесли. Теперь здесь хоромы для «новых русских», ресторан, казино и все такое прочее. Так вот. В этой самой избенке я по молодости обитал с женой и дочкой неполных три года. Потом дверью хлопнул и...
– Характерами не сошлись?
– Нет, брат, вклепался в знойную дамочку и улетел на крыльях любви. Я – художник, натура пылкая, влюбчивая. Баб у меня было... Раньше записывал в тетрадочку, как Александр Сергеич, а потом и со счета сбился. – Старик хихикает, брызгая слюной и показывая корешки почернелых зубов. – Я ведь больше ни разу не женился. Не. Сколько раз пытались в загс затащить, не дался. Дудки! Художник должен быть свободным. – Он