Лежит Шурка-маленький и орёт, краснея от натуги. Незрячий, ловит ручками пространство; толкает ножками пустоту, словно крутит невидимые глазу педали; высовывает пухлый розовый язык, будто дразнится.
Дарья порхает по комнате, суетится. Кормит малыша грудью, пеленает и чучкается с ним. Счастливая, сияет вся, и копна ещё нечесаных со сна золотистых волос, просвеченная ярким утренним солнцем, кажется нимбом на её голове.
Шурка-большой, опростав гранчак мутной жидкости домашнего производства, ходит за Дарьей следом:
-Надо же… а: какой карапуз – весь в отца. В меня, то есть… Чё-чё?
-Да в тебя, в тебя. В кого же ещё? Ты бы пить-то бросил, да дело делал. Семью, небось, не для забавы завёл?
-И для забавы тожить.
Шурка подкрадывается к жене и пытается обнять её за плечи. Дарья выскальзывает из рук, смеясь:
-Ты поговори у меня – в чулане спать будешь.
-В чулане, так в чулане… Нам татарам всё одно: нас в двери, мы – в окно. А сын хорош! Не зря старался.
-Ещё бы: сколько времени понадобилось, чтобы «выстараться»…
-Ты на что намекаешь, стерва?
И заткнулся…
Водился за ним грех, за Шуркой.
Мечта о сыне упорно не воплощалась в явь. Уж как он не старался: Дарью в подстилку превратил, истинно с неё не слазил, а она всё не брюхатела. Сколько горьких слёз пролила она втихомолку, каких только обидных слов ни наслушалась.… По больницам ездила. По «бабкам» ходила…
А молодки тут как тут: «Бросил бы ты её, сердешный: «комолая» она у тебя. А мы бы тебе враз полсела сыновей нарожали».
Озверел Шурка. Запил. Ушёл было из дому. Потом вернулся, отошёл малость: что проку в упрёках? Решили было приёмыша взять: благо их, сирот повоенных, – пруд пруди. На любой вкус…
Но… приблудилась, забрела в село цыганка. Никто не взял её на постой, облачённую в пёстрые лохмотья, звякающую побрякушками старую вешалку. И Дарья не решалась.
-Впусти меня, красавица. Вижу, беда у тебя в дому…
-У кого её теперь нет, беды этой…
-Я твою беду рукой отведу.
-Мою – рукой отведу, а со своей сладу не найду? Гляди, вон ты какая… Ладно уж: входи. Зло сотворишь – Бог тебе судья…
Накормила Дарья гостью. Обмыла. Обстирала. Спать собиралась уложить, да не тут- то было…
-Ночь с мужиком твоим буду… – цыганка покопалась в лохмотьях, протянула Дарье тряпичный свёрток. – Запарь, настои и дай ему настой этот самый выпить. На ночь. Об остальном сама позабочусь…
-Ой, накличешь беду: мужик у меня крутой, разберётся, что к чему – лиха накоит…
-То век бездетными будете, коли так…
Дарья диву далась: откуда могла узнать цыганка…
-Да всё село судачит: одна-единственная семейная пара, и та бездетная.
-Но это ведь я виновата – не он.
-Будет тебе. Делай, что велено. Там посмотрим…
Молчала Дарья. В толк взять не могла: какая-то заброда, к тому же ещё цыганка, ляжет в постель с её мужем… Чушь какая-то!
- Слушай, ромалэ, ты в своём уме, что предлагаешь мне такое?..
Сын растёт…
В ногах крепкий, в руках хваткий, бойкий, не в меру улыбчивый – радость всему селу. Ещё бы – первый повоенный первенец. Каждый тянется к нему, одаривает чем может, поиграть с ним норовит.
А через месяц-другой в селе появляются на свет, один за другим, ещё два карапуза…
Сердится Дарья, ворчит, а Шурка-большой прячет бесстыжий взгляд подальше, отмалчивается…
-Кобель чёртов, хоть постыдился бы… Как теперь людям в глаза смотреть?
-Чё кобель? Сразу – кобель… Может они, бабы эти самые, в город на случку ездили… Ты-то по чём знаешь?
-В город… По ночам, что ли? А каким транспортом? В городе что: своих баб мало? Или мужиков с излишком? Заливать-то брось: в город они ездили… на случку… тьфу.
