О том, что побудило автора взяться за перо
и с упорством, достойным лучшего применения, водить пером по бумаге.
На тринадцатом километре Галагановского шоссе, где гладкосиняя заезженная трасса имеет мощное ответвление, ведущее к Степановским карьерам, «сбочивши» и присев на правое заднее – то ли проколотое, то ли простреленное – колесо, отражая лакированной поверхностью лунное сияние, покоилась чёрная «волга». Одна её дверца была распахнута настежь, словно кто-то в спешке покидал салон, желая поскорее убраться со злокозненного места. В освещённом желтушным светом изрядно подсевшего аккумулятора, просторном салоне машины, торжественно вытянувшись, с парадно-приподнятым овальным подбородком, неподвижно лежало тело женщины. Тело было обнажено. Холмистые бёдра его прикрывал изрядно промасленный лоскут ветоши, коей автомобилисты обычно вытирают испачканные горючесмазочными материалами руки, прежде чем отмывать их водою с мылом.
Нет-нет, – крови на этом «прогорючесмазоченном» лоскуте не было. Не было её ни на теле, ни вокруг него. С наивно распахнутыми, полными недвусмысленного кокетства глазами и слегка приоткрытым пунцовым ртом, с похотливо разомкнутыми, растянутыми в «хрустозубой» улыбке губами, тело словно покоилось в глубоком непробудном сне.
Ни следов насилия на теле, ни выражения страдания на лице.
Гиблое место. Мертвящая тишина и лунная холодность. Леденящие душу крики степных сов и пронзительные писки полевых мышей, завершающих свой жизненный путь в неумолимых в своей неотвратимости, когтистых лапах ночных разбойников. Таинственные шорохи и шёпот бесплотных призраков. Стенания неутолённых душ, бессмысленно погибших в нескончаемых автокатастрофах на этом дьявольском перекрёстке судьбы, проклятом людьми и гаишными патрулями.
Старший наряда патрульно-постовой службы, старший лейтенант доблестной милиции, погряз в размышлениях. И, поразмыслив, решил не ввязываться. Ему хватало своих забот: скандальное выуживание матёрых уголовников с хаз и малин; разгульная уличная преступность; неудержимый рост криминала, сопровождающий период первичного накопления капитала; одиозные мафиозные разборки и постоянный риск – всё это превратило и без того неустроенную жизнь в сплошной кошмар, преследующий его даже ночами, свободными от дежурств. Нет… Он спокойно дождётся оперативной бригады, «сдаст ключи от сарая», как любит он говаривать, розыскникам и «отряхнёт ладони».
Патрулируя шоссе, он увидел освещённый салон съехавшей в кювет машины. Грешным делом подумал, что пылкие любовники, поддаваясь сиюминутному безудержному влечению, удовлетворили убийственную страсть и не в силах «вырубить» свет в изнеможении «вырубились» сами. И он решил было проехать мимо, однако ищеечий нюх и обострённое профессиональное сверхчутьё заставили его всё же приблизиться к объекту. И при рассмотрении с более близкого расстояния он увидел то, что увидел…
Теперь он обязан обеспечить оперативную обстановку: сохранить незатоптанными следы, отпечатки пальцев, если таковые имелись, короче, всё оставить на своих местах в полной неприкосновенности до приезда оперативно-следственной бригады.
-К объекту не приближаться, – басовито прозвучали его начальственные нотки. – Обеспечить охрану. Вызвать оперативно-следственную бригаду. Кто чего не догоняет – говорите сразу.
Желающих говорить не нашлось: скабрезные остроты, отпускаемые старшим наряда по поводу и без, были чрезмерно остры и никому не хотелось на них натыкаться, дабы не ранить и без того частенько уязвляемое начальственной тиранией чувствительное самолюбие.
-Тельце-то в салоне весьма аппетитное… – продолжил начальник и обвел испытующим взглядом наряд, в котором двое курсантов, проходящих практику, буквально пожирали его преданными взглядами. – Надеюсь, среди вас нет страдающих некрофилией?
-А может оно ещё не того… тело-то это…
-По делу: может, в нём ещё сохранились признаки живой жизни… – наперебой засуетились курсанты, в надежде, если не будет по достоинству оцененена их профподготовка, то, «на худой конец», отметят их активность и усердие.
-Нет, други, жизнь в нём, похоже, уже окончательно мертва, – протирая изнутри околыш форменной фуражки белоснежным носовичком, печально констатировал старлей. – Но если кто сомневается – пусть вызывает ещё и «скорую».
-Но «скорая» может опоздать: здесь всё решают минуты…
-По делу: может, это… искусственное дыхание и, этот… как его, массаж сердца, – снова засуетились дотошные практиканты.
-Тогда «флаг вам в руки», – хотел добавить «паршивые суки» – исключительно ради эффектной рифмы, – но предусмотрительно сдержался: кто-то из практикантов, адаптируемых в управлении, был каким-то близким родственником какой-то министерской «шишки». И потому, что никто не знал «кто это персонально», всё Управление старалось держать язык за зубами и особо не распространяться по, так сказать, «щепетильным» вопросам. И всё же, будучи признанным сослуживцами непримиримым остряком, смельчаком и «дерзилой», старлей шумно втянул чувственными ноздрями воздух и сказал:
-Сдаётся мне, други, вас, большей частью, учат как лишать жизни клиентов, а не как великодушно возвращать их к ней. К тому же, делая искусственное дыхание, вы нарушите положение тела. Зная ваше усердие при проведении реанимационных действий, полагаю, вы, несомненно, непоправимо повредите внутренние органы. А это значительно затруднит работу судмедэксперта и приведёт к полной и абсолютной невозможности установить причину смерти данного тела.
Эх, знал бы легендарный опер, что «преступник», несколько роковых минут назад отошедший от машины, по малой нужде, стоит в нескольких же шагах и, невидимый его соколиному глазу, взволнованно наблюдает за всем происходящим.
И думает. Усердно и усиленно думает. И чувствует мертвящий холод от мысли, что теперь его «закатают в асфальт» или он в качестве арматуры окончит свой жизненный путь в каком-нибудь бетонном блоке, закладываемом в фундамент светлого будущего, идущего на смену ещё более светлому прошлому. Одно может его утешить: как всех других смертных, его не будут точить черви, не коснётся тлен, он не превратится в прах. И душа его, пусть и грешная, при нём и останется, так как вознестись, преодолев сырую мрачную толщу бетона – даже явно сомнительного качества, ввиду недовложения безбожно разворовываемого цемента, – никакой праведной, ни, тем более, грешной душе явно не под силу.
Да, он погиб. Бездарно и бестолково. Он «спалил» машину и тем погубил «общее дело». Дело, которое всех кормило, давало надежду, делало их неуловимыми и неуязвимыми. И надо же: «приспичило» в самое неподходящее время…
Первой мыслью было – пойти и сдаться ментам. Второй – скрыться, раствориться, исчезнуть… Уйти в монастырь, петь псалмы и читать молитвы. Но…Петь он не умеет – слон в детстве на ухо наступил. Читает по слогам ещё со школьной скамьи, так что если слово очень длинное то, дочитывая последний слог он забывает первый и, таким образом, теряет смысл прочитанного. Значит, монастырь отпадает. Повиниться перед «хозяином». Рассказать всё «как на духу» и попросить пощады. Но… тот – хищник: такие не щадят. Всё. Он – труп. С этой явно невесёлой мыслью он и поплёлся в сторону родного города, лежащего во мраке, в связи с режимом жесточайшей экономии электричества, тайно продаваемого народным правительством зарубеж.
