(история пятая из серии «Воспоминания из будущего»)
Воспоминания детства живучи.
Врезаются письмена в скрижали памяти острым резцом Времени и ничто более над ним не властно.
Сто дождей прольёт, сто снегов сойдёт, а будешь помнить всё до мельчайших подробностей. Ни одно событие не пропадёт.
Иногда возникает спонтанное желание прокомментировать прошлое. Тезисно. В том случае, когда видишь разницу между картинкой памяти в минувшем и нынешней действительностью.
Разница неожиданно настолько разительна, что отсутствие ранит память и сердце острее, чем ускользающая тень от тына, бегущая от солнца.
Всё дело в дереве. В яворе. Непостижимо высоком, высотой с трёхэтажный дом; как-то его пытались охватить три взрослых мужика, на моей памяти не один раз и не всегда на трезвую голову.
Рос явор во дворе бабы Оли, подруги моей бабушки Шуры. В густой тени гиганта в жестокий полдень находили приют не одни уставшие от зноя хозяева, куры и утки с гусями, ленивый дворовой пёс, вяло шляющийся по двору, и прочие мухи-лебеди и стрекозы-комары.
В критической близости от явора, в маленьком садочке, у бабы Оли находился колодец. В нём была самая вкусная вода из всех колодцев, вырытых на хуторе.
Гостя у бабушки, я часто ходил с ней или сам, десять лет, почти взрослый, в садочек к колодцу по воду.
Это частенько напоминало целое приключение; чтобы принести ведро воды, нужно было перейти на другую сторону улицы, утопающей в волнах расплавленного зноя. Этим приключения не ограничивались: соседи бабы Оли, Кирички, иногда в виде монополии на воду, их колодец выкопали рядом с бабы Олиным, спускали с цепи Полкана, сторожевого пса. Этот хитрый пёс никого не пускал к колодцу бабы Оли. Но зато вилял хвостом, приглашая набрать воду из колодца его хозяев. Сторожевой пёс, выражаясь совремённым языком, легко коррумпировался одной-двумя карамельками или куском хлеба с солью и давал себя погладить по крупной голове.
Нехитрые препятствия я всегда проходил без жертв: в кармане шорт находилась карамелька, растаявшая от тепла тела и солнца, а в руке ломоть хлеба.
Был в этом моём детском квесте один положительный пункт: воду я набирал не у Киричков, она у них иногда горчила, а у бабы Оли. А к бабе Оле из Ясиноватой на лето приезжал внук Санька, мой товарищ по летним забавам.
Наши встречи происходили возле колодца.
После дипломатического обмена вербальных верительных грамот, наступал период восстановления добрых отношений; перебивая друг друга, делились воспоминаниями и впечатлениями за прошедший учебный год.
Если индейцы североамериканского континента курили трубку мира, мы пили ведро мира. Для этого мы вместе бросали ведро с шумом железной цепи чёрную пропасть колодца. Оно с устрашающей скоростью летело вниз. Со свистом и скрежетом крутилась ручка ворота, сливаясь в круг, с визгом раскручивался сам ворот. Затем с громким плюхом, эхом, разлетавшимся по узкому жерлу колодца, ведро уходило подводной лодкой в водную бездну; цепь натягивалась…
И кто-то знакомый, схоронясь в тени от тени, пел на незнакомом языке песню утонувшего ведра, окутанную флёром обыденности…
Вдохновлял процесс подъёма ведра с водой из неизведанных пресноводных глубин. А уж когда оно повисало, маятником покачиваясь на цепи, ажитация у нас превосходила все подростковые рамки. А как притягивала взор металлическая ручка ворота, отшлифованная человеческими ладонями до зеркального блеска; если сквозь густую листву деревьев проскакивал солнечный луч, солнечные зайцы разбегались по всему двору бабы Оли; за ними гонялся, оживившись, дворовый пёс и с писком носились жёлтые шарики цыплят. И мы сами смеялись от души, глядясь в изогнутое зеркало ручки, в ней искривлялись наши детские рожицы до полной неузнаваемости.
Гипнотически действовал на нас и сам ворот, деревянный круглый брус, отполированный теми же человеческими ладонями до волшебного тёмно-коричневого глубокого блеска.
С огромным интересом мы с Санькой наблюдали, как на ворот ряд за рядом накручиваются звенья цепи, пока в сам ворот не упиралось ручкой ведро; при этом частенько из него выплескивалась, радостно сверкая, вода. Каждый выплеск – игра солнца в каплях прозрачной жидкости, магическое преломление света и энигматическая игра теней.
По очереди, то я, то Санька, пили из жестяного ведра. Вкус металла до сих пор память вытаскивает из своих закромов; ни с чем неповторимый вкус жести и свежести ключевой воды; от неё неизменно ломило зубы, сводило челюсти, и ледяной ком на мгновение повисал внутри черепа в районе макушки.
Сейчас врать бессмысленно, а тогда и на ум не приходило, вода из колодца бабы Оли была слаще всех сладостей на всём белом свете.
Явор…
Явор густой зелёной, колышущейся под постоянно дующим на высоте ветром, кроной приветствовал всех, идущих на хутор, и грустно махал ветвями вслед уходящим…
Достающий кроной до самого неба. Явор бабы Оли был своего рода местной достопримечательностью. Другого такого живого экспоната в близких хуторах и сёлах, вплоть до самого Донецка не было.
Будто прапор на мачте корабля, явор бросался в глаза в любую погоду.
И виден издалека.
Мы жили в городе и к бабушке Шуре ходили пешком; пять километров не расстояние. Стоило выйти за его границы, как сразу интуитивно, среди красот и шири, колхозных полей с лесопосадками невидимыми эманациями ощущалось мистическое существование-присутствие прекрасного исполина из параллельного мира деревьев в мире людей.
Сейчас явора нет.
И мне нелегко представить бабушкин хутор без этого отличительного знака. Вымпела на флагманском корабле.
А тогда, в детстве, загорались глаза при виде этого прекрасного колосса; за его медленным, неспешным колыханием ветвей можно было следить без устали час и два подряд, забегая о неумолимом беге времени.
Если внезапно из раскалённых степей налетал жаркий дикий ветер-степняк, листва явора начинала встревожено шептаться и возмущаться.
Человеку априори свойственно робеть и теряться перед мегалитическими сооружениями или исполинскими представителями флоры. Я не был лишён этих пороков и постоянно с искренней симпатией любовался этим зелёным гигантом; был он величествен и в осенний листопад, когда слетала с ветвей пожелтевшая листва, и в суровую зиму, украшенный пышными клубками снежной ваты, разбросанной по ветвям.
Какие смелые и буйные мысли не лезли в мою голову, глядя на его пышную крону и неизменно глядя снизу вверх, я представлял, как изумрудно-зелёные листья пышной кроны купаются в белых водах лёгких летних облаков.
И фонтаны образов выплескивались из глаз цветными картинками.
Взрослея, посещая с гостинцами бабушку, уже иначе смотрел на это чудо природы; думал, с философской придирчивостью к неким необъяснимым обстоятельствам, сколько же поколений людей пережил явор за свою долгую жизнь, скольких благословил, приходящих в этот мир, и скольких провёл навсегда ушедших.
Разменяв шестой десяток, я и сейчас жалею, что так никогда не довелось взобраться на самую верхушку явора и окинуть взволнованным взглядом всё вокруг, вспаханную под пшеницу степь, исчезающую в синем мареве горизонта, крыши хат, пасущийся скот…
Да я и сейчас в свои далеко не молодые годы созоровал, залез бы на явор, но… Как человек приходит на время в этот мир, так и деревья…
Явор спилили новые хозяева, он начинал чахнуть и хиреть, и такая махина во дворе видимо показалась им лишним развлечением. Явор своё отжил и ярким пламенем поленьев в печи, согревая в зимнее ненастье дом, наполняя живительным теплом, посылал людям свой последний пламенный привет.
А вот тогда, давным-давно, никто нам с Санькой не возбранял взобраться на дерево, но и добро не давал. Любую попытку инициативы подъёма на сей Эверест растительного мира предотвращал старый кожаный брючный ремень покойного мужа бабы Оли. Ремень висел на гвоздике, вбитом в ствол на уровне глаз, как напоминание, что не всегда можно то, что не запрещено. Ремень выполнял свою неприметную эстетически-воспитательную функцию трансформаторной таблички с недвусмысленной надписью черным по белому, прямой и безукоризненной, как японская катана: «Не влезай! Убьёт!»
И баба Оля говаривала, что не дай бог, мы заберёмся на дерево и сорвёмся, она нас негодников отходит этим ремнём, точнее, то, что от нас останется или кричала: «Вот я вас!», потрясая зажатым в руке ремнём. Смеясь, мы убегали со двора и с лёгкостью покоряли более низкие вершины деревьев: грецкого ореха, с десяток деревьев рос на местном кладбище, или забирались на яблони или груши и лакомились их сочными плодами.
Человека смертельно ранит не пуля, ни удар топором, ни попадание молнии или прочие всем известные факторы, способствующие летальному исходу.
Сильнее смерти человека убивает Время.
Чем дольше живёт человек, тем оно жёстче по отношению к нему, и тем тягостнее его дни под солнцем.
Кто будет отрицать, что в детстве у каждого из нас в одном месте колет острое шильце? Бросьте в него камень! Вот это самое шильце и подмывает неразумного недоросля на всякие разрешённые безобразия.
Шильце с возрастом куда-то запропастится. Вместе с ним пропадает таинственная естественная тяга поиска приключений на место тела, начинающееся с буквы «ж».
Появляется откуда-то сбоку, из соседнего измерения не по годам зрелая рассудительность и разумность, вальяжная степенность и задумчивость. Вместе с этими ценными достоинствами куда-то далеко, где теряются все следы, уходят недооценённые бесценные недостатки. Туда же, куда уходит Детство.
Детство. Отрочество. Юность.
Этапы взросления и возмужания, формирования характера, отмечаемые самим собой и пытливо-придирчивым взглядом посторонних. «А ваш-то, смотрите, вытянулся!» - всё чаще слышат родители. «Чужие дети быстро растут», - философски подытоживают другие. И они правы. Чем ближе к очередному переходу от одной фазы жизни к другой, этакая имитация инициации, тем больше появляется интересов. Они разносторонние. Дают ростки такие понятия: «личная жизнь», «личное внутреннее пространство», «личная свобода», «личное мнение». Вот с обретением этих неоспоримых личностных качеств начинаешь понимать, что в них кто-то с завидным постоянством совершает несанкционированное вторжение.
В эти трудные для формирования личности этапы, - когда инфантилизм и флегматизм растворяются в перманентном совершенствовании, - вдруг ловишь себя на том, что ты начинаешь думать и мыслить иначе, не по-детски, глядя на мир через розовые очки младенчества, а по-взрослому, сбросив с глаз кисею романтического максимализма. С этих пор начинаешь просчитывать варианты развития ситуации на два-три шага вперёд.
И тогда же приходит пароксизм откровения: что-то безвозвратно ушло из твоей жизни.
Так ушёл из своей прекрасной долгой жизни явор, шепнув печально последнее откровение на ухо Вечности с тихим шёпотом опавшей листвы. А ему
